Часть 2. Глава 3 (1/2)

Утро морозное. На стёклах — узоры, и не видно ничего из-за плотного белого тумана, поднимающегося почти до самых крыш, покрытых черепицей, двухэтажных домов.

И мне абсолютно не спится в этой густой предрассветной тишине. Пусть и не мёрзну больше, как в комнате на втором этаже замшелой таверны. Пусть одеяло не побито молью, а в матраце и каркасе кровати абсолютно точно не водится клопов. Пусть простыни пахнут не сыростью, а чем-то едва уловимым, смахивающим на флёр лёгких духов. Абсолютно не сладкий, нейтральный запах. Приятный.

Перекатываюсь на спину и пальцами лениво пытаюсь расчесать спутавшиеся за ночь волосы. Выходит плохо, без гребня явно не разобрать.

Первые торговцы появляются на улочках, приглушённо вдалеке раздаются их хрипловатые выкрики. По щербатой брусчатке переступая, неспешной рысцой пробегает чья-то звонко отбивающая копытом по камню лошадь. Город, несмотря на рань, медленно оживает.

И я тоже не вижу смысла бесцельно валяться на простынях.

Проснулся, разумеется, абсолютно один. Лишь помню, как парой часов ранее, ещё впотьмах, сквозь сон слышал скрип половиц и негромкие ругательства. Слышал шелест кожи и щелчок бляшки плаща.

Он ушёл, прихватив с собой меч, но оставив остальные вещи в комнате.

Он ушёл, как и за день до этого, молча, не сказав ни единого слова.

И я бы хотел верить в то, что просто не стал меня будить.

Возможно, смог бы себя убедить, если бы был самую малость наивнее или глупее.

Он ничего не говорит, потому что не считает нужным. Он молчит, потому что предпочитает обсуждать свои дела с ведьмой, а не с бесполезным в работе мной.

Выдыхаю и, вместо того чтобы обиженно фыркнуть, просто прикрываю глаза.

Что толку в истериках, если их никто не увидит? А если и увидит, то максимум, что я могу получить, — это нравоучительный подзатыльник.

Всё чаще начинаю задумываться о том, что мне мало, впервые в жизни мало быть просто чьей-то постельной грелкой. Мало спать вместе, целоваться и трахаться. Мало быть приятным дополнением, с которым можно поболтать под настроение о ничего не значащих вещах и отпихнуть в сторону, когда всё бесит.

Сажусь и рывком, чтобы не передумать, отбрасываю одеяло в сторону. Обнажённой коже тут же становится прохладно. Хватаюсь за свои вещи, наспех одеваюсь и понимаю вдруг, что все мои утра начинаются одинаково. Каждое, независимо от того, где спал.

Он больше не берёт меня с собой ни на одно из своих дел, да и не сказать, что после того вампирского притона я особо рвусь, но… Кривит немного.

Выбираюсь из комнаты и, прислушиваясь к тишине, осторожно обхожу дом, с любопытством заглядывая в гостиную и библиотеку, полки стеллажей в которой едва не трещат от веса наваленных на них книг. Наверняка на одной лишь магии держатся, в шаге от того, чтобы развалиться.

Обхожу весь этаж, не рискнув, впрочем, заглянуть в комнату хозяйки дома. Слишком нагло для гостя, который ей определённо не понравился. Слишком нагло и смело для меня, который определённо побаивается её. Побаивается её чар и взгляда. Истинного облика.

Спускаюсь на кухню, но и там тоже пусто.

Ряды аккуратных светлых полок, уставленных какими-то склянками и кубышками. Печь, огонь в которой явно не разводили очень и очень много лет. Закупоренные бочонки, пара горшков, начищенные до блеска кастрюли. Массивный, покрытый скатертью стол да три стула. Один с выломанной перекладиной на спинке.

Хмыкаю, представив, какого же веса должен был быть тот, кто на неё облокотился.

Дверь, судя по смутно витающим запахам, ведущая в кладовую.

Живот тут же урчит, но я решаю не своевольничать, а всё-таки найти хозяйку дома, которая, по рассказам чистильщика, если и покидает его, то чаще при тусклом свете уличных фонарей, что зажигаются только ночью.

Возвращаюсь в коридор и, прежде чем взяться за перила лестницы, ведущей вниз, в лабораторию, раздумываю ещё раз: а настолько ли я голоден?

Но под ложечкой сосёт, а желудок едва ощутимо сводит.

Смаргиваю и начинаю спускаться.

Куда более резкие, нежели в кухне, запахи опутывают. На этот раз терпкий — серы, палёной шерсти и, кажется, не то чабреца, не то какой-то другой травы, пахнущей столь же остро.

— Госпожа? — подаю голос, чтобы не застать врасплох занятую каким-то хитрым зельем ведьму, и она, склонившаяся над одним из многочисленных столов и стоящая ко мне спиной, только отмахивается. Погоди, мол, не мешай.

Сегодня выглядит чуть иначе, но всё равно отчего-то кажется, что всю ночь не спала. Не знаю, спит ли вообще или восстанавливает силы при помощи магии.

Смешивает нечто непонятного вида на толстенном стекле и взбалтывает тускло светящуюся жидкость в другой пробирке.

Заинтересованный, подхожу ближе и останавливаюсь в полуметре за её спиной. Голой из-за откровенного выреза на зелёном, в тон глазам, должно быть, платье.

Отчего-то кажется мне такой же холодной, как Анджей, но проверить и прикоснуться не рискую. Слишком дороги пальцы.

Живот напоминает о себе снова, и она наконец отрывается от своей хитрой работы. Оборачивается, с ног до головы окидывает взглядом, и как-то совсем по-старушечьи скрипуче усмехается.

— А ты не такой смелый, когда один, правда? — звучит вполне нейтрально, но чую какой-то подтекст. Словно меня проверяют, пытаясь нащупать место, в которое можно ткнуть палкой.

— Я вообще не смелый, — отвечаю так, словно в этом нет ничего постыдного, и, как если бы пытался сбросить с себя этот вопрос, дёргаю плечом.

— Анджей думает о тебе иначе. Думает, что ты способен на большее.

Вот как. Оказывается, они обо мне даже разговаривали. Оказывается, он вообще обо мне что-то думает. Становится почти новостью.

— А вы что думаете?

Выпрямляется и вдруг, прищурившись, разворачивается ко мне уже полностью. Присаживается на стол и складывает руки на полуоткрытой груди. Взгляд её снова становится прожигающе холодным и цепким.

Внутренне сжимаюсь в комок весь и надеюсь только, что то, что она выплюнет в ответ, окажется не заклинанием. Не тем, что может оставить от меня лишь кучку пепла на мощённом каменными плитами полу.

— Я думаю, что ему стоит внимательнее выбирать того, с кем собирается таскаться. Делать выбор пусть в пользу кого-то менее смазливого, но более полезного.

Нащупала всё-таки. Нащупала и не раздумывая ткнула.

Повторила ещё раз уже озвученную на днях мысль. Да так будто я мог о ней забыть!

Замороженным, перекосившимся ртом хмыкаю в ответ и не нахожусь со словами.

Потому что всё так и есть.

Потому что я для него бесполезен.

Мешающий довесок, который запросто может пострадать в любом мало-мальски серьёзном бою. Который может умереть от лихорадки, заночевав под проливным дождём, или отравиться несвежим мясом. Довесок, иметь который при себе приятно только в койке.

Ведьма же тем временем тянется вперёд и берёт меня за руку. И, вопреки ожиданиям, её ладонь оказывается обжигающей.

Борюсь с желанием выдернуть пальцы, и это случается снова. То самое.

Мне приходится опустить голову, чтобы смотреть на её лицо сейчас. Мне приходится расслабить кисть, чтобы ненароком не переломать её тонкие, хрупкие, подобно сухому хворосту, пальцы. Боюсь навредить ей, но то, что я вижу перед собой, не становится для меня потрясением, как в первый раз.

Понимаю, что каким-то образом пробился под наведённый морок, и это кажется чем-то неприличным. Чем-то вроде подглядывания за чужими любовными утехами. Словно касаться чего-то личного. Непредназначенного для чужих глаз.

Отворачиваюсь, предпочитая глядеть на лысую, блестящую от бальзамирующего состава голову тролля, и она отпускает мою руку, напоследок легонько уколов острыми ноготками.

Почти сразу всё возвращается на свои места. Вместо седого пучка краем глаза улавливаю рыжие, уложенные крутыми локонами пряди.

Растерянность и непонимание затмевают голод.

— Что ты увидел? — негромко, но слишком требовательно для праздного любопытства.

А я никак не могу заставить себя смотреть ей в глаза снова.

Вместо красавицы в сознании всё ещё маячит образ маленькой, согнутой годами старухи.

— Что бы ты ни сказал, я не съем тебя. Не волнуйся.

О да. Помнится, одна из почтенных придворных дам обещала мне, ещё совсем юному и простодушному, то же самое, если я честно скажу, выглядит ли сия кокетливая дама на свой возраст. Помнится, я назвал цифру, превышающую реальную почти что на десять лет. Помнится, синяк от увесистой пощёчины несколько недель не сходил с моего лица, а глубокая царапина от камня в кольце, оставленная на щеке, выцвела лишь спустя целый год.

Одно название этим демонам: женщины.

— Ну? Неужто уснул? — торопит меня, хмурится, и я решаюсь. Надеюсь не встретить вернувшегося поздним вечером чистильщика, обращённым в жабу.

— Я решил было, что померещилось. Всё словно выцвело, померкло вокруг, и магия отступила. Я никогда не видел подобного, но каким-то образом понял. Догадался, что вы скрываете свой истинный облик под личиной, и после — увидел, — путанно выходит, виновато и словно оправдываясь.

Ведьма внимательно слушает и, когда в очередной раз пытаюсь отвести взгляд, цепко хватает меня за подбородок, не даёт даже пошевелить головой.

Её зелёные глаза, словно диковинные, с далёкого востока привезённые змеи, кажутся ядовитыми. Изучающими меня и ощупывающими не столько снаружи, сколько изнутри.

Кивает, наконец, но руку не убирает.

— Как ты это сделал? Чем отвёл чары?

Отрицательно мотаю головой, в очередной раз давая понять, что не знаю. Не знаю, почему получилось и с помощью какого из чувств. Никаких магических или же даже просто безделушек у меня нет.

— Я ещё вчера понял, ну, что вы немного старше, чем хотите…

Смеётся тем самым низким, грудным смехом, от которого мурашки бегут по коже.

— Немного старше! А ты, оказывается, не только мужчинам угождать выучен! Какие манеры! Да, ты прав, мальчик, — обращение нарочито небрежное, холодно подчёркнутое, — я старше. Старше тридцати, сорока и пятидесяти. Старше ста и, возможно, капельку старше двухсот… шестидесяти. Но это не важно сейчас. Важно, как ты смог это сделать, учитывая, что магии в тебе ни на грош. Или я ошибаюсь?

— Нет, госпожа, вы правы, я не умею колдовать.

Качает головой и, наконец, отступает к столу. Опирается на него, горбится, вдруг зло зыркает через плечо и хмурится.

— Ты мне не нравишься, — прямо в лоб бьёт, не прибегая к уловкам или намёкам. Впрочем, то, что она произносит, не является для меня новостью. С первого же брошенного в мою сторону взгляда всё было более чем ясно. — Но не нравишься не из-за ревности, которую ты так глупо выставляешь напоказ. Вовсе нет. Ты не нравишься мне потому, что пуст внутри. Анджея наполняет пусть и тёмная, опасная сила, подобными мне управляет мать-природа, а что есть у тебя? Что есть, кроме безмерного количества похоти?

Она знает.

Единственная связная мысль в моей голове сейчас.

Она знает!

И паникой захлёстывает. Паникой, щедро разбавленной накатившим ужасом.

Спина тут же мокрая, волосы ко лбу липнут, и не выходит дышать.

Откуда же она знает?!

Неужто всё так явственно написано прямо на моём лбу? Оттиснуто на коже? Или же всё дело в её магии? Что, если она могла подсмотреть мои сны? Забраться в голову и все самые стыдные, грязные воспоминания вытащить?

— Не трясись так, щенок, — словно через силу из себя давит, и глубокая складка залегает на её лбу. Уходит в себя, о чём-то раздумывая, и, словно решившись, кивает. — Ему абсолютно плевать, как часто тебя имели раньше. Ему плевать, он почти ничего не чувствует.

— Этого не может быть.

Я отказываюсь верить. Отказываюсь верить в то, что вообще можно существовать так. Наполненным лишь равнодушием и тьмой.

Я отказываюсь верить, потому как разочарование в чужих глазах увидеть, оказывается, не так страшно, как принять то, что ему может быть всё равно. Что он может быть полностью отстранён.

Но почему тогда не оставил меня? Почему взял с собой? Почему не дал умереть перед тем алым озером? Почему?

— Не может? Ты и вправду думаешь, что можно иметь дело со смертью, барахтаться во тьме и при этом что-то чувствовать? Калечить, убивать, сжигать заживо и свежевать? Тогда ты ещё и непроходимо глуп. Монеты — вот что имеет вес. Так уж они устроены. Такой уговор.

Не хочу верить. Просто не могу поверить ей.

Не могу поверить в то, что он действительно такой.

Пусть холодный, чёрствый, циничный и грубый. Пусть. Пусть что угодно, но только не неживой.

Ведьма улыбается вдруг, и на месте алых, помадой густо накрашенных губ вижу тёмный провал беззубого старушечьего рта.

Мрачнею ещё больше, ощущая, как голод отступает, уступая место куда более липкому, страшному чувству.

Холодно становится. Но не снаружи — изморозью словно проходится изнутри. Заставляет кровь медленнее бежать по жилам и пальцы коченеть.

— Не веришь? Тогда, пожалуй, я могу показать тебе кое-что.

Отходит от стола и, придерживая длинные юбки платья, скрывается за своим экзотическим цветником.

Минуты идут, я всё ещё не могу заставить себя пошевелиться, а она всё не возвращается.

Восстанавливаю дыхание, ладони растираю друг о друга. Пальцами прохожусь по плечам, обнимая себя, словно в попытке согреться.

Жалею, что спустился сюда и вообще выбрался из тёплой, относительно безопасной постели. Жалею, что Анджей принял её приглашение и мы пришли сюда.

— Не думала, что достану его ещё когда-нибудь, но… — как ни в чём не бывало, совершенно буднично сетует ведьма, возвращается к столешнице и одним взмахом руки убирает с неё все склянки. Раз — и словно не было. Озоном тянет, поднимается белёсый, едва заметный дымок. Остаточная магия.

На освободившееся место ложится нечто невнятное, напоминающее сильно потасканную старую книгу в тонком кожаном переплёте.

— Что это?

— Его дневник.

Даже хмыкаю, только выходит больно уж нервно.

— Никогда бы не подумал, что такой, как он, может вести дневник.

— Да, тут ты прав. Тот Анджей, которого знаешь ты, вряд ли бы стал тратить время на подобную чушь. Но Анджей прежний записывал. Многое упускал, но и многое осталось здесь. — Пальцы, даже сокрытые личиной, слишком худые и узловатые, с длинными алыми ногтями, постукивают по переплёту. — Ему было нужно это. Чтобы не свихнуться среди всего того дерьма, в котором он оказался.

— А после того, как перестало быть нужным, попало сюда, стало быть?

Пожимает оголившимся из-за сползшей лямки платья плечом и отчего-то отводит глаза.

Так, выходит, Анджей даже не знает, что некогда принадлежавшая ему вещь хранится здесь?

— Стало быть, так. Признаться, он думает, что просто потерял его, а на деле же забыл здесь.

— И ты позволишь мне посмотреть? Вот так просто покопаться в чужой душе? Просто чтобы доказать что-то? — От удивления забываю о манерах и том, что красотка напротив годится мне в прапра-, а может быть, и в прапрапрабабушки. Не знаю. Не хочу знать наверняка.

Упорно не верю ей. Жду подвоха. Обмана. Двойного дна.

Жду откровенной подставы.

— Почему бы и нет? Почему, если это то, что заставит тебя отбросить все свои глупые фантазии и бежать?

— А Анджей? Он разозлится на вас, если узнает?

С готовностью кивает и вдруг подходит вплотную. Сжимает моё плечо и глядит совсем иначе, глядит без осуждения или неприязни. Глядит устало и сочувствующе.

— Думаю, да.

— Тогда я не понимаю…

Прерывает, прижав палец к моим губам:

— Решай сам, стоит ли его открывать. — Взглядом указывает на безобидный с виду, абсолютно точно не магический, потёртый дневник. — Но имей в виду, возможно, именно там ты сможешь найти то, что в итоге спасёт твою жизнь.

— То, что заставит меня сбежать от него, ты хотела сказать. Перестать быть бесполезным, перестать быть обузой.

Смотрит с прищуром, сузив свои зелёные, поистине кошачьи, не хуже изумрудов сияющие глаза, и словно оттаивает немного. Добреет.

— Возможно, ты не так плох, как мне кажется, дорогуша.

— Возможно.

Решаю не спорить с ней и всё никак не могу перестать пялиться на стянутые крупным, заскорузлым от времени узлом кожаные завязки сборника чужих откровений.

— Читай с любого места.

Отходит наконец и, к моему удивлению, оставляет меня внизу, в своей лаборатории. Не гонит и не опасается за сохранность пробирок или редких образцов. Уже на середине лестницы останавливается и, придерживая подол, задумчиво оборачивается:

— И всё-таки я попытаюсь выяснить, почему ты можешь видеть то, что не дано другим. Если ты задержишься здесь достаточно долго, конечно.

Что бы ни случилось, а в свою прежнюю жизнь я не хочу. Ни в роскошные покои подле сестры, чтобы через внутренние двери, соединяющие комнаты, ко мне мог наведываться её муженёк, ни к отцу, который намеренно вырастил меня почти девчонкой. Тихой и покорной. Уступчивой.

Каким бы грубым ни был, я не хочу оставлять ЕГО. Не хочу.

— Почему? Почему ты показываешь это мне?

Решаю уже было подняться наверх вслед за скрывшейся ведьмой, но что-то словно останавливает меня. Заставляет обернуться к столу и, помедлив, взять замызганную не одним прикосновением рук пухлую рукопись.

— Потому что ты второй, кого он подпустил настолько близко за последний десяток лет. Глупо будет позволить тебе остаться рядом, не проверив, достоин ли ты этого. — Её голос, кажется, гуляет где-то под потолком, и не остаётся сомнений: ведьма слышит абсолютно всё, что происходит в её доме.

Покраснеть бы, да это кажется слишком неважным. Неважным в отличие от того, что она только что сказала. То, что я услышал из всей длинной фразы и буквально на подкорках выжег, запечатлев в своей памяти.

Был кто-то другой.

Важный.

Важный для того, кто якобы больше не чувствует.

— Кто первый?

Голод отступает, а голова и вовсе идёт кругом.

Ответом мне лишь шелест развязавшегося узла и шорохи старых сухих страниц.

***

Держится в тени и всё никак не может решиться сделать ещё один шаг. Туда, в надвигающиеся сумерки, через весь город к главным, всё ещё распахнутым в это время воротам.

Всё никак не может решиться сделать шаг и уйти прочь.

Наблюдает за тем, как старый, верный теперь уже не его семье, слуга зажигает масляные, развешанные на стенах, громоздкие лампы.

Первый этаж… Поднимается на второй…

Обида в груди так и бурлит, но Анджею попросту не хватает ни запала, ни смелости для того, чтобы её выплеснуть.

Анджей тот ещё трус, не смеющий перечить деспотичному отцу. Анджей, которого фактически продали парой часов назад и, позволив взять с собой лишь дорожный рюкзак, принадлежащий не ему даже, а кому-то из слуг, выставили прочь.

За голенищем высокого щегольского сапога — охотничий нож. На поясе даже жалкого подобия меча нет. Да и к чему ему железка, владеть которой он к восемнадцати годам так и не научился?

Широкая кожаная лямка сминает светлый кафтан и уродски комкает жабо на тонкой рубашке.

Анджей закусывает губу, бросает на массивные дубовые двери последний взгляд и находит в себе силы отвернуться.

Замереть.

Сделать первый шаг.

Постоять немного в надежде на то, что отец одумается и окликнет его. Что всё это лишь жестокая шутка. Спектакль. Наказание за очередную непристойную выходку или недавнюю пьянку.

Анджей готов пообещать всё что угодно взамен, только бы это действительно оказалось так. Только бы отделаться привычным нравоучением и полным презрения взглядом.

Презирает его? Пусть.

Ненавидит? Плевать.

Только бы не взаправду всё, только бы очередной дурацкий сон.

— Молодой господин!

Анджей, кажется, снова может дышать, заслышав выкрик мальчишки со стороны конюшен, и уже было готовится обернуться, как тот виновато, словно извиняясь, договаривает:

— Ваш отец велел спустить собак, если вы…

Анджей вскидывает ладонь и жестом просит его замолчать.

Невыносимо.

Слишком для него за один день.

Слишком много и страшно. Непонятно.

В лёгкие побольше воздуха, заставляет себя выпрямиться и расправить плечи.

Его тошнит от страха и откровенно ведёт. Колени подламываются, и он чувствует такую слабость, каковой не бывало в его теле ни после одной из пьянок.

Он собирает в комок всё, что только может, все остатки смелости, что нашаривает в своей груди, и, шаркая, едва переставляя ноги, уходит.

Сначала за пределы родового поместья, а после, добравшись до центра города, и вовсе плетётся в сторону тех самых ворот, что вот-вот должны запереть на ночь.

Его подташнивает от привкуса желчи на языке. Его подташнивает от того, чем должна стать его жизнь.

Чувствует себя грязным во вчерашней измятой рубашке. С растрепавшимися, на накалённые щипцы по последней моде накрученными тёмными локонами, небрежно перехваченными шёлковой лентой.

Чувствует себя мелкой игровой костью, которой, не задумавшись ни на секунду, пожертвовали, бросив на стол.

Впервые в своей жизни понимает, что монет в его кошельке может быть недостаточно для того, чтобы обеспечить себе приличный ночлег и еду. Впервые в своей короткой никчёмной жизни содрогается от омерзения, представляя, в каких клоповниках ему придётся спать и мыться.

Если придётся вообще. Если он сможет прожить так долго, что ему понадобится ванная.

Почему-то, медленно переставляя налившиеся тяжестью ноги, тащась к выходу на тракт, уверен, что погибнет тут же. Станет жертвой разбоя или диких зверей. Нечисти, что так и кишит в лесах и болотах, коих в избытке водится вблизи рек и даже отдалённых селений. Монстров…

— Эй, красавчик! Далеко ли такой смурной? — доносится женский голос откуда-то справа, когда он уже видит блики на панцирях стражников, готовых по отмашке притащить массивный, вытесанный из ствола целого дерева засов и закрыть на ночь ворота.

Анджей даже не узнаёт его, этот голос. Не узнаёт, но, одолеваемый смутными надеждами, останавливается.

Платье с голубым отливом, туго зашнурованный корсет, пышная грудь и полноватые руки. Светлые локоны и круглое набелённое лицо.

Анджей не узнаёт её, но, должно быть, она хорошо знает его. Возможно, это одна из тех трактирных девок, на которой он обещал жениться, изрядно напившись. Возможно, одна из случайных любовниц. Возможно, кто-то ещё.

Одно наверняка знает: даже если влюблена в него — не спасёт.

— Благородным господам опасно разгуливать в такое время, дорогой, — воркует и берёт его под руку, прижимается к его боку, и запах её духов оказывается ему смутно знакомым. Кажется, так же пахли подушки, на которых он проснулся. Позавчера. Или того позже? Если бы он знал, что всё обернётся так, если бы он знал… Запомнил бы? — Пойдёшь со мной?

— Для чего? — отвечает грубовато и понимает вдруг, что, несмотря на страх, ему не терпится убраться отсюда. Как можно скорее оказаться за городской чертой — и будь что будет. Оказаться за городской чертой до того, как по округе разнесётся слух, что отец его выгнал. Смешков и уничижительных взглядов не вынесет.

Девица дует розовые пухлые губы и кокетливо глядит из-под опущенных начернённых ресниц.

— Мы могли бы выпить вместе, а после потанцевать, а потом…

Анджея охватывает злоба. Понимает наконец, кем был для всей своей приблудной свиты и якобы закадычных друзей.

Анджей понимает только сейчас, и то, скорее, потому, что впервые за очень долгое и долгое время, с того самого момента, как ему исполнилось шестнадцать, абсолютно трезвый и не под веселящими сознание опиатами.

Понимает и не находит в себе сил для сдержанности. Да и зачем? Если эту явно не первой свежести барышню он больше никогда не увидит.

— У меня нет денег, — проговаривает очень чётко и сам не верит в это. Первые несколько секунд лишь, после осознание, насколько же всё реально, едва ли не по затылку обухом бьёт. — Отец лишил меня титула и всех средств.

Девица меняется в лице и брезгливо разжимает пальцы. Отходит на шаг и смотрит на него так, словно он только что обозвал её потаскухой. Смотрит непонимающе и словно с обидой. Словно он обманул её. В итоге лишь кривит хорошенький рот и, подобрав длинные, цепляющиеся за носы туфель юбки, гордо уходит прочь. Ни разу не оборачивается.

— А как же наша любовь? — Анджей кричит ей вслед первую пришедшую ему на язык глупость и нисколько не раскаивается.

Немного легче становится.

Злость, всколыхнувшаяся новой волной, придаёт ему сил. Словно запрещает жалеть себя.

Он успевает выйти за стену в последний момент.

Глядит на то, как за ним медленно, со скрипом, больше напоминающим низкий гул, закрываются ещё одни двери, и ступает по широкой пыльной дороге, ведущей от пригорка, на котором и стоит город, вниз, к торговому тракту.

Останавливается на ночь, лишь когда полностью стемнеет, в чахлом, больше напоминающим старую вырубку, нежели рощу, пролеске. Нашаривает в рюкзаке огниво, но так и не рискует высечь искру. Боится привлечь к себе внимание голодной нечисти или бродящих по окрестностям крупных городов в поисках наживы разбойников.

Кутается в свой тонкий, без подкладки, почти не дающий тепла кафтан и надеется не замёрзнуть до смерти за только-только вступающую в свои права ночь.

***

Почти не спит.

Оказывается настолько неловким, что не может даже поставить силок на водящихся в округе в избытке зайцев, и потому голодает.

Трусливый и слабый настолько, что, решив было покончить с только начавшимися злоключениями, попросту не может сделать это. Сжимает в кулаке нож, держа его лезвием вниз, но пронзить собственный живот не решается.

Промерзает до костей, ноги ещё на исходе первых суток оказываются сбиты в кровь.

Хромает, и рюкзак, наполовину пустой, кажется ему набитым встречающимися на дороге булыжниками.

Идёт вперёд чудовищно медленно и едва не задыхается от облегчения, когда впереди, вдалеке, виднеется обнесённая частоколом большая деревня. И высокая, в самом центре поселения отстроенная, тонким шпилем уходящая в чернеющее небо колокольня. Первая, что он видит, отойдя от каменных стен.

Белый густой дым поднимается над трубами и, вместо того чтобы растворяться, уходя ввысь, стелется по крышам домов.

У Анджея уходит, кажется, целая вечность на то, чтобы доковылять до деревянных, вовсе не таких массивных, как городские, ворот и, вцепившись непослушными пальцами в колотушку, постучать.

Местная полиция пропускает его неохотно, требует три монеты за вход, и Анджей не смеет спорить. Молча платит и получает сальную усмешку, глумливое «добро пожаловать, господин» и поистине шутовской поклон. Цепкий взгляд маленьких блестящих глазок внимательно наблюдает за тем, куда горе-путешественник прячет кошель.

Анджей сжимает зубы так же крепко, как и лямку заплечной сумки.

Едва переставляя ноги, натыкается сначала на мясную лавку с ломящимися от снеди полками за плохо заколоченными досками окнами и сглатывает слюну. Пустой желудок отвратительно режет.

На его счастье, соседствующее с лавкой заведение оказывается постоялым двором. Толкает широкую, укреплённую, видимо, входную дверь и приходит в ужас. Широко распахнутыми глазами пялится на разношёрстный пьянющий сброд и едва было не выходит обратно на улицу.

Останавливает себя, понимая, что лучшего ему не найти.

Лучшее ему больше не светит.

Ни в каком из смыслов.

Продирается к длинной стойке, за которой почти никого нет: все завсегдатаи этого заведения, да и редкие постояльцы тоже, столпились вокруг сдвинутых один к одному игровых столов. Одобрительно улюлюкают и азартно режутся в карты. Требуют девок получше и вина.

Анджей невольно кривится и едва не сносит с ног спешащую куда-то официантку. Девушка тут же испуганно извиняется, ловчее перехватывает поднос и обещает сейчас же подойти. Девушка, лицо которой украшают по меньшей мере два крупных синяка и разбухший нос. От неё пахнет застарелым потом, выпивкой и, кажется, опрокинутой на серый засаленный передник похлёбкой.

И от последнего хочется натурально, по-волчьи, взвыть! Сжаться в комок, обхватить колени руками и прижать их к груди в надежде на то, что желудок будет напоминать о себе чуть меньше. Хочется зубами впиться в собственную руку и с силой сжать их.

Боже, как же он противен себе в этот момент.

Как же противен и нечеловечески голоден…

Девушка — если это девушка, а не приближающаяся к сорока годам, при столь скудном освещении и не разглядишь, женщина, — резво возвращается за стойку и, напропалую заигрывая, спрашивает, чего же изволит господин.

Заказывает ту самую, сводящую его с ума своим запахом похлёбку и хватается за деревянную, грубо выстроганную ложку так, словно от этого зависит его жизнь.

Возможно, так оно и есть.

Варево густое, горячее и даже с кусками мяса. Мяса, которое кажется ему немного странным на вкус, но он быстро об этом забывает. Смутно помнит, что вроде слышал где-то о царящем за стенами больших городов послевоенном голоде, но, по своему обыкновению, пропустил мимо ушей. Что ему до проблем черни, в самом деле?

Если бы он только знал. Если бы…

Снимает комнату, самую маленькую и дешёвую из пустующих шести, и платит сразу за три дня вперёд. Запоздало понимает, что остался почти без денег.

Держится до самой двери в свою временную обитель, но, зайдя внутрь и запершись, позволяет себе опуститься на пол и, глядя на покосившуюся, с торчащими из матраца пружинами кровать, на слой пыли на полу и единственный стул, больше смахивающий на ящик со спинкой, наконец разрыдаться от ужаса.

***

Отталкиваю от себя чёртову книжицу так резво, словно её пожелтевшие исписанные листы ядом пропитаны.

Отталкиваю и распрямляюсь во весь рост. Откидываюсь назад и пытаюсь продышаться.

Содержимое первых пяти страниц поистине страшное. Пропитанные отчаяньем и злобой воспоминания.

Содержимое первых пяти страниц заставляет меня самого почувствовать тот лютый голод и страх. Заставляет почувствовать, но одна мысль о еде поднимает волну тошноты.

Мутит, глоток воды бы, а лучше под безопасное одеяло спрятаться и запереть дверь. И никогда, никогда её больше не открывать. Никогда, чтобы не оказаться таким же брошенным, выкинутым на большак.

Дышать выходит через раз, но более всего прочего осознание другого бьёт. Бьёт так, что уж лучше крепкую пощёчину получить, чем такую моральную оплеуху.

Он был таким же, как я.

Изнеженным, совершенно не приспособленным к жизни без слуг, вчерашним мальчишкой. И сам чёрт, должно быть, только знает, как же он выжил. Потому что, вспоминая всех копошащихся в лесах и на погостах тварей, понимаю: я бы не смог. Потому что я бы уже был мёртв, если бы не он.

Решаю к чертям бросить всё это чтиво и вернуться в комнату. Найти ведьму, вернуть дневник и сделать вид, что даже не открывал его. Закосить под дурачка и дождаться Анджея, упорно отказываясь принимать, что ему тоже может быть страшно и плохо. Могло быть. Когда-то давно. До определённого момента, когда всё переломилось. До момента, о котором я ничего не узнаю, если только не…

Останавливаюсь у лестницы и, впившись ногтями в собственные плечи, возвращаюсь к столу и осторожно, будто бы укусить или ужалить может, беру его дневник в руки.

Поглаживаю, словно это может кого-то успокоить, по переплёту и, осмотревшись по сторонам, решаю усесться прямо на пол, аккурат за чучелом тролля.

Прижимаюсь к стене в поисках опоры, вытягиваю ноги и, пролистав, задерживаю взгляд на верхней строчке шестой страницы.

***

Сидит в самом дальнем углу таверны, в тени, отбрасываемой лестницей, и, нахмурив лоб, пытается собраться с мыслями.

Первый шок немного отступил. Анджей, несмотря на грязь и откровенно дерьмовый, набитый какой-то соломой матрац, проспал почти двенадцать часов и теперь пытается решить, что делать с неожиданно свалившейся на него свободой дальше.

Свободой от отцовского гнёта или полной нищетой, холодом и необходимостью найти хоть какую-то работу.

Свободой от человека, который попросту выставил его за порог, буркнув что-то о том, что пора отдать старый долг, и захлопнул двери. От человека, который унижал его, частенько поколачивал в детстве и в приступе ярости называл выблядком.

Отощавший кошелёк лежит прямо перед ним на столешнице. Понимает, что оставшихся монет едва хватит на еду на следующие два дня, а значит, на третьи сутки он должен будет убраться из комнаты.

И куда тогда? Прибиться где-то здесь или снова на тракт?

Не знает, да и, если подумать, толком-то ничего не умеет.

Воин из него никакой, его руки куда нежнее пальцев любой из местных женщин, несмотря на то что многие здесь могут позволить себе слуг. Работник из него ещё хуже, чем воин.

Заделаться писарем? Зайти в местный магистрат? Возможно, здесь нужен человек с образованием? Сколькие из тех, кто ежедневно нажирается в таверне, умеют хотя бы читать? Пошёл бы справиться о работе на конюшни, да чёртовы парнокопытные твари его с самого детства не любят. Весьма неохотно подпускают и в лучшем случае терпят, а не шарахаются в стороны.

Скажи ему кто пару месяцев назад, что он будет мечтать о лопате и горах навоза, боже… Анджей бы наверняка полез в драку, неизменно хорошенько выхватив, проспался и после заявил на обидчика, подкрепив жалобу увесистым мешочком отцовских денег.

Анджею хочется обхватить голову и горько рассмеяться.

Решает, стоит ли заказать кружку местной браги или попридержать жалкие две монеты, как в таверну, изо всех сил толкнув входную дверь, врывается женщина. Раскрасневшаяся, с тяжело вздымающейся грудью и по местным меркам достаточно неплохо одетая, в длинном тёмном платье и запахнутой шалью на груди. Запыхавшаяся и совершенно не обращающая внимания на налипшие на мокрые щёки волосы, выбившиеся из хитрой причёски.

Анджей, как и немногие дневные посетители, оборачивается на шум.

Женщина пытается отдышаться и вместе с тем суетливо вертит головой по сторонам, осматривая залу. Пытливо вглядывается в лица, просто зверски, не обращая внимания ни на выступающие красные капли, ни на, должно быть, неслабую боль, впивается зубами в свою нижнюю губу и, наконец, оборачивается к единственному столику за лестницей. На её лице мелькает странная смесь из удивления и узнавания. Узнавания того, с кем она совершенно точно не встречалась ни разу в жизни.

Хмурится, путаясь в юбках, решительно подходит ближе и обеими ладонями упирается в столешницу. Склоняет голову, жадно дышит, и опешивший Анджей замечает, как сильно дрожат её плечи.