Часть 2. Глава 3 (2/2)

Растерялся настолько, что не знает, стоит ли что-нибудь сказать. Не знает, что делать и предпринять. Не знает, как отодвинуться так, чтобы тяжёлый аромат её духов, осевший на шерстяной шали, не забирался в ноздри.

Несмотря на благопристойный вид, она абсолютно точно неприятна ему, и этого он понять не может тоже. Словно что-то нашёптывает спавшее до этого самого дня чутьё.

— Вы должны пойти со мной, господин!

Молодой мужчина вздрагивает, рефлекторно сжимает пальцы на своём кошеле и надеется, что за его спиной сидит ещё один «господин», но там только лестница и ничего больше.

Он непонимающе пожимает плечами, и женщина цепко хватает его за руку. Её глаза, оттенённые потёкшей тёмной тушью, кажутся ненормально круглыми, а зрачки расширенными. Абсолютно чёрными, сожравшими всю радужку. Она словно под действием какого-то зелья или алхимического вещества.

— Вы, должно быть, ошиблись. Мы никогда раньше не…

Перебивает, с силой впившись ногтями в рукав его кафтана, и Анджей чувствует их даже через слои плотной ткани. Ему не по себе настолько, что он не спешит освободиться. Опасается, что эти самые ногти могут вонзиться в его лицо.

— Он сказал, что ждёт именно вас, — понижает голос до шёпота и дёргается всем телом, будто кто-то за невидимые нити тянет. Будто кто-то нетерпеливый управляет ею.

— «Он»? — Анджей хмурится, и первый, кто приходит ему на ум, — это одумавшийся отец, но тут же отметает этот вариант как самый маловероятный.

— Он, — кивает, и косы, подколотые невидимыми заколками и уложенные венцом, светлеют. Анджею кажется, что она медленно седеет. Морщины вокруг глаз становятся более выраженными, а уголки обескровленных губ неумолимо опускаются вниз. Она, кажется, не замечает этого и как сумасшедшая доверительно шепчет, склонившись над столом: — У него мой муж. Он сказал, что убьёт его, если вы не поторопитесь, господин.

Кровь в жилах стынет.

А в таверне, кажется, и вовсе перестали обращать внимание на них. Кухарка, орудуя увесистым топором, рубит мясо на похлёбку, мужики за столами пропускают кто по первой, кто уже по второй, а официантка, с любопытством зыркнувшая в их сторону, уносится в кладовую.

Анджей решает, что его приняли за молодого любовника этой женщины.

— Времени мало, господин. Пришла пора отдавать долги.

Последнее слух режет. Почти так же сказал отец, прежде чем выставить его за дверь.

Пришла пора отдавать долги…

Во рту сухо, ладони мокрые, но, понимая, что бежать некуда, поднимается из-за стола. Понимая, что бежать некуда… Ноги распухли и кровоточат, едва смог перемотать их обрывками своей же старой, кем-то из слуг в рюкзак сунутой рубашки и вставить их в сапоги. Едва спустился вниз. Не может бежать. А если бы и мог, то ему и некуда.

Женщина цепляется за его локоть, заглядывает в глаза и, совершенно не смотря под ноги, тащит к дверям.

При уличном свете кажется ещё более странной. Зачарованной. И самое страшное то, что тьма, наполнявшая её радужки в погружённой в сумрак зале таверны, никуда не ушла. Сплошная чернота.

Упрямо за собой тянет, рвёт свою юбку, неосторожно наступив на подол каблуком. Кажется, даже не замечает этого. Треска ткани не слышит.

Отходят недалеко, до той самой мясной лавки, открытой в это время суток, и она толкает Анджея вправо, к распахнутым дверям тут же отстроенного амбара.

Заходят внутрь, оказываются в густой тени, и первое, что он видит, — это тело мужчины, лежащее ничком. Первое, что делает она, — это осоловело, кажется, первый раз за всё это время моргает и с визгом отскакивает в сторону от незнакомца, которого сама же сюда и привела. Минутой назад.

Анджей решительно не понимает.

Абсолютно.

Ни черта.

Осматривается по сторонам, готовый к тому, что его могут обокрасть, избить или того хуже. Осматривается, вокруг своей оси вертится, но не видит абсолютно ничего, что могло бы причинить ему вред. Что могло бы причинить вред лежащему на земле мужчине.

Только совсем недавно проклюнувшееся предчувствие не отпускает. Тёмное, нехорошее, головной болью долбит его в висок и словно шепчет: «Ну давай же, посмотри. Соберись. Почувствуй».

Прислушивается к нему и неожиданно для себя, словно следуя рефлексу, которого у него никогда не было, выдёргивает из-за голенища сапога нож.

Ощущение чужого дыхания в волосах. Опасности. Полной уверенности в том, что нечто, притаившееся в этом амбаре, играет с ним.

Тьма становится гуще, собирается где-то под потолком и, неторопливо стекая по дальней стене, формируется в углу. Фигурой или, скорее, очертаниями. Силуэтом.

Анджей леденеет куда больше, нежели в проведённые под открытым небом ночи. Тогда у него сводило пальцы, теперь же похожий иней налипает на лёгкие.

С каждой секундой всё тяжелее дышать, температура вокруг неумолимо падает.

— Что тебе нужно?! — выкрикивает в самый центр сгустившейся черноты и невольно отшатывается назад, когда у фигуры появляется прорезь для рта и две светящиеся точки жёлтых глаз.

Анджей никогда в своей жизни не видел нечисти или духов. Никогда не сталкивался с рыщущими мертвецами или драконидами. Анджей боится любого из них до лихорадочной дрожи.

Существо напротив него, похоже, не боится ничего.

Одним движением руки вышвыривает лишних на улицу и заставляет двери амбара сомкнуться.

Анджей оказывается запертым в полной темноте.

Запертым в охватившей его тьме.

Тьме, что налипает на его кожу, набивается в уши и рот, давит на глазные яблоки, проникает сквозь поры и сочится по венам вместе с кровью. Наполняет всего бесконечной искрящейся болью, тяжестью собирается под кожей, пронзает насквозь, продирается через каждую клетку в теле и исчезает вдруг. Отступает назад, и Анджей, кажется, даже если захочет, не сможет кричать.

Сипит ободранной глоткой и тяжело опускается на колени.

На какое-то мгновение ему чудится, что переломан весь, растащен по углам, и то, что всё ещё сохраняет способность дышать, — чудо. На губах — кровь; пальцы, сами собой сжимаясь, царапают сухую землю.

С трудом вскидывает голову, и силуэт оказывается совсем близко. В шаге.

Нависает, давит, кажется, на саму душу и только-только сформировавшейся из абсолютно матового чёрного пятернёй хватает поледеневшего юношу за подбородок.

— Время пришло, — трескуче шипит, будто бы и не получится по-иному, а глаза не хуже пламени жгут. Анджей физически ощущает, как он прижигает кожу на его щеке, делая её воспалённой и красной.

— Для чего? — давит из себя и, несмотря на боль, её он уже почти и не чувствует, надеется получить хоть какие-то ответы. Страх, что он испытывал, всю его трусость прижгла, словно открытую рану, тьма. Выхлебала жадными глотками панику и, иссушив, оставила лишь отчуждённость. До краёв наполнила равнодушием.

Умрёт сейчас? Пусть.

— Доказать, что достоин. Взяться за работу. Привнести равновесие.

Донельзя размыто. Зловеще. Абсолютно точно не привлекательно.

Ощущения такие же, как на самом краю пропасти. Ощущение, словно он уже летит. Вниз.

— А если я скажу «нет»?

Тень без слов переворачивает вторую руку ладонью вверх, и над ней тут же появляется голубоватый, слабо мерцающий уголёк. Сотканные из мрака пальцы сжимаются, и огонёк загорается чуть ярче. Вспыхивает, объятый пламенем, и Анджей чувствует, как за рёбрами всё сжимается от накатившего в противовес холоду адского жара. Выдыхает дым и закашливается. Кашляет и кашляет, захлёбывается смогом, и единственное, что не позволяет ему упасть, — это вцепившиеся в его подбородок тёмные крючья.

Тень прекращает это, когда Анджей почти отключается. Прекращает, просто убрав чёртов огонёк. Прекращает демонстрацию.

— Твоя душа, — поясняет равнодушно, как если бы говорил о свиной вырезке или амбарном барахле, — телу больше не принадлежит. Скажешь «нет» — отправишься вниз.

— И кто же продал её тебе? Кто продал мою душу? — спрашивает, едва выдавливая, шёпотом. Спрашивает, а сам знает ответ. Спрашивает, а глотка, сожжённая, всё ещё горит. Лёгкие тоже. Рёбра от жара словно растрескались. Один сплошной кусок тянущей палёным муки. Сгусток боли.

Демоническая, или же просто нечистая сущность — ему, пылающему изнутри, сейчас наплевать, — небрежно отталкивает его, позволяя завалиться набок, обожжённой щекой прижаться к прохладной земле.

— За что?.. — одними губами, беззвучно спрашивает, и веки щиплет. Веки щиплет, но ни единой слезинки нет.

Он, кажется, только что разучился плакать. Разучился в единый миг ощущать что-либо вообще. Пламенем вылуженный, стал пустым изнутри. Не просто брошенный и преданный. Уничтоженный. На своё не столь длинное «навсегда» или на краткий миг.

— Тварь притаилась среди этих стен. Найди её и убей.

Тень отступает к дальней стене. Помедлив, спиной притирается к крепким доскам и растворяется, лишь прикоснувшись к ним. Расходится густым тёмным смогом, а Анджей без движения так и лежит, смотрит на стог сена и просто, растрескавшимися губами хватая прохладный воздух, дышит.

***

Впервые в жизни мне хочется сжаться в комок, спрятаться и завыть не от своей, а от чужой боли.

Как же мне хочется перестать чувствовать это. Перестать, лишь прочитав об этом, чувствовать то, что чувствовал он тогда. Ухватившись за конец неровной выцветшей строки.

Мне хочется оказаться там, рядом с ним, и просто не позволить ему. Не позволить выгореть, не позволить исчезнуть человеку, которым он тогда всё ещё был. Пусть трусливому, пусть надменному… Пусть не такому, как те, про кого слагают баллады и записывают в рыцари. Ему настоящему.

Понимаю, что плачу, только когда крупная капля, скатившись по моему носу, прозрачной кляксой плюхается на жёлтую, и без того жёсткую, сморщенную страницу.

***

— Болтают, будто люди начали пропадать, — пьяно хихикая, шепчет Анджею на ухо разбитного вида официантка, что он ловко перехватил и усадил на свои колени. Заплатил за кружку или две и теперь внимательно слушает все её сбивчивые откровения. И наконец среди потока бессвязного бреда слышит то, что действительно интересно.

— Болтают, и что? — переспрашивает, не забывая пальцами водить по чужой оголившейся коленке, и девица расплывается в улыбке.

Среди местных кто-то пустил слух, что сей господин, нарядами столь разительно отличающийся от местных мужиков, есть не кто иной, как инкогнито путешествующий в поисках невесты молодой граф, и уже к вечеру желающих поделиться последними новостями стало непомерно много. И плевать им, что занимает «граф» самую дешёвую комнатушку, на бормотуху для хмелеющих красавиц спустил последние гроши, а его некогда светлый кафтан перепачкан бурыми пятнами. Им плевать. Что какие-то незначительные мелочи, когда ты в шаге от своей заветной мечты?

— Болтают, будто забирают от самых дверей. Стоит только выйти на крыльцо, проверить стайки — и всё. Ни следа. Но это пустое всё, а вот вы, господин… — Ёрзая, оборачивается к Анджею лицом, и тот спешно натягивает одну из лучших своих улыбок. — Вот вы… У вас большой дом? А сад? А какие в нём растут цветы? Есть ли розы? Я так люблю розы… — Мечтательный блеск в подёрнутых поволокой глазах и сложенные на груди руки. Перепутанные тусклые волосы, собранные в пучок, и тяжёлый запах гнили изо рта.

Тот Анджей, которым он был неделю назад, непременно скривился бы. Этому абсолютно всё равно, брезгливость отпустила его.

Анджей кивает на каждый из вопросов.

Он с удивлением понимает, что ему вдруг стало почти всё равно. Понимает, что дороги назад окончательно сожжены, и всё, что он может сделать сейчас, всё, что ДОЛЖЕН сделать, — это выполнить задание, данное тенью.

Это «должен» толкает его на маленькие подлости, и он, ни секунды не думая, складно врёт. Пользуется тем, что вышел на лицо, и старается держать ухо востро, чтобы не пропустить тот момент, когда простоватые местные мужики, изрядно накатив, решат свернуть ему шею. Конкуренция, мать её.

— Ещё болтают, будто мясо в городах подорожало. — Девушка задумчиво кривится и, кажется, всерьёз решает окрутить новоявленного принца своими глубокими познаниями рынка сбыта. — Глупости! Моя матушка как брала в местной лавке по четыре монеты за вырезку, так и берёт. Ох, вам, должно быть, это не интересно, господин?

Анджей тут же заверяет её, что очень. Безумно, до крайней степени интересно.

Девица кивает, разглаживает примятый передник на коленях и продолжает вещать про мясо, свиной жир и почему-то потроха с овощами.

Анджей прикусывает губу, чтобы сдержать приступ накатившего раздражения, и в попытке отвлечься глядит на потолочную, утыканную десятком свечей люстру. Маленькие огоньки пламени подрагивают, вытягиваются тонкими стрелками вверх и, вдруг зашипев, начинают чадить.

Гомон в таверне затихает, а по потолку, касаясь почерневших балок, проносится резвая тень. Расползается по серым, высушенным временем доскам и гасит абсолютно весь свет.

Девица на коленях Анджея испуганно верещит, и он досадливо морщится, единственный из всех присутствующий, пожалуй, не испугавшийся выходок потусторонних сил.

Поднимается со своего места, легонько, чтобы не навредить, отпихивает свою неудавшуюся «невесту» и с удивлением понимает, что пусть нечётко, но всё же людские силуэты видит даже в кромешной тьме.

Осторожно, чтобы никого не задеть и тем самым не спровоцировать драку, пробирается к двери, осознавая, что его новый таинственный друг подобным образом выказывает нетерпение, и, уже нащупывая засов, зачем-то оборачивается назад, словно некто похлопал его по плечу.

В конце залы, рядом с полюбившимся ему столиком за лестницей, мерцают жёлтые, не заметные никому, кроме него, огоньки. Кажется, щурятся, становятся узкими чёрточками-щёлками и перемещаются вправо, скрываясь за силуэтом той самой девицы, что беспокойно озирается по сторонам.

Анджей за секунду до того, что сейчас случится, угадывает. Угадывает и, вместо того чтобы предупредить её, окликнуть или вернуться, выдёргивает из стальных скоб брус, служащий засовом.

Полный суеверного ужаса девичий вздох удивительно точно затирается скрипом дверных петель.

Он единственный, кто решается выйти на улицу. Остальные, несмотря на заливающий деревню лунный свет, остаются внутри.

Анджей хмыкает.

Как же, «болтают». «Не стоит верить глупым сплетням, господин».

Выходя за распахнутые и никем не охраняемые ворота постоялого двора, он думает о том, почему тень так поступила с ней. За что напугала до ранней седины и, возможно, развившегося в один миг сердечного недуга? За глупую болтовню или просто потому, что решила напомнить о себе?

Вытягивает нож и, даже не будучи уверенным, что правильно его держит, сжимает рукоять.

Он не испытывает жалости. Кажется, должен, но в смятении и не понимает, в каком уголке души наскрести чувств. Кажется, должен, но, вспомнив, неожиданно успокаивается.

Никакой души у него уже нет.

***

Словно в какую-то мудрёную, с непонятными правилами игру пытается играть. Разгадать загадку, смысла которой не понимает, но неожиданно для себя вдруг начинает получать подсказки.

Обрывки запахов. Далёкие шорохи и чей-то негромкий плач. Рядом и далеко одновременно.

Как в тумане, механически переставляя ноги и совершенно не обращая внимания на охватившую натёртые ступни боль, обходит деревню. Заглядывает за каждый покосившийся сарай, за каждый дом.

Где-то звуки становятся громче, где-то почти не слышимы.

В итоге возвращается всё к тому же постоялому двору, погружённому в кромешную тьму, и, подумав, берёт чуть левее, подбирается к амбару, внутрь которого его привела та зачарованная женщина.

И, вопреки ожиданиям, чувствует чёрное, сосущее ничего.

Снова всхлип. Плач. Запах крови и, кажется, разложения. Он никогда прежде не чувствовал этого запаха. Никогда в своей жизни. Но угадывает безошибочно. Тем самым, открывшимся ему чутьём.

Обходит лавку с другой стороны, едва уловимо кривится от забивающего все остальные запахи душка копчёностей и, наконец, находит низкий, выкрашенный в тёмно-зелёный и затерянный в высокой траве, неприметный люк.

Дёргает за ручку и, понимая, что тот заперт, начинает возиться с не особо хитрым замком, который всё никак не желает поддаваться. Орудует лезвием ножа, разгибая одно из звеньев явно порванной ранее цепи, и, откинув крышку, осторожно спускается по уходящим узким ступеням вниз.

Запахи, слабые снаружи, обрушиваются на него. Крови, мяса и, кажется, самой смерти. Сладковатые, плывущие по нагретому спёртому воздуху.

Стоило бы позвать местную полицию, собрать мужиков покрепче в таверне, но он слышит плач и идёт на него. Остальное перестаёт существовать. Только затравленные сухие всхлипы.

Коридор длинный, извилистый, по наклонной. Всё глубже уводит, всё ближе к источнику звука.

Первое, что видит, оказавшись в достаточно просторном, наверняка размером с саму лавку наверху, помещении, — это клетки. Большие и маленькие, распахнутые все, кроме одной, стоящей в дальнем углу. Видит массивный стол почти что по центру со странным громоздким устройством, напоминающим миниатюрную гильотину, и ведро рядом с ним. Правее — низкое, наполненное почти до верха, отвратительно смердящее корыто.

Пятна по всему полу. Подсохшие и свежие. Липкие. Бурые. Страшные.

А на стенах — ряды разномастных пил. Тех, что со сточенными тупыми зубьями, и тех, что ещё совершенно новые, тускло поблёскивающие. Ждущие своей очереди.

Запахи сильнее, скрежет прутьев той самой, дальней клетки тоже.

Анджей подходит к ней, стараясь держаться стены, не заступая на полосу бледного лунного света, что проникает в этот разделочный подвал через единственное узкое окошко под низким потолком.

Приближается к клетке, и первое, что видит, — это тонкие грязные пальчики, сжимающие прутья. Ладошки маленькие. Детские.

Несмотря на охватившее было безразличие, на то, что тьма, кажется, в нём всё человеческое попросту выжгла, леденеет.

Клетка настолько тесная, что ребёнок — Анджей не видит, кто именно, девочка или мальчик, — почти не может пошевелиться. Сидит, поджав коленки к груди, и стремится стать как можно меньше. Покачивается из стороны в сторону. Хрипит, не плачет. Должно быть, истощён и онемел от ужаса.

Анджею чудится солоноватый запах чужих слёз.

Оставляет свой нож на узкой, вбитой прямо в стену тумбе. Озирается по сторонам в поисках того, чем можно было бы сбить навесной замок, удерживающий клетку закрытой, и взглядом нашаривает массивный, явно предназначенный не для отбивных молот. Хватается за липковатую испачканную ручку и, примерившись, сбивает замок.

— Давай-ка, иди сюда, — зовёт полушёпотом, протягивая ладонь, и почему-то заранее готовится к тому, что запертый подобно зверёнышу маленький человек укусит его, но тот даже не шевелится. Боится дышать, не то что шелохнуться.

Должно быть, сидит здесь достаточно давно, чтобы знать, что случилось с теми, кто был в других клетках.

«Ещё болтают, будто мясо в городах подорожало. Глупости! Моя матушка как брала в местной лавке по три адена за вырезку, так и берёт».

Тошнота прокатывается по пищеводу, собирается в склизкий противный комок и замирает где-то под подбородком.

Он старается не думать о том, что, возможно, тоже успел попробовать местной «вырезки». Он старается не думать о себе, а думать о короткостриженом мальчишке лет шести, что всё-таки поднял голову и испуганно глядит на него своими огромными, особенно сильно выделяющимися на истощённом лице глазами. Губы синие. Одни кости.

— Ну же. Давай руку…

Мальчик тянется было, но вдруг, взвизгнув и метнувшись к задней стенке клетки, закрывает голову.

Анджей слишком поздно понимает…

Не успевает обернуться, только прикрыть голову вскинутой рукой и тут же взвыть от обжигающе острой боли, прокатившейся по пальцам и кисти.

Падает на колени, раненую конечность инстинктивно тащит к груди и тут же содрогается от новой порции боли. Плечо на этот раз.

Каким-то чудом умудряется отклониться назад, замахнуться левой, не пострадавшей рукой и кулаком впечатать в чужую голень. Повалить того, кто подкрался сзади и уронил обух от топора, которым пытался проломить его, Анджея, череп. Того, кто неожиданно высоко вскрикивает и охает от боли.

Анджей вскакивает на ноги и оборачивается. Нашаривает неверными пальцами свой нож и в удивлении делает шаг назад, бедром упираясь в низкую распахнутую клетку мальчишки. Закрывая его собой.

Анджей видит ту самую женщину, что, будучи под чужим влиянием, привела его в амбар. Анджей узнает её и теряется. Потому что ожидал столкнуться с монстром. Отвратительным чудищем, поросшим шерстью, или хотя бы уродливого вида домовым. Потому что меньше всего ожидал, что всё окажется так очевидно, и тень, должно быть, забавляясь над ним, пихнёт ему ответ под нос.

Тень, что, оказывается, всё это время была здесь.

Тень, что наблюдает за ними всеми, притаившись подле пустующего стола.

— Убей, — приказывает, и Анджей, сглотнув неожиданно вязкую, мерзкую на вкус слюну, понимает, что рукоять изогнутого охотничьего ножа вот-вот выскользнет из его взмокшей руки. — Убей или будешь убит, — шуршаще повторяет сам мрак и распадается на мириады составляющих.

Анджей глядит на неё, замершую, опирающуюся на согнутые руки, и медлит. Медлит и в свете вышедшей из-за облаков луны видит, как меняется лицо этой благопристойной, на первый взгляд, женщины.

Видит и понимает, что чудище, которое он ожидал увидеть, всё-таки здесь.

Видит, как бугрится жёсткими складками лоб, а платье трескается на ставших куда более массивными руках.

Видит когти и клыки.

Видит налившиеся, сверкающие красным, маленькие глаза и… становится вдруг прежним собой.

Прежним трусливым ублюдком, который готов пожертвовать чужой жизнью ради спасения своей. У которого трясутся руки и стучат зубы. Ублюдком, что готов отбросить чёртов нож и с воплями бежать.

Только впереди — это существо, а сзади — клетка. Только впереди — плотный, тут же сцапающий его мрак и ещё одни уверенные, ничуть не скрывающиеся шаги.

Анджей не разглядел лица, но уверен, что тот, кто войдёт в эту пыточную, окажется её мужем. Куда более коренастый, поблёскивающий лысиной и оскаленными клыками.

Впереди — эти двое, абсолютно точно не являющиеся людьми, питающиеся человечиной и заодно поставляющие её во все окрестные дома. Позади — клетка.

Не сбежать.

Впереди — раздробленные кости и смерть.

Впереди — боль… в любом случае.

Голова кружится, от запахов разложения и потрохов накрывает волной дурноты.

Анджей как сквозь плотный полог видит, как сквозь каменные стены слышит чужой рык.

Убей или умри.

Сейчас.

То, что скрывалось под личиной женщины, первое. Подскакивает и со всего ходу нарывается на по наитию в последнюю секунду выставленный нож. Нарывается грудью и, заревев, пытается отступить.

Анджею так страшно, что судорогой сводит пальцы, и он не может их разжать.

Рев стоит такой, что закладывает уши. Весь его кафтан и рубашку заливает хлещущая горячая кровь.

ОНА беснуется, но не умирает.

Они набрасываются на него снова. На этот раз уже вдвоём. Слаженно и быстро. Почти на куски рвут, крючковатыми когтями вспарывая тугую плоть, и Анджей как никогда ясно, даже несмотря на всё его сознание захлестнувшую панику и чудовищную боль, понимает, что умрёт.

Уже никогда не выйдет отсюда.

У него отбирают нож, им же полосуют по ничем не защищённой глотке, оставляя глубокую царапину под самым подбородком, и прямо так, хрипящего и захлёбывающегося, тащат к столу.

Это не то, с чем он мог бы справиться.

Это вообще не то, с чем мог бы справиться обычный человек.

И стоит только этой мысли, последней мысли, закрасться в его голову, как тьма, затаившаяся под потолком, набрасывается на него снова. Обрушивается как вал во время морского шторма и накрывает с головой.

Но на этот раз не насквозь проходит, а наполняет подобно заживо разъедающей кислоте и остаётся внутри.

И как же её много…

Уничтожает, жжёт и одновременно замораживает. Заставляет заполошно бьющееся сердце замедлиться, а загустевшую в момент кровь едва ли не застыть в венах.

Чернеет изнутри.

Глохнет и слепнет в единый миг, а когда распахивает глаза снова, уже по-настоящему ВИДИТ.

Видит так же чётко, как при дневном свете.

Слышит, как стучат в груди у чудовищ их сердца.

Чует их жажду и голод.

Отшвыривает одного за другим. И упускает момент, когда его пальцы нащупывают тот самый, которым он сбивал замок, молот.

Пустоту внутри, вылуженную болью полость, заполняет чёрной злобой.

Особо не целится. Не промахивается ни единого раза. Несмотря на то, что держит своё оружие сломанной рукой.

Словно он и не он разом. Словно только со стороны наблюдает и тут же отдаёт полный отчёт своим действиям.

Тому монстру, что по недоразумению втиснулся в платье, прилетает прямо в лицо. Вминает носовую перегородку в череп, а лысого Анджей отпихивает ногой. В грудь бьёт и слышит, как сетью трещин покрываются чужие рёбра.

Испытывает нечто сродни наслаждению, причиняя этим созданиям муку и нанося увечье за увечьем.

И вполовину не такие сильные, как он мнил.

Примечает мясницкий тесак на стене и срывает его вместе с креплением левой рукой.

Отсыревшая рубашка к груди льнёт. Отсыревшая вовсе не от пота.

ЕЁ перекидывает через стол и, пока не оправилась, принимается за НЕГО.

Лысого теснит к стене и, зажав в углу, метит тяжёлым лезвием тесака по горлу. Метит раз, промахивается, второй, третий… Подбородок в крошево. Четвёртый — и нижняя челюсть набок свёрнута. Пятый, шестой — артерии перерублены. Хруст шейных позвонков на седьмой…

Всё ещё дёргается, оседая на пол, кровь ещё горячая, брызжет, и пальцы присыпанный землёй пол скребут. Мясницкий разделочный нож глубоко застревает в не перебитом до конца хребте.

ОНА налетает неожиданно. Не то потому, что подкралась бесшумно, подгадав момент, не то потому, что он, ослеплённый этой накатившей жестокостью, и вовсе про неё забыл.

Обхватывает его поперёк груди, полоснув по запястью когтями, заставляет отбросить молот и пытается вгрызться в шею, больно цапает за плечо, и Анджей, сам не зная, что делает, по наитию цепляется за ставшую материальной буквально перед его лицом темноту. Сжимает пальцы на твёрдой ледяной рукояти чего-то громоздкого и, попятившись, дёргает это на себя. Врезается спиной с повисшей на ней тварью в ряды длинных настенных полок, сворачивает половину из них, насаживает её, словно бабочку, на торчащий прямо из кладки длиннющий штырь и, когда монстра, взвыв, разжимает челюсти, стремительно разворачивается.

Необычайно чёткий для того, кто никогда в жизни не держал в руках подобного оружия, полупируэт, три шага назад, незамысловатая дуга, и лезвие пронзает её так легко, словно впивается не в твёрдые кости и плотные ткани, а в кусок расплавившегося на солнце масла.

Анджей никакого сопротивления не чувствует. Только как клинок собственным весом оттягивает руку.

ОНА больше не двигается.

Анджей, лишь когда всё закончилось, в полной мере осознаёт.

Осознаёт, ощущая, как нечто тёплое и мерзкое стекает по его лицу. Ложится на губы и своим привкусом всё-таки заставляет его желудок предательски сжаться.

Его выворачивает буквально наизнанку, выворачивает от чужой, попавшей на язык крови, от воспоминаний о местной похлёбке и выпивке. От жёлтых, промелькнувших и тут же исчезнувших глаз на противоположной стене и от ощущения, будто его самого избили и выпотрошили. Изломали, а после, как следует помяв, чтобы не осталось ни одной целой кости, заставили встать на ноги.

В абсолютной тишине пытается отдышаться и снова, как ещё наверху, на улице, слышит всхлип. Фантомный и вряд ли реальный.

Оставляет новоприобретённую железку торчать в стене вместе с насаженной на неё женщиной и, шатаясь от слабости, подходит к клетке.

Зовёт мальчика, при этом пытаясь не откусить свой же, до отвратительных размеров разбухший язык, и ответом ему — скребущая ночная тишина.

Тогда он, придерживая целой повреждённую руку, опускается на колени и глядит вниз.

Первое, что бросается ему в глаза, — это абсолютно седые волосёнки и выпученные от ужаса глаза. Меркнущие, подёрнутые белёсой поволокой. Утрачивающие блеск.

Анджей не знает, как это происходит. Анджей догадывается, когда нарочно пальцами повреждённой руки, чтобы физическая боль заглушила ту, что принимается его изнутри глодать, касается холодной гладкой щеки, а после, скользнув под остренький подбородок, пытается нащупать пульс.

Тщетно.

Слышит, как наверху завывает разошедшийся ветер. Слышит тоскливый, чьей-то голодной псины вой. Слышит, как его собственное сердце медленно, чудовищно медленно теперь о рёбра бьётся, а сердце мальчика в клетке — нет.

Замерло или разорвалось.

И причиной не твари, что держали его здесь, чтобы сожрать.

Причиной этому — он.

Причиной — резня.

И это доламывает его.

Ломает очень легко. Не тьма. Не боль. Один-единственный детский взгляд. Пустой.

Вот теперь точно.

Уничтоженный.

— Этого ты от меня хотел? — обращается к тьме, которая теперь не по углам роится, вовсе нет. Обращается к тьме, что засела у него внутри. Что каждую секунду напоминает о себе. О тьме, которую больше не смыть, ни одной мочалкой не соскрести.

Это и есть твоё равновесие?

Разумеется, никакого ответа не следует.

И тогда он, тяжело оседая на землю, смеётся. Смеётся всё громче и громче, запрокинув голову и не обращая внимания на то, что этот смех причиняет ему боль.

Ноет свежий порез под челюстью. Рука и плечо как в огне.

Стоит лишь немного повернуть голову, чтобы увидеть женских туфель носки.

Он смеётся так сильно, что в груди всё пылает.

Кажется, сбрендил, и не передать словами, насколько он надеется на это.

Он думает о том, что такие роскошные туфли наверняка кто-нибудь из местных красавиц заберёт себе.

***

Его провожают всем селением, не забыв обшарить комнату и прямо ему под ноги швырнув всё это время сиротливо провалявшийся под дрянной кроватью, почти пустой рюкзак.

Анджей поднимает его не глядя. Закидывает на плечо и медленно, совсем как пару дней назад, бредёт прочь.

Ноги его едва слушаются. Налившиеся тяжестью. Его одежда как никогда грязная. Пропитанная сохнущим красным, начинает топорщиться и, почти как дублёная, стоит.

Исполинских размеров тёмный двуручный меч волоком за собой тащит, не найдя сил даже для того, чтобы закинуть эту махину на плечо.

Бредёт в сторону главных ворот, и тишина вокруг стоит мёртвая.

Его провожают всем селением, и свет факелов на ветру пляшет, отражаясь от вил и блестящих, остро заточенных клинков.

***

Ноги неверные. Словно грубо исполненные мастером-самоучкой шарниры вместо колен.

Не помню, как умудрился подняться с пола.

Колотит и швыряет от стены до стены. По прямой не пройти.

Волосы отвратительно колко липнут к ставшей влажной шее, а соль, осевшая на скулах, щиплет щёки.

И этот дьявольский, словно приклеившийся к моим рукам дневник…

Добираюсь до лестницы и, уже вцепившись в перила холодными как лёд и такими же негибкими пальцами, понимаю, что тащу его с собой.

Тащу наверх, прижав к груди, как Анджей когда-то покалеченную руку.

Тащу наверх, а самого спазмом скручивает, стоит только вспомнить о том, что за весь день так и не поел.

Я, наверное, больше никогда не смогу есть или смотреть на шматы свежего мяса без содрогания.

По коридору плетусь, пару раз неловко запнувшись о невесть как сбившийся складками ковёр.

На кухне её нет.

Ещё одна бесконечная, непреодолимой показавшаяся лестница.

Ведьма находится в своей спальне. Спиной к распахнутой двери сидит и тяжёлым, судя по всему, дорогущим, тускло отливающим золотом гребнем проходится по своим волосам. Много-много раз.

Уверен, мои шаги слышала, да и в отражении трюмо моё бледное перекошенное лицо видит. Но отчего-то приличную паузу выдерживает перед тем, как заговорить.

Даже оборачивается ко мне и, отложив гребень, складывает руки на прикрытых тяжёлым бархатным платьем коленях.

Какое-то время молчим, и я, как бы ни пытался приглядеться, вижу перед собой лишь молодую женщину. Ни намёка на седину или глубокие морщины.

Неужто успела подлатать магическую трещину и больше её истинный облик не увидеть?

— Ты обледенел.

Пожимаю плечами и отвожу взгляд.

— Внизу холодно.

— Ну конечно, — хмыкает, и, даже не глядя в её изумрудные раскосые глаза, знаю, что не верит мне. Но, на удивление, смягчается, пусть слова её всё ещё остаются колкими. — Ну так что? Так и веришь в то, что его может заботить твоё прошлое?

Отрицательно мотаю головой, и на этот раз получаю в ответ короткий смешок. Я бы, пожалуй, вспылил, не будь он столь горьким.

Что бы там ни говорил Анджей, а друзья у него всё-таки есть. Друзья, которым не всё равно.

— Ну так что скажешь, мальчик? Не хочешь отправиться на поиски лучшей жизни? На поиски того, кто сможет полюбить в ответ? Поверь мне, здесь для тебя ничего нет.

Заставляю себя поднять подбородок и посмотреть ей в глаза. Выдержать долгий, поистине давящий взгляд и ещё раз сказать:

— Нет.

Я не уйду.

Пожимает плечами, снова становясь отстранённо равнодушной, и возвращается к прерванному занятию.

В ход идут притирки и душистые крема. Дорогие, судя по изысканному запаху, духи…

Всё ещё остаюсь в её комнате. Жду, пока обратится снова или же, вот как сейчас, поймает через зеркало мой взгляд.

Провожу ладонью по обложке книжицы, что лишь десятком первых страниц обрекла меня на ночные кошмары, и, прочистив горло, решительно спрашиваю:

— Я могу оставить его себе?