Я боялся, что недостоин (Юнмины) (2/2)

Юнги хватается за сердце, он думал, что Сокджин давно уже спит. Тот садится в кровати, комкая одеяло.

— Ну?

— Так…

— Нет? Что за дорама. Чимини ведь весь извёлся, то красится, то не красится, выпрашивает от тебя тёплые слова, хочет понравиться.

— Да мне как-то без разницы. Я имею в виду, если человек одет с иголочки, накрашен, надушен, но ведёт себя как последняя сука, в чём тогда смысл?

— Скажи мне честно, Юнги. У тебя есть чувства?

— Да что за цирк? Почему это вдруг всех волнует?

— Мы просто… — Джин машет в темноте рукой. — Семья.

Неловкость между ними почти осязаема, как невидимый барьер. Юнги мысленно молится: «Не признавайся, отпусти, перебесись». Всё это неправильно.

Мальчик и мальчик. Коллеги, друзья. Такой светлый, жизнерадостный Пак с душой нараспашку, и мрачный, творящий искусство из боли Юнги.

Тэхён включает мультик про принцессу-Лебедь девяносто четвёртого года, отзывающийся пониманием в каждом.

— Гадкий утёнок стал вдруг прекрасным… — напевает Чонгук.

— Утёнок всегда был хорош. И, скорее, цыплёнок, — возражает Юнги и жалеет, что сказал это вслух.

Чимин бордового цвета, равномерно, от шеи до лба.

— Как насчёт того, чтобы посмотреть балет-первоисточник?

Музыка, танцы, история — вдохновляют.

Кофейные капли стекают раздражающе медленно с подбородка на шею. Юнги не выспался и умудрился промахнуться мимо рта, вливая в себя с утра излишне порывисто.

Чимин подходит, кладёт ладонь на грудь и ведёт ею вверх, навстречу, размазывая и стирая.

— А я-то всё понять не мог, что такого эротичного в той сцене, где Дракула бреет Джонатана. Оказывается, шея — это и правда кинково.

— Чи…

— Не любая, конечно.

Пак пожимает плечами и прикасается языком, слизывая кофе.

Тэхён просил, предупреждал — не лезь, не дави, не пугай, держись, и может, лет через десять…

Юнги потерянно стонет — прямо сейчас, когда пухлые губы обсасывают острый кадык.

Мин — теоретик. В редких перерывах между работой, за закрытыми веками он представлял не милосердную Мать Терезу и не дрочил на мудрого Ганди. Он воображал, как может ощущаться другое тело, но все образы были бумажными, пресными. Без жара, твёрдости, звуков, дыхания и влаги на коже. Те воспоминания, что остались в прошлом, давно поблекли, и все их вытеснило в один миг. Чимин прижимается крепко, загнанно дышит и жадно выцеловывает губы, дорвавшись. Кому-то другому Юнги бы прописал в челюсть, и коленом в пах. Кто-то другой был бы мерзок, не нужен, не…

— Чимини.

— Хён, нет. Это не гормоны, не дурость, не блажь, это… Правда. Ты мне нравишься, хён, сильно.

— Но…

— Давай потом всё обсудим?

…Юнги годами ведёт диалог. Ртом, и руками. Чертит признания языком, кровать скрипит и стучит об стену азбукой морзе. Он читает послания во взмахе ресниц, в ответной дрожи. Пальцами, стонами, в движениях в такт.

— Ты такой красивый. Боже, Чимин…

— Ты только сейчас это понял?

Пак переворачивается на бок, сдувая чёлку со лба. На нежной коже — татуировки, появилось и несколько новых родинок. Он потягивается демонстрационно, грациозно,

виляет бёдрами, гнётся в пояснице. Юнги не может насмотреться, и Чимин залипает на нём — тоже.