Глава 8. Ракитник (1/2)
Джин Бонэм не была благонравной.
Она была безрассудной, немного безответственной, каплю безнравственной.
Вспыльчивой. Хитрой, но недостаточно. Горделивой. Слегка лживой.
Но не благоразумной. Не благовоспитанной.
И уж точно не благонравной.
“Мордред-мордред-мордред, как я могла так ошибиться?!”
Она неслась по коридорам замка, едва разбирая дорогу. Голову заполонили мысли, они отвлекали, не давали сосредоточиться на маршруте. А до Северной башни путь был неблизким. И, разумеется, запутанным – в лучших традициях Хогвартса.
Карта в ее руках, выданная, как и всем первокурсникам, Араминтой Мелифлуа в начале недели, превратилась в измятый кусок тряпья. Джин почти не смотрела в нее, слишком занятая своим отчаяньем.
“Почему я такая идиотка?! Почему ты мне ничего не сказал?!”
Она злилась. Злилась на себя, на голос в голове. На Араминту, на близнецов-Ноттов, на лицемерную гадину Уркхарт. И, конечно, на Тома Реддла.
Джин Бонэм не могла ошибиться.
Ее план был так тщательно выверен. Никто из профессоров и не докопался бы. А слизеринцы… слизеринцы должны были оставить ее в покое. Все должно было пройти идеально. Все и прошло идеально!
Она сумела задержаться в кладовой Слизнорта на сдвоенном Зельеварении, когда подыскивала ингредиенты для Напитка живой смерти. Сумела незаметно наколдовать пробирку, переместить в нее несколько капель настойки цапеня, спрятать ее в полах мантии. И остаться не пойманной!
Сумела раньше всех вернуться с ужина и избежать вопросов от Таисы. Добавить пару капель – буквально пару – в тягучую мыльную воду Араминты. Душистую, пахнущую жасмином, переливающуюся на свету всеми цветами радуги.
Сумела сохранить беспристрастное лицо, когда та уединилась в ватерклозете. Изобразить на нем сожаление, когда слизеринская староста в одном полотенце вылетела из ванной комнаты, все мокрая, покрытая волдырями, ожогами. Верещавшая, будто свинья на убой. Ее кожа разлагалась на глазах. Это было отвратительно. И Мелифлуа, разумеется, того заслуживала.
“Я говорил, плохая идея, Джинкси” – прошелестел голос.
Нет, это была отличная идея! Она уничтожила все улики. Зарыла чертову пробирку в землю подле Черного озера, прежде чем отправиться на пытки легилименцией к Дамблдору.
“Ты знала, он будет копаться в твоих мыслях. Это было безрассудно”
Он никому не сказал, разумеется. Он не имел права. Со стороны преподавательского состава все было, если подумать, не так уж и плохо! Они остались в неведении – по большей части – как и должно было быть. Иначе ее бы уже наказали. Наказали сильно.
“Никто, кроме полоумной новенькой не стал бы нападать на Араминту, Джинкси…ты понимала это”
Конечно, она понимала.
Но жажда мести была нестерпима. Словно невыносимый подкожный зуд, словно колотящая все тело лихорадка.
Джин не должна была так ошибиться. Джин прекрасно знала, что ее быстро вычислят. Так и должно было быть. Джин думала, что это добавит ей очков. Заставит ее бояться. Оставить ее, мордред побери, в покое.
Джин крупно-прекрупно ошиблась.
“Самоуверенная идиотка, я говорил, что так будет, Джинкси!”
Говорил. Но не остановил ее.
“Ты не помог мне!”
Кабинет, куда она влетела, вся взмокшая от быстрого бега, был светлым. Круглая комната, на третьем этаже Северной башни. Под классом Прорицаний.
У Джин волосы налипли на лоб, а щеки раскраснелись. Она тяжело дышала, а мантия съехала с плеча. Ее коса растрепалась, черная лента соскользнула на самый кончик, школьная сумка болталась под ногами, ремешок перетягивал запястье.
А кабинет Благонравия содержался в идеальной чистоте и порядке.
“Ох…”
Здесь каменные стены были выкрашены молочной краской. Под потолком перемигивались на свету прозрачные бусины люстры. Окон было много – высокие, стрельчатые с бледно-голубыми подоконниками, с белым тюлем, ворсистыми подушками – по всему кругу комнаты. И три ряда парт – не парные, как обыкновенно – одиночные. Тоже выкрашенных в молочный.
Оказавшись в кабинете, Джин застыла, изумленная. И дверь громко хлопнула у нее за спиной, заставляя задребезжать тарелки и вазы, расставленные по увешанным вензелями полкам.
“Что за?..”
В Хогвартсе – этом мрачном замке с подземельями, коваными засовами и горгульями на башнях – круглая бело-голубая комната выглядела… чужеродно.
– Не изволите ли объясниться, – тягучий, хриплый голос лихо вывел слизеринку из оцепенения. И в кабинете Благонравия он тоже звучал неуместным. – Мисс?..
Перестав таращиться на пушистые подушки на подоконниках, Бонэм отыскала глазами говорившего.
Нет.
Говорившую.
“Ох, Мерлин…”
– Б-бонэм, миссис, – сипло ответила она, во все глаза уставившись на обратившуюся к ней ведьму.
– Мадам, – одернула ее та. – Объяснитесь.
Мадам была… большой. Очень высокой, очень широкоплечей, с объемными бедрами и прилично-выступающей грудью – на ней ткань бледно-серого, наглухо застегнутого платья сильно натягивалась. Казалось еще немного и круглые пуговки-жемчужинки разлетятся во все стороны.
Мадам не была толстой. Но была так внушительна…
– Прошу прощения… мадам? – пролепетала Джин.
– Вы опоздали.
Мадам поправила волосы. Но они – собранные в высокую, каркасную прическу – того не требовали.
– Я… да. Меня задержал профессор Дамблдор, – и глазом не моргнув солгала Джин. – мы…
– Бумага, – женщина… мадам протянула к Бонэм широкую ладонь, обтянутую кружевной перчаткой.
– Простите? – совсем растерялась слизеринка.
– Объяснительная от Альбуса Дамблдора.
– Я не совсем понимаю…
– У вас ее нет. – Мадам поджала губы, отчего черная мушка над ее губой сделалась еще приметнее. – Минус пятнадцать очков Слизерин и отработка в следующий понедельник. Сядьте.
У Бонэм едва не отвисла челюсть, но она вовремя сумела взять себя в руки. Благоразумно решив не вызывать у мадам еще большего неудовольствия, она окинула класс быстрым взглядом. Приметила свободную парту в конце среднего ряда и шмыгнула к ней.
Здесь были все шестикурсницы. Девочки со всех факультетов. Сидели стайками – синие лацканы к синим, желтые к желтым… Слизеринки заняли первые парты.
Джин приземлилась на белый деревянный табурет и придвинула парту. Ножки гулко царапнули половицу, и Бонэм замерла, боясь поднять глаза на мадам.
– До того, как нас так некрасиво прервали, мы беседовали о Флориографии… – выждав долгую паузу, мадам наконец подала голос. Такой тяжелый и грудной, он… подходил ей. “Но не этому месту.” – И послушании.
Джин вскинула голову. И в следующий миг встретилась с черными глазами профессора.
– Как связаны два этих понятия, кто может ответить?
Джин быстро скользнула взглядом по макушкам однокурсниц. Головы, все как одна, были склонены. Они глядели в свои молочные парты. Никто не поднял на мадам глаз.
– Быть может мисс… Бонэм?
Слизеринка вздрогнула. И снова взгляд ее метнулся к профессору, а когда напоролся на темные глаза, по коже Джин пробежал холодок.
– Я… я не зна…
– Встать.
Глаза Джин округлились. Она неверяще таращилась на профессора, окаменев на своем месте. Лицо мадам было непроницаемым, будто фарфоровым, покрытое толстым слоем белил.
Бонэм моргнула. Профессор ждала.
Слизеринка медленно поднялась, задевая край парты. Ножки громко стукнулись об половые доски.
– Отвечая на вопрос, принято вставать, – голос мадам упал на тон.
– Извините.
– Извините что?
– Извините, мадам, – промямлила Джин, ища глазами поддержки у будто застывших за своими партами сокурсниц.
– Ваш ответ, мисс Бонэм? – преподавательница не сводила с нее глаз. Черных, как сама бездна.
– Я не знаю, мадам.
– Две отработки, мисс Бонэм. Сядьте.
– Что?! – воскликнула Джин и едва не ударила себя по губам.
“Идиотка!”
Ни одна голова не повернулась к ней. Но загустевший от напряжения воздух в классе Благонравия, казалось, невозможно было пропихнуть в глотку. Сделалось сложно дышать.
– Три отработки, мисс Бонэм. – Мадам поднялась с высокого кресла. – Вы не соизволили слушать материал, разъясненный в начале занятия.
Щеки Джин вспыхнули. Но отнюдь не от смущения.
– Я ведь только пришла. – Процедила она.
И сразу же вцепилась одной рукой во вторую.
“Молчи-молчи-молчи!”
Вонзенные в запястье ногти отрезвили ее.
Опущенные от уголки губ мадам выровнялись. Улыбка?
“Глупая…”
– Четыре отработки и минус десять очков Слизерин за неподобающее поведение, мисс Бонэм, – неторопливо сказала она, заводя руки за спину. – Сядьте, или я буду вынуждена выставить Вас за дверь.
Джин с размаху опустилась на свой табурет, до боли вцепившись зубами во внутреннюю сторону щеки.
“Сука!”
“А ты дура.” – доверительно сообщил голос. И Бонэм уловила в нем… неуместное веселье.
– Мисс Кэмпбелл, быть может, мне ответите Вы? – тем временем продолжала мадам.
Белокурая пуффендуйка вскочила со своего места словно ужаленная.
– Да, мадам Борджин! Язык цветов был и остается языком воспитания. – Затараторила она. – Родители, братья и мужья дарят женщинам цветы, когда поощряют их поведение или осуждают, все зависит от разновидности. Те, что принято дарить в знак порицания могут быть предвестниками разного наказания или оскорблением, зависит от разновидности. Те, что дарят в похвалу, могут как дословно означать комплимент, так и быть обещанием подарка, встречи, признанием, зависит от разновидности…
Она говорила и говорила, а ее руки дрожали. Пуффендуйка так распереживалась, что кожа на них сделалась мраморной.
Джин изучала ее затылок, на котором соломенные волосы собраны были в пучок. Девушка вся тряслась, и пучок ее тоже трепетал.
“Что она несет?” – мысль эта на протяжении всего монолога никак не хотела покидать голову Джин.
– … Например, рута означает веление раскаяться в содеянном, а еще телесное наказание, – пуффендуйка едва не задыхалась от собственного темпа, – А иссоп – смирение и наказание очищением, то есть голодом. А желтый мак – это обещание дорогого подарка…
– Чуть меньше спешки, мисс Кэмпбелл. – мадам Борджин, наконец, перебила ее, скривив губы. – Сколько раз повторять: тараторящая женщина – глупая женщина. Никто не станет слушать глупую женщину, Одри, дорогуша.
– Простите, мадам. – Пуффендуйка потупилась, а кожа на руках ее побелела сильнее.
– Сядьте, достаточно, – мадам едва шевельнула пальцами, а Одри Кэмпбелл уже рухнула обратно на табурет, втянув голову в плечи.
Брови Джин сдвинулись к переносице.
“Что за чертовщина?” – подумалось ей.
А мадам Борджин все никак не хотела оставить подопечных в покое:
– Кто скажет мне, что означает ракитник? Мисс Нотт?
“И ведь не дала ни одного бала, вот же сука.” – Бонэм наконец оторвалась от изучения затылка Одри Кэмпбелл и перевела взгляд на первую парту ближнего к двери ряда.
Джин проследила за тем, как медленно и грациозно со своего места поднимается гибкая и высокая Белинда. Как скользят по спине ее крупные темные кудри. И едва подавила усмешку.
А Нотт сцепила руки в замок за спиной и тихо ответила:
– Он означает покорность, мадам Борджин. Покорность и скромность.
Брови Бонэм поползли наверх.
Нотт потупилась.
“Серьезно, Белинда?”
То, как однокурсница стояла, то, как была опущена голова, как заискивающе и мелодично звучал ее голос… Все это не было и на сотую долю похоже на Белинду Нотт – мерзкую, вульгарную подружку Араминты Мелифлуа. С ее кроваво-красными ночными туалетами и пропахшим сигаретным дымом пологом. И отвратительным братом-близнецом, возжелавшим заставить Джин Бонэм жрать прямо с пола.
– Верно, милая. Основа основ.
Белинда подождала разрешения сесть. После чего мягко опустилась на место и сложила руки на парте. Джин видела ее профиль. Видела, как снова смиренно опустилась голова, как локон соскользнул с плеча на грудь. Как потупились глаза.
“Мерлин, какая же…” – она тихо выдохнула.
Урок Благонравия проходил беспокойно. Девочки сидели словно бы на иголках. Их напряжение передалось и Джин.
Светлый и стерильный кабинет мадам Борджин казался холодной лабораторией. Предназначенной не иначе, как для препарирования попавших в ловушки неудачливых мелких грызунов и лягушек.
Барочные сервизы, расписанные блеклыми красками, пересказывали мифические сюжеты римского эпоса. Полуобнаженные девицы затравленно взирали с них на опущенные головы шестикурсниц, таких же бледных и застывших.
Мадам ходила вдоль первых парт, грудным и тягучим голосом рассказывая о Флориографии. Язык цветов был темой первого учебного месяца. И им всем придется обзавестись гербарием. Перерисовывать цветы из учебника, подписывать их название и значение в этикете. И, разумеется, все это учить наизусть.
Это могло бы быть даже интересно. Если бы не было таким тревожащим. Джин было так неуютно, что она едва могла улавливать суть повествования мадам.
Во всем этом было что-то не так... не правильно.
Цветы… кто бы мог подумать, цветы... В волшебном светском обществе Флориография не была… тайным шифром или языком влюбленных. Цветы не дарили просто так. Цветы не означали желание сделать приятно. Нет.
Это было неприятно. Слушать об этом. Понимать это.
Они были поощрением. Или наказанием. Похвалой. Или обещанием скорой расплаты. Комплиментом. Или оскорблением.
Их не дарили просто так.
С их помощью давали понять – хорошая ли женщина или плохая. Правильно ли поступила. Или нет.
”Я не хочу это слушать...”
Бонэм хотелось зажать уши ладонями. И не слышать. Не слышать...
На парту Джин приземлилась малехонькая бумажная птичка. Бонэм тут же накрыла ее рукой, вскинув глаза на Борджин. Но та продолжала расхаживать взад-вперед перед Нотт, Мелифлуа и Уркхарт, сосредоточенно записывающих за нею.
Тогда слизеринка пробежала взглядом по близ стоящим партам. Она не могла взять в толк, кому вздумается писать ей. Но головы всех однокурсниц были повернуты к доске. Никто не спешил выдавать своего участия.
Ладонь Джин, накрывшая птичку, скользнула к краю столешницы. Записка шлепнулась на колени, и слизеринка поспешно развернула ее. Никто и не заметил за скрипом перьев и шелестом пергаментов.
“Подойдите к ней после занятия и извинитесь.” – гласило послание.
Джин непонимающе подняла глаза, снова выискивая отправительницу. И вновь перед ней были лишь затылки.
Слизеринка скомкала записку и сунула в карман мантии.
“Как будто бы это мне поможет,” – подумала она.
Всю ее затопило смятение.
А мадам все говорила и говорила. О цветках груши и персика, лютиках и повиновении.
От яркого света низкого сизого неба и белых стен болели глаза. Порывы ветра, играющие тюлем на окнах сквозь узкие щели, заставляли леденеть пальцы на ногах.
Джин вымученно посмотрела на висящие над доской часы. Фарфоровые, белые с голубой росписью.
“Поможет, если сделаешь правильно” – шепнул голос в голове.
“Правильно? Как правильно?”
Но он снова не ответил, а Джин раздосадованно уставилась в парту.
Цветочная мадам ведь лишь посмеется над ее потугами. Джин позабудет сделать поклон, или от нее потребуется реверанс, который та вообще изображать не умела. И высокая ведьма Борджин назначит ей еще отработок за грубое поведение.
Действительно ли это могло помочь? Или сделает только хуже?
Кто прислал ей птичку? Не могла ли она нести не благие, а дурные намерения?
Джин теребила желтую страницу учебника. И не могла решить, как следует ей поступить.
Урок Благонравия, наконец, кончился. Прозвучал бой колокола, и девочки, как по команде, поднялись со своих мест. Они собирались в тишине. И лишь возня и шелест пергаментов ее нарушали.
Джин тоже с запозданием поднялась со своего места. Бросила тоскливый взгляд на учебник и затем захлопнула его. На потертой, древней обложке было выписано целое облако некогда вероятно яично-желтых, теперь же блеклых, охристых мелких цветков. Кое-где сквозь них пробивались серо-зеленые острые листья. И Джин скривила губы, бросая учебник в сумку. Это был ракитник.
”Ну конечно. Конечно”
И она тогда поняла...
Большая часть учениц уже покинула стены класса Благонравия. Осталась лишь Джин, две гриффиндорки и одна когтевранка – Лиззи Уиллоу. Их с Бонэм поставили в пару на Зельеварении. Том самом, когда ей удалось выкрасть настойку цапеня.
И ни одной слизеринки. Это было хорошо.
Не дожидаясь пока класс совсем опустеет, Джин быстрым шагом направилась к мадам Борджин. Та возвышалась над массивным столом, упорядочивая пергаменты. Которые и без того были разложены весьма педантично.
Джин взмахнула палочкой, взывая ко всем своим способностям для сотворения Флорифорса – заклинания призыва цветов, совершенно невообразимым образом вдруг всплывшим в ее голове.
В свободной руке Джин Бонэм зацвели мелкие желтые головы ракитника. И покрутив его в пальцах, слизеринка вогнала стебель в пуговичную петлю мантии. На груди. Словно значок старосты.
– Я хотела бы попросить у Вас прощения за свое недостойное поведение, мадам Борджин, – выдавила она, чувствуя небывалое к себе отвращения. И вместе с тем четко осознавая, что поступает верно.
Джин встретилась с холодными черными глазами профессора. И сглотнув вязкую слюну, велела себе продолжать:
– Я осознаю, что заслужила наказание. Лишь хочу заверить Вас, что впредь подобного не повторится.
Слова легко слетали с ее губ, еще раньше, чем появлялись в голове. Она и сама не поняла, как смогла произнести подобное. Внутри все снова взбунтовалось, а на щеках расцвел багрянец. От самоунижения хотелось взвыть.
Но губы продолжали выдавать невообразимые пассажи:
– Я очень сожалею, что помешала занятию…
Нет, она не жалела ни капли.
– Я сделаю все возможное, чтобы доказать, что заслуживаю Ваших классов…
Она лучше бы удавилась, чем посещала эти идиотские, унизительные классы целый мордредов год. Или еще дольше? Сколько этот факультатив вообще длился?
– Я больше не посмею опаздывать на Ваши занятия и тем более пререкаться с Вами, мадам Борджин.
“Послать бы тебя, оглобля, ко всем морским чертям…”
Джин смиренно сложила руки в замок за спиной, подражая недавнему спектаклю Белинды Нотт.
Мадам едва слышно фыркнула.
– Очень рассчитываю на это, мисс?.. – Борджин сделала паузу, глядя на слизеринку совершенно насмешливо.
– Бонэм, мадам, – сказала, едва не процедила Джин, сумев справиться с собой в последний миг, и выдавив улыбку.
– Да, мисс Бонэм, – черные глаза мадам скользнули по лацкану слизеринской мантии. Задержались на ракитнике, но лишь на мгновение. – Свободны.
Джин растянула губы шире и медленно отступила назад. Пятилась еще с мгновение, прежде чем развернуться и спешным шагом направиться к двери. Прозрачная, инкрустированная огромным кристаллом ручка, уколола ладонь холодом. Словно сделана была изо льда.
Джин потянула дверь на себя.
– До свидания, мадам Борджин, – само-собой слетело с ее губ.
Ответом ей послужила тишина.
“Чтоб ты провалилась!”
Слизеринка вышла в коридор, заставив себя мягко затворить дверь. Ни стука, ни скрежета. Ее уход был беззвучен. Как, наверное, и полагалось уходить благонравным, послушным девицам, распихивающим по вазочкам снисходительные цветочные комплименты.
Отдалившись от класса Борджин на приличное расстояние, Джин резко остановилась. Огляделась и, не заметив никого поблизости, со всей силы ударила себя кулаком по бедру. Затем еще раз.
И еще.
Быстро, много, сильно.
И еще раз. Еще.
“Сука!”
***</p>
Толстый фолиант, туго обтянутый коричневой кожей, пах сыростью и старостью. Он был увесистым, его края оставляли полосы на голых ногах Джин. На обложке не было никаких рисунков, только выдолбленное и покрытое серебрением название: “Пути крови”.
Этот древний труд Салазара Слизерина был четвертым по счету, который Джин силилась прочесть за эту неделю. И седьмым, если учитывать те, что она спешно пролистала в гостиных залах.
Она успела обнаружить много всего. И основы “Чистокровного кодекса”, и языческие ритуалы и саббаты, что принято было отмечать, вместо пришедших им на смену христианских празднеств. И зелья для смены пола плода в утробе матери. И лекарство от “кровосмесительных” недугов. Даже ритуалы “миловидности” для будущего дитя. Теперь-то ей стало понятно, отчего же все чистокровные были такими… не то, чтобы красивыми, все как один. Но среди них не было ни одного по-настоящему безобразного.
Джин узнала многое. Огромный пласт странной, местами мерзкой информации. Кто бы мог подумать, что одержимые чистокровные мамаши станут, скажем, перестраивать череп плода в утробе? Перекраивать лицо и тело, дабы добиться почитаемых в обществе черт. Даже под угрозой – весьма, кстати, вероятной – его потерять.
Джин узнала многое. Но совсем не о Змеиной ночи, к которой так жаждала подготовить себя.
Время клонилось к ночи. Бонэм сидела на кровати, задернув полог и окружив себя дюжиной защитных заклинаний. Ноги скрещены по-турецки, фолиант водруженный на них, выдавливал на коленях треугольники.
Она читала.
Вечер первой пятницы дарил ученикам Хогвартса долгожданное умиротворение. Они задерживались на ужине дольше обычного, болтали и зазывали друг-друга на посиделки в гостиной по случаю окончания первой недели. Собирались веселиться и предвкушали, как будут отсыпаться на выходных. Все, кроме первокурсников-слизеринцев. Все, кроме Джин.
Книги не дали ей ничего. Только намеки на то, что ждет в предстоящем испытании. “Охота за сокровищами” звучала чем-то достаточно безобидным. Но Джин не позволяла себе обманываться. Все ее чувства, интуиция вопили о том, что было здесь что-то не так. Ох, эта метафоричная формулировка... Она могла значить что угодно.
Но уж точно не безобидное действо.
И чем больше она читала, чем реже попадались ей хотя бы упоминания о “посвящении в слизеринцы”, тем сильнее крепло в ней нежелание в нем принимать участие.
Она не хотела идти на Змеиную ночь.
Вот так.
Она не хотела.
В ее крошечном убежище, полностью отгороженном от спальни пологом, быстро становилось душно. Зеленый бархат был плотным, он почти не пропускал ни света прикроватных ламп соседок, ни воздуха. Джин следовало научиться какому-то проветривающему заклятию и призывать горящий шар или что-то вроде того. Люмос отнимал много сил, рука быстро уставала держать палочку направленной на желтые страницы книги.
В последнее время в ее голову все чаще закрадывались робкие мысли: “А что, если я просто не приду?”. Или: “Что если я забаррикадируюсь в комнате?”. Или “Сделают ли они что-то ужасное, чтобы вытурить меня из спальни? Не пойдут же они на крайние меры?”
Она вела долгие споры с самой собой. Одна ее часть – в том числе и призрачный голос – уверяли, что пренебрегать Змеиной ночью не стоит. И даже если это не будет шансом “показать себя и вернуть все на круги своя”, как настаивал голос, она знала, что по крайней мере это не настроит против нее факультет еще больше. Другая же часть шептала, что ее ждет что-то совершенно ужасное. Что ей не следует идти, слизеринцы и так ненавидят “полоумную бродяжку Бонэм”, так разве есть ей что терять?
Инициация была уже завтра. Слизеринка знала из книг и редких разговоров с Уркхарт в начале недели, что Змеиная ночь проводится с субботы на воскресенье. А значит сегодняшняя – ее последняя спокойная ночь. Следовало бы хорошо выспаться, а наутро потренировать защитные и поисковые заклинания. Но она так нервничала. Сердце вновь молотило едва ли не в глотке. Будто бы она не сидела добрых полвечера на кровати, а носилась по болотам от красных колпаков.
– Нокс. – прошептала Джин, и кончик палочки потух, погружая ее убежище во мрак.
Она спихнула книгу с коленей и откинулась на подушку. Ей захотелось снять заглушающее заклинание, чтобы послушать, о чем могут сплетничать соседки по комнате. Быть может она могла бы узнать что-то о предстоящем испытании.
Но когда Джин сделала это, не услыхала ничего, кроме тишины. Либо змеиный клубок подружек Мелифлуа тоже использовал заглушающие заклинания, либо они все уже спали. Проверять не хотелось, да и не было смысла.
Джин перевернулась на бок и натянула на голову одеяло. Было жарко и холодно одновременно. Она очень нервничала…
Следующим утром Джин проснулась рано. Слишком. Ее глаза резко распахнулись, и она толком не понимала сперва, что заставило ее пробудиться. И только потом сознание соизволило различить шелест голоса, настойчиво твердящего: “Поднимайся, Джинкси! Поднимайся, вставай.”
Она нехотя села на кровати:
– В чем дело? – шепнула. – Что случилось?
“Иди в ватерклозет, приведи себя в порядок. И спускайся на завтрак”
Джин вытащила палочку из-под подушки и с широким зевком наколдовала Темпус.
Пять тридцать утра.
“Мерлин!” – одним взмахом слизеринка заставила призрачные часы исчезнуть. – “И зачем в такую рань, скажи на милость?”
“Сможешь трапезничать, не прячась в пустых коридорах, словно домовой эльф” – был ей ответ.
Джин хмыкнула.
Что ж, он прав. Как всегда.
Прошлым вечером ей пришлось призвать на помощь всю свою ловкость, чтобы умыкнуть картофельное пюре и горошек со стола Пуффендуйцев. После ее удачной попытки на обеде, слизеринцы быстро смекнули что к чему, а потому изрядно утомили ее, сбивая незаметными заклинаниями каждый раз почти оказывающийся в руках ужин. Профессиональная меткость – преподаватели и не смотрели в их сторону. Только пуффендуйцы недоуменно наблюдали за странной баталией. Впрочем, отчего-то, говорить о ней никому не спешили.
Но Бонэм все равно сумела урвать себе немного еды.
Так продолжаться, разумеется, не могло. Битва за еду и, как следствие, недоедание едва ли могли благотворно влиять на ее учебу и, что куда важнее, тщетные пока попытки выздороветь. У Джин Бонэм и без войны со Слизерином было много забот. Но могла ли она обратиться к профессорам? После всего, что сделала – очевидно нет.
Слизеринцы оставят их маленькую вражду в тайне. Ни Мелифлуа, ни Реддл, ни кто-либо еще не станет “выносить сор за порог”. А потому, пока она молчит, молчат и они.
Стоит ли сытый желудок болезненных борозд от кнута Прингла? Пока что ей казалось, что нет.
Джин спешно приняла душ и заплела еще темные и тяжелые от влаги волосы в две длинные косы, подвязанные черными лентами.
Когда она вышла из ватерклозета, предварительно сняв все охранные заклинания – да, те были с нею теперь всегда – соседские пологи все еще были задвинуты.
Облачившись в черную юбку, белые сорочку и гольфы, жилет и мантию с зелеными лацканами, Бонэм снова призвала призрачные часы.
Шесть двадцать. Что же, стоило испытать удачу на завтраке.
***</p>
Ее день был нервным.
Удачная утренняя трапеза в одиночестве притупила ее осторожность. С лихвой набив желудок тостами и вишневым джемом, выпив столько кофе, что Большой зал перед глазами начал пятнить, Джин Бонэм позволила себе непозволительную роскошь. Расслабиться.
За что быстро и получила.
Джин позволила себе в выходной день ходить, небрежно перекинув мантию через локоть. В одной сорочке и юбке могло бы быть холодно, да только она хорошенько усвоила согревающие чары.
День выдался необычайно жаркий – и это в сентябре, в Шотландии. Замок не успел, разумеется, нагреться. Но бьющее в окна солнце, щебетание птиц, отсутствие ветра и дождя, заставляли чувствовать себя в тепле даже среди каменных стен. Морально.
Бонэм показалось правильным поддаться моменту. К тому же, мантия мешалась под ногами, да и вообще едва ли носила какую-либо функцию, кроме того, чтобы быть элементом школьной формы. Она не грела.
У Джин было неоправданно хорошее настроение. Она шла по коридору бодрым, прыгучим шагом и нисколько не заботилась о том, что краем мантии метет пол по пути. Она прижимала к груди пару свитков чистых пергаментов и заправленное неиссякаемыми чернилами перо. Сумка, оставленная в спальне, не оттягивала привычно плечо. Солнце ласкало щеки и шею.
Ей было… даже немного хорошо.
Она направлялась в библиотеку в новой попытке отыскать хоть крупицу информации о предстоящей ночи, когда они напали на нее.
Хогвартс… был тем местом, в котором могло показаться, будто посреди белого дня, коридоры безопасны. Не удаленные от Большого зала, комнат преподавателей и гостиных факультетов на приличное расстояние они дарили ощущение спокойствия. Ведь все было поблизости – студенты, профессоры, библиотека и трапезный зал.
Джин Бонэм тоже свято верила в свою неприкосновенность, пока находится здесь. Под боком Диппета, Дамблдора и других студентов.
Трое пятикурсников-слизеринцев показались из-за угла совсем неожиданно. Бонэм увидела их, вышедших на падающий от окна солнечный прямоугольник. И в первый миг и не думала придать тому какое-либо значение. Мало ли их здесь шастало по всему замку.
Двоих она даже не знала, а имя третьего лишь слышала пару раз – Орион Блэк. Кузен еще одной Араминтиной подружки Вальбурги, давно выпустившейся из Хогвартса – как однажды вечером подслушала Джин, не заглушив свой полог.
Она не успела и подумать о чем-то плохом, да и с чего бы, до библиотеки всего пара коридоров, когда…