Часть 2. Глава 5 (1/2)

Очнулся и тут же пожалел об этом.

Голова словно чугунный котелок и абсолютно точно отказывается соображать. Запах дыма всё ещё стоит в ноздрях, а желание вместе с приступом накатившего кашля выплюнуть ещё и свой желудок кажется почти непреодолимым.

Скосив глаза в сторону, замечаю разведённый костёр чуть поодаль. Прищурившись, понимаю, что никакой это не костёр, а скорее магические, ненормально отдающие синевой, лижущие пустоту, голодные, огненные языки. Ни дыма, ни копоти, один только сухой зловещий треск лопающихся искр.

Тошнит, как после сильного отравления, а губы словно наждаком отёрли — так нежная кожа саднит. Череп кажется истончившимся, и любой звук, будь то размеренные негромкие шаги чуть поодаль или собирающее что попало, больше смахивающее на шершавый шёпот самих стен эхо, причиняет мне боль. Чудовищную, раскалённую, словно вонзившийся в висок длинный гвоздь.

Выплываю из темноты медленно, обнаруживаю свои руки связанными, а себя — лежащим на правом боку. Ноги затекли, а рёбра… Пытаюсь вдохнуть полной грудью и не сдерживаю стона, который, многократно усиленный акустикой этого странного места, дробясь и множась, разлетается по всему подземелью. Или как ещё назвать тёмное и сырое место, в которое меня притащили?

Запоздало сжимаю зубы и с силой жмурюсь, надеясь, что это немного уймёт головокружение и я смогу хотя бы осмотреться.

Никогда, никогда больше! Никогда и ни за что никакая известная сила не впихнёт меня в корсет! Никаких больше девичьих тряпок и игр с переодеваниями! Никаких туфель и завивочных щипцов! Даже если от этого будет зависеть судьба целого города или всего королевства!

Никогда и ни за что, если передряга, в которой я оказался, не окажется последней в моей не очень-то длинной жизни.

На удивление, не чувствую ни страха, ни паники, только тягучую, как клейковина, усталость.

Кое-как приподнимаюсь, опираясь на голый, должно быть, при падении ободранный локоть, и сквозь мутную пелену набежавших слёз и явно поплывшей косметики умудряюсь разглядеть тёмный, нетерпеливо снующий от стены к стене силуэт.

Так и не стащил с головы капюшон.

Но, может быть, это и к лучшему? Может быть, после того, как наёмник поймёт, что просчитался и умыкнул явно не того или ту, кого ему заказывали, он отпустит меня? В самом деле, я же не смогу выдать его, если не увижу лица?

Голова совсем отказывается соображать, вокруг слишком много тумана. А ещё холодно. Холодно настолько, что замечаю это, только когда пробую пошевелить закоченевшими пальцами. Выходит плохо, да и удерживать голову поднятой больше не могу.

Со вздохом заваливаюсь назад, приложившись скулой о шершавый камень, и фигура, замерев на середине движения, оборачивается в мою сторону.

Подходит, абсолютно бесшумно переставляя ноги, и то, что в её руках нет никакого оружия, немного успокаивает меня. Немного, потому что почти сразу же вспоминаю, что сломать шею, задушить или забить до смерти можно и без клинка.

Неловко отползаю, больно, до звона в ушах прикладываюсь затылком об оказавшуюся прямо за моими лопатками стену и не могу даже закрыть глаза.

Вот теперь, с новой порцией боли, и ужас накатывает. Животный, абсолютно неконтролируемый ужас перед более чем возможной, буквально нависшей надо мной кончиной.

Присаживается на корточки, чуть склонив голову, рассматривает и, не сказав ни единого слова, тянется ко мне, цепко хватает за плечо, усаживает, прислоняя к неровной кладке.

Теперь находимся на одном уровне, но это почти не помогает. Вижу только его бледный, выделяющийся на фоне черноты капюшона гладкий подбородок да нижнюю губу. Вижу замысловатую бляшку на плотном сером плаще, явно недешёвые кожаные перчатки и кинжал, закреплённый в набедренных ножнах.

Почему-то никак не могу вспомнить, как называется эта штука из ремешков для оружия. Почему-то всегда, когда сердце готово разорваться в груди, в голову лезут всякие отвлечённые глупости.

Продолжает рассматривать меня, просто сверлит взглядом, и я не выдерживаю давления. Зубы начинают мелко стучать, а пустой желудок судорогой сводит. Комом плотно запирает горло, а веки печёт изнутри.

Он так и не говорит со мной. Просто смотрит.

Минуты идут, я всё больше мёрзну, а у него, должно быть, зверски затекают ноги, если наёмник напротив — человек.

А что, если нет? Что, если он такой же, как Анджей, или даже хуже? Бывают ли другие вообще?

В глотке сухо, язык как рассохшаяся деревяшка. Пытаюсь сглотнуть, но захожусь кашлем. Тогда «капюшон» шумно вздыхает и, легко поднявшись, отходит чуть в сторону. Роется в своей сумке и, вернувшись, пихает мне небольшой, наполненный водой бурдюк.

— У меня руки затекли, — сообщаю, нисколько не потрудившись придать голосу хоть какую-то мелодичность, тогда он сам выдёргивает пробку и подносит сосуд к моему лицу.

И всё без единого слова. Начинаю думать уже, что он немой или зачарованный. И от этого только более давящий и страшный.

Жадно глотаю, зубы тут же сводит от холода, и, закашлявшись, разумеется, обливаюсь. Ледяная жидкость стекает по шее, мочит широкие лямки платья.

Отводит сосуд в сторону, затыкает и вдруг, стащив перчатку с правой руки, тыльной стороной ладони проводит по моему подбородку, отирая его.

И пальцы его обжигающе горячие. Живые.

Не другой монстролов. Не чистильщик и не вампир. Человек.

Человек…

Наёмник?

А если и так, то что он должен сделать со мной? Кто ему заплатил? Хватившийся отец? Будущий муж сестры? Что он должен сделать со мной? Куда привезти? И меня ли?.. Что, если обманутый, как и все остальные, длинными юбками с одной из высокородных барышень спутал? Сколько высоких брюнеток присутствовало на приёме? И сколькие из них готовы продать душу за один только благосклонный взгляд Максвелла Даклардена?

Вопросы, вопросы… Бесконечные, так много… Давят. Душат. Усиливают и без того стальным обручем сжавшую мою голову боль.

«Капюшон» замирает, обернувшись к маячащей в темноте полуразвалившейся лестнице, и прислушивается.

Ожидает услышать лязг стали или же чьи-то шаги? Ожидает выкупа и поэтому притащил сюда, а не кулём бесчувственным взвалил на лошадь?

Не могу молчать больше. Неопределённость хуже любой удавки душит.

— За меня никто не заплатит. — Хотел как можно равнодушнее, пусто и деловито. Вышло самопровозглашённым приговором. Звучит весомо и вместе с тем обречённо.

Наёмник медленно поворачивает голову, и мне чудится, будто уголки его губ дрогнули. Даже не призрак — намёк на улыбку.

Молчит.

Что же, пробую по-другому, и, несмотря на то что голос дрожит вместе с губами, слова даются легко:

— Но это всё-таки похищение?

Он с готовностью кивает и снова поглядывает на лестницу. Замечаю неприметные тёмные ножны неподалёку от его сумок.

— Но для чего?

Неопределённо машет рукой и, несмотря на то что явно не против моей болтовни, отвечать так и не собирается.

— Вы убьёте меня?

Пожимает плечами так равнодушно, что пальцы на ногах от судороги сжимаются. Ещё одна, куда сильнее и противнее, сковывает спину и бок. Ломит затылок.

Вот так просто… Вот так просто показывает, что ещё не решил: умертвит меня или нет. Пощадит или бросит гнить здесь. Будет убивать медленно или поставит точку одним решительным ударом по голове.

Тут же вспоминаю об оставшемся лежать без движения Даклардене, и становится ещё хуже.

Сглатываю кисловатую слюну. Один раз, второй…

— Мужчина, что был со мной на балконе. — Третий, четвёртый, с силой кусаю себя за губу, чтобы новая боль перебила другую, и решаюсь: — Он мёртв?

Снова мотает головой. Отрицательно.

Облегчение волной накатывает. Пусть наследник папочкиных сокровищниц и ублюдок, но меньше всего мне бы хотелось знать, что чужая кровь есть и на моих руках.

Из-за меня он поднялся на второй этаж. Из-за меня вышел на тёмный балкон. Из-за меня потерял голову настолько, что не заметил чужака, так сильно приложившего его о парапет.

Что же, похоже, провидение услышало меня, и Максвелл действительно получил по роже. Пусть и не моим кулаком.

Тошнота наконец проходит, сглатываю её вместе с комом, застрявшим под подбородком, и он предлагает мне ещё воды. Послушно пью, куда аккуратнее на этот раз, и после провожу языком по нижней губе, собирая с неё холодные капли.

Вздрагиваю от в единый миг забарабанившего дождя по крыше этой древней, наверняка заброшенной рухляди, в подвале которой мы сидим, и ёжусь.

Тогда подтаскивает меня поближе к огню и, стянув вторую перчатку, принимается рыться в своей сумке. Находит в ней почти пустой, затянутый шнурком, коричневый мешочек и, распустив завязки, переворачивает его донышком вверх, высыпает остатки содержимого в нескольких сантиметрах от трескучего пламени. В нескольких сантиметрах, что огненные языки тут же преодолевают и, слизав мелкие крупицы, разрастаются.

Становится ощутимо теплее спустя каких-то пару минут.

Начинаю чувствовать покалывание в онемевших ступнях и то, как целая тысяча мурашек зарождается где-то под коленками и поднимается вверх.

Кажется, я замёрз куда больше, чем думал. Кажется, теперь, после этой странной заботы, я понимаю ещё меньше.

Впрочем, от того, что он не орёт на меня, не лупит и не пытается облапать, я не начинаю бояться его меньше. Вовсе нет.

Слишком хорошо мне знакомо равнодушное выражение лица наёмника другого рода, который способен снести чужую голову и даже не поморщиться. И не важно, чья она будет: монстра, вылезшего из своей норы, или просто нехорошего человека. Про то, что Анджей может сделать подобное и с хорошим, я стараюсь малодушно не думать.

Анджей… Интересно даже, придёт он за мной? Интересно и вместе с тем страшно. Страшно, потому что могу не дождаться. Страшно, что, несмотря на то, что мы спим вместе, он может решить, что я просто сбежал.

Так и вижу, как пожимает плечами и отворачивается. Так и вижу, как вместе с мусором сжигает мои вещи во внутреннем дворике ведьмы и как с чистой страницы принимается за новый заказ. Словно меня и не было никогда.

Горячая по сравнению с моей кожей капля срывается с нижних ресниц и, прочертив по крылу носа, замирает на его кончике. Тут же яростно смахиваю её хитрым образом примотанными друг к другу ладонями.

Чтобы отвлечься, пытаюсь разобрать, каким образом он затянул узлы, но это занятие явно не подходит для того, чтобы оказаться в списке хоть сколько-то увлекательных.

Наверное, мне положено биться в истерике и плакать, но я чувствую себя пустым. Вымотанным и высушенным. Трахнутым этим отвратительно вычурным приёмом, чужим вниманием, необходимостью притворяться кем-то другим. Кем-то, кого я тихо ненавижу.

Наверное, мне положено вести себя как-то по-иному, но я просто жду, что произойдёт дальше.

Откидываюсь назад, кривлюсь из-за впивающихся в кожу головы острых шпилек и прикрываю глаза.

Платье испачкалось и измялось, а макияж, превращающий меня в миловидную большеглазую барышню, наверняка потёк и размазался.

Растрёпанный мальчишка в туфлях. Мальчишка, который боится боли и уж тем более смерти.

Дождь всё барабанит и барабанит по высокой, должно быть, некогда черепицей устланной крыше. Далеко и вместе с тем близко. Гулко.

Шумовой завесой перекрывая все остальные звуки, и поэтому я упускаю момент, когда в подвал спускается некто третий.

Некто, тоже предпочитающий таскать на плечах тяжесть плотного непромокаемого дорожного плаща и на этот раз не изменивший своим предпочтениям. На его плечо небрежно закинут двуруч. Расчехлённый и зловещий. Острый и тусклый. Готовый проливать кровь.

И, боги, как же это не важно сейчас! Ничто не важно по сравнению с тем облегчением, что я испытываю в этот момент.

Он пришёл.

Пусть даже не глядит на меня, пусть внимательно следит за тем, кто скрывается под просторным капюшоном, но он пришёл!

Дышу куда чаще, чем минутой ранее, и даже на то, что больно, почти наплевать.

Не бросил меня. Искал.

Останавливается в десятке шагов, запрокидывает голову и осматривается.

— Символично. — Его голос тут же подхватывает заскучавшее эхо и утаскивает под потолок. Множит и на части дробит.

Наёмник отвечает ему смешком и начинает неторопливо пятиться.

— Я надеялся, что тебе понравится. — Его голос кажется мне знакомым и в то же время нет. Его голос кажется мне совершенно обычным, вкрадчивым баритоном, и я никак не могу взять в толк, почему он отказывался разговаривать со мной.

Зато понимаю наконец, для чего притащил меня сюда и кого надеялся поймать.

Что же… Похоже, у кого-то сегодня, на удивление, удачный день. И этот кто-то точно не я.

— На что ещё ты надеялся? — Анджей чуть щурится, наступает неторопливо и, поравнявшись со мной, всё также не глядя, расстёгивает пряжку на своём плаще и набрасывает на меня, прикрывая ноги и туловище примерно до половины.

Тут же хватаюсь за завернувшийся край и подтаскиваю его повыше. Надеюсь ухватить немного тепла, да и просто спрятаться. Отгородиться от того, что сейчас начнётся, хотя бы куском материи.

— Что ты сообразишь быстрее?

Неизвестный мне, но не Анджею, наёмник его явно дразнит. Провоцирует, а сам оказывается уже около зачехлённого в ножны меча. Бесшумно абсолютно движется, плавно переставляя ноги, пятится. Протягивает к нему ладонь и, словно раздумывая, хватать или нет, с нежностью поглаживает рукоять.

Лицо чистильщика остаётся равнодушным. Он лишь приподнимает бровь и тяжело, так, что эхо тут же радостно растаскивает звонкий лязг по самым отдалённым уголкам этого подземелья, скидывает меч. Позволяет острию впиться в рыхлый, напитанный влагой пол и, кажется, готовится к броску.

— Зря ты это сделал, — проговаривает для самого себя скорее и качает головой. — Не стоило.

«Капюшон» вместо ответа выдёргивает свой меч. Достаточно короткий прямой клинок с узким лезвием. Начищенный настолько, что отражает зловещее магическое пламя. С редкими царапинами и замысловатой рукоятью.

Мне хочется верить, что Анджей играючи справится с ним и всё закончится, даже не начавшись. Мне хочется верить… До первой стремительной атаки наёмника.

Лезвие о лезвие.

Удар на спешно выставленный блок.

Искры.

Анджей делает шаг назад.

Тот, кто скрывается под капюшоном, отскакивает, не позволяя достать себя, и нападает снова. Метит в бок, нарывается на глухую оборону, отступает.

Он пугающе быстрый, но ему явно недостаёт массы, которую можно было бы вложить в удар. Он быстрый, но, куда бы ни метил, натыкается на меч.

Сплошные пируэты. Почти танец, почти могу уловить странный, явно одним только им понятный ритм.

Анджей же лишь защищается, не пытается рубануть в ответ, и я никак не могу понять почему. Почему он не попытается достать эту вёрткую дрянь в плаще?

Никак не могу понять… Пока чистильщик, получивший хороший удар сапогом по голени, не выходит из себя.

Переходит в наступление, тут же позволяет «капюшону» поднырнуть под свой массивный громоздкий меч, и лишь за секунду до того, как узкое лезвие палаша рубанёт его по горлу, успевает уклониться. Шипит, метит в чужой бледный подбородок локтем и вовсе отбрасывает чёрную, бесполезную сейчас железку в сторону. Разминает шею и хрустит суставами.

Наёмник глухо посмеивается, проверяя явно выбитую челюсть, и тоже разжимает пальцы. Палаш падает куда тише массивного двуручника. Звонче.

— Раз уж так тебе больше нравится… — Отвешивает почтительный поклон и, словно издеваясь надо мной, придерживает полы плаща на манер юбки.

— Ощущения не те, — хмыкает в ответ Анджей, и всё это кажется мне каким-то извращённым флиртом. Заигрыванием с тем, кто может выпустить кишки, а после цинично обтереть изгвазданное лезвие о твой же плащ. Мои, кстати, тоже выпустить может, и, в отличие от чистильщика, я-то уж точно не соберусь обратно, даже если и смогу затолкать внутрь всю вывалившуюся требуху.

— Хочешь, чтобы между нами не было никаких преград?

Даже не подозреваю, как этот наёмник может выглядеть, но отчего-то явственно представляю, как он растягивает губы в глумливой ухмылке и приподнимает брови.

Наверняка мерзкий. С близко посаженными хитрыми глазёнками и в шрамах весь. Нельзя так явно нарываться и не заиметь россыпь приметных рубцов. Нельзя.

— Да, — отвечает ему Анджей и делает два шага вперёд. Вижу, как стискивает кулак правой, явно собираясь ударить первым. — Можешь раздеваться.

«Капюшон» смеётся, запрокидывая голову, но бдительности не теряет. Уходит от тяжёлого хука и, пригнувшись, толкает Анджея в бедро, выводя из равновесия. Валит на пол и, прежде чем чистильщик сообразит, ловко седлает его, обеими руками вцепившись в горло. Душит, коленями стискивая чужие бока, и Анджей, должно быть, оглушённый ударом затылка о пол, далеко не сразу пытается его скинуть.

Не пытается вовсе.

Ладонями проходится по чужим бёдрам, поднимается ими выше, пристраивая где-то на рёбрах и, несмотря на то, что уже хрипит, ловко перекатывается сначала на бок, а потом и вовсе подминает наёмника под себя. Капюшон, разумеется, слетает, но с моего места не рассмотреть лица. Только то, что наёмник бледен, а волосы у него неестественно тёмные. Отливают синевой.

Рывком сбрасывает его руки, перехватывает за запястья, прижимая к полу за головой, и пытается откашляться. И, вопреки всем моим ожиданиям, наёмник не пользуется этим. Послушно лежит, даже не пытаясь вырваться.

Не понимаю.

Абсолютно ничего из того, что сейчас происходит.

Не понимаю, и вместе с тем в сдавленной корсетом груди начинает шевелиться подозрение. Где-то неподалёку, подобно простуженной сове, глухо ухает совершенно неуместная ревность.

Или, напротив, очень уместная?

Молчат оба. Вижу, как Анджей хмурится, сводит на переносице брови и вдруг резво вскакивает на ноги. Вместе с ловко уцепившимся за него наёмником. Тот держится, обхватив его пояс ногами, а стоит только чистильщику освободить чужие руки, чтобы оттолкнуться от пола, как и ими тоже. Цепляется за ворот куртки.

Анджей от души прикладывает его о ближайшую стену спиной и так и стоит, не сдвинувшись ни на сантиметр. Вжимает чужое тело в твёрдый холодный камень и, кажется, даже дышит через раз. Не то после короткой, но жёсткой схватки, не то потому, что рассаженные руки наёмника вдруг сцепляются в замок за его шеей.

Я думал, что испугался, когда этот тип похитил меня и притащил сюда. Я думал, что умру, если он приложит меня по голове или проткнёт мечом.

На самом же деле я, кажется, умираю сейчас. Умираю, потому что вижу их стоящими так близко друг к другу. Касающимися друг друга.

Анджей вдруг отрывается от стены, разворачивается и сильнее, чем прежде, впечатывает наёмника в соседнюю стену. Тот сдавленно выдыхает, должно быть, от боли, и вдруг смеётся.

Первое, на что я смотрю сейчас, — это украшенная широким белым шрамом рука монстролова, подхватившая чужое бедро. Второе — лицо, что больше не скрывает капюшон.

Нет у него никаких шрамов. Есть прямой нос и тёмные брови, исказившиеся в ухмылке тонкие губы, точёные скулы и растрёпанные, явно крашеные, собранные в небрежный хвост, длинные волосы. До лопаток или чуть ниже…

Узнавание вспышкой.

И плевать, что в моей памяти он отпечатался другим. В платье и с макияжем. Плевать, потому что сейчас как никогда ясно понимаю, что для Анджея он никогда другим не был.

Вспоминаю всё то немногое, что чистильщик говорил о нём. Скупые, случайно брошенные фразы, редкие упоминания… Чаще Лукреции, а не Луки.

Раз — и в лёгких больше нет воздуха.

Раз — и сердце больше не желает качать кровь.

Тяжесть наваливается, всё сдавливает.

— Да будь ты проклят… — бормочу себе под нос, склонив голову, и вовсе не потому, что боюсь, что кто-то из них отреагирует. Отнюдь, пусть.

Только сил не осталось на крик. На крик, который никто сейчас не услышит. Потому что им наплевать.

Я перестал существовать.

— Ты мог просто постучать в дверь, — немного сварливо, осуждающе даже проговаривает Анджей, и я сжимаюсь в комок, несмотря на то что, согнувшись, делаю себе ещё больнее.

Пусть. Проще сосредоточиться на одной боли, и тогда другая, иного рода, прекратит так разъедать.

Когда тянет рёбра, потерпеть можно, когда пылает и разламывается за ними — нет.

— Да, я мог, — не повышая голоса, всё ещё не восстановив дыхание, отвечает наёмник, и единственное, куда он смотрит, — так это вниз, на чужие губы. — Но какое в этом веселье?

Не понимаю, как я мог не узнать его сразу? Как я мог не узнать его голоса?

— Давно следишь?

— А как давно ты заметил?

Вопросом на вопрос, играя в свою, только им двоим понятную игру. Вопросом на вопрос, и каждый из них мой внутренний голос повторяет по сто раз. Не то выискивая подтекст, не то потому, что так ещё больнее.

— Хватит. — Анджей вдруг обрывает это. Переходит на куда более грубый тон и перехватывает потянувшуюся было к его лицу ладонь. С силой сжимает её и отталкивает. — Завязывай с играми.

— Так заставь меня.

Монстролов широко ухмыляется вдруг, отпускает чужие пальцы, и они тут же прижимаются к его щеке. Поглаживают грубый, всё никак не дающий мне покоя шрам и прослеживают его до самого кончика губ. Обветренных, жёстких губ, на которые наёмник так и глядит, не поднимая ресниц.

— Как? — Голос Анджея становится опасно низким. — Откусить твой болтливый, собирающий всякую чушь язык?

Наёмник тут же ведётся, а я быстро, чтобы никто из них не увидел, перчаткой смахиваю злые слёзы с ресниц. Плевать, что на шёлке остаётся тёмный след. Плевать, что сейчас я наверняка похож на изломанную грязную куклу. Плевать, ведь иным я для него никогда и не был.

Плевать на то, что ноги опухли и горят, рёбра давно стонут, а спина чудовищно затекла. Плевать даже на поразившую затылок с новой силой тупую боль.

Что мне до этого, если сейчас я чувствую себя куда более ненужным, чем когда-либо в своей жизни? Что мне до этого…

Отвернуться бы, но продолжаю смотреть. Упрямо, ожидая, когда же станет ещё больнее. Поджав губы и заставив лицо застыть навощённой маской.

Не будет истерик. Не будет драм.

Я с самого начала знал, для чего нужен ему.

Лука — теперь я ни на секунду не сомневаюсь в этом, хоть я и запомнил его совершенно другим, — тянется ближе к своей живой, пусть и вовсе не тёплой опоре, выгибает спину, чтобы оказаться выше, прикрывает глаза и… валится на пол. Анджей просто опускает руки и делает шаг назад, позволяя ему грохнуться.

Застываю на месте и насилу заставляю себя сомкнуть челюсти, чтобы не сидеть с распахнутым от удивления ртом.

Не верю.

Отворачивается и, покачав головой, вдруг шагает в мою сторону. Ни слова не говоря, присаживается рядом на корточки, берёт мои связанные ладони в свою и, повертев примотанные друг к другу кисти, даже не поднимая головы, снова обращается к наёмнику:

— Дай нож.

Тот же, и не попытавшийся подняться на ноги, молча закатывает глаза и пальцами послушно шарит за голенищем сапога. И вместо того чтобы по полу толкнуть узкое лезвие, легко, без замаха почти, метает его.

На всё про всё пара секунд уходит, не больше. Вот я жмурюсь от ужаса, ожидая, что железяка пронзит мою грудь, а когда понимаю, что ничего не произошло, Анджей всё так же бесстрастно выдёргивает клинок из рыхлой стены в пяти сантиметрах от моего лица.

— Что, глаз подводит? — интересуется в пустоту и быстро перерезает верёвки.

Тут же охаю от прилившей к конечностям крови и принимаюсь растирать затёкшие пальцы.

— С чего ты взял?

Игнорирует наёмника и, поднявшись первым, ставит на ноги и меня. Придерживает за локоть и заглядывает в глаза. Вертит из стороны в сторону, явно осматривая на предмет травм, а после, убедившись, что никаких серьёзных повреждений нет, кутает в свой плащ, чтобы прикрыть платье. Натягивает капюшон на голову, отирает размазавшуюся косметику тыльной стороной ладони и оглядывается вокруг, явно выискивая свой меч.

Направляется к выходу из этого промозглого, смахивающего на склеп места, и я ковыляю следом. Каждый шаг — словно по битому стеклу.

Упрямо сжимаю губы и под тяжёлой материей, радуясь, что этого никто не увидит, стискиваю кулаки. Мечтаю только выбраться отсюда и снять платье. Уснуть и проваляться в блаженном небытие несколько часов, а то и дней.

Анджей останавливается только около подножья лестницы. Пропускает меня вперёд и оборачивается:

— Ты ждёшь, что я тебя понесу?

В первое мгновение думаю даже, что это мне. Едва не оступившись, замираю на верхних ступенях и, повернувшись, понимаю, что смотрит вовсе в другую сторону. Вижу только его затылок и не вижу того, к кому он обращается.

— И долго мне ещё прозябать в твоей немилости? — со вздохом, наконец, интересуются где-то внизу, и я чувствую, как каменею.

Примораживает к каменным плитам. Внутри тоже, кажется, плотным слоем оседает колючий иней.

Ответ Анджея и вовсе прибивает меня к месту:

— Посмотрим.