Глава 16. (1/2)

Осень, которая началась так многообещающе, вдруг подарила Османской Порте весьма необычную погоду. Желтоватое небо отражалось в серо-буром море, стоял мертвый штиль и тишина, ничем не нарушаемая в течение нескольких часов. Даже птицы притихли и попрятались в свои гнезда.

Маргарита ужасно себя чувствовала и пряталась в верхних покоях, пока молнии сухой грозы окрашивали небо странным оттенком млечно-пурпурного. Ближе к рассвету пролился короткий дождь, она свернулась калачиком под шелест капель, барабанящих по крыше и стекающих с карнизов.

Все становилось таким запутанным... Ей было жарко, но она знала, что в комнате достаточно прохладно, потому что муслиновые занавески качал постепенно нарастающий ветер, тянувший из раскрытого окна. Девушка еще никогда не испытывала страсти или чего-то отдаленно похожего, и это ощущение сейчас приводило ее в оцепенение. Она сама не понимала, что приводило ее в такое возбуждение – казалось бы само положение Нергиза и понесенная им утрата весьма деликатного свойства исключали что-то телесное между ними и делали страсть евнуха и к евнуху простой смешной. Но отчего тогда ее пальцы крепче стискивают подушку, будто так может удержать Его навечно?

В тот вечер язвили, стараясь уколоть друг друга, молча улыбалась ему, но потом эта улыбка сменилась прерывистым вздохом. Ее грудь вздымалась и опускалась над корсажем, воздух между ними стал густым и вязким. Зрачки в ее глазах расширились от переполнявшего княжну чувства.

У нее вообще никогда не получалось скрыть свои эмоции от него, у нее не было всех тех лет, что провел при Дворе. С другой стороны, от его опыта мало толка, когда он с ней. Когда, как сейчас, друг перед другом, и некуда спрятаться. Если не могла сказать, то ей оставалось только приложить все усилия, чтобы прочел это на ней.

И Нергиз видел это. Он не спускал глаз с ее губ. Он изучал их форму и изгиб, словно это была древнейшая и ценнейшая рукопись. Несчастный задыхался, его плечи сгибались под силой тяги, природу которой Маргаритка не понимала своим разумом, но чувствовала всей своей сущностью. Неужели ее жар все же сжег его?

На секунду весь мир вокруг них смазывается, останавливается, превращается в ничто. На один краткий миг тихо счастлива, ощущая его касание. За один миг она принимает решение, становится смелой. Достаточно смелой, что обвить шею своего странного друга руками и не дать отстраниться. Достаточно смелой, чтобы принять один единственный поцелуй с его губ.

А потом Жемчужина одергивает себя, поскольку отказывается верить и в то, что может быть так дерзка и неосмотрительно глупа, поддавшись увлечению в страшном мире гаремной вражды, забыв, что и у стен есть уши. «Кто я? Одинокая пленница, не имеющая права на выбор, или бесстыдная распутница?»— спросила она себя, но ответа не нашла.

Они не подходят друг другу. Потому ,что годы их разделили, стерли все то, кем могли бы быть, потому что католичка и вероотступник, а женская красота не может ничего значить для скопца. Она ведь сама поймет это. Правда ?

Опасаясь упасть в обморок, Маргаритка поспешила к окну, подставляясь под дождь. Волна прохлады ударила ей в лицо, и она, наконец, глубоко вдохнула, прикрыв глаза. Ее ноги слегка дрожали, а кожу покалывало, но голова вновь стала проясняться.

Теперь, после того, что они с Нергизом и Розочкой обнаружили, ее мысли занимали рыцари-христиане самым подлым образом готовые продать собрата, а,точнее, участь венценосного бедолаги, этого неправильного потомка Османов, на которого объявили охоту. Разумеется, ей хотелось — нет, не так! — в том был ее долг спасти невиновного в грехах своих дедов, однако установленные в правила требовали такого декорума в поведении и общении, что волей-неволей озираешься по сторонам.

Княжна целый день не могла найти себе места от тревоги. И в конце концов приняла единственно верное, как ей казалось, в данных обстоятельствах решение — написать письмо. Не обязательно даже его подписывать, главное, убедить адресата оглядеться на тех, кто его окружает, и… бежать, бежать из столицы.

— Ты можешь спасти человеку жизнь! — Голос девушки опять взвился, но дрожал скорее от отчаяния, чем от ярости, сопровожденный истовой жестикуляцией: пожалуйста, пожалуйста, пусть ее защитник поймет.

— -… и погубить твою….— хрипит ага, слова резкие, хлесткие, обидные, охлаждаются на устах, обращаясь в медленный, едкий яд.

Они ссорятся, кричат друг на друга, и полячка бросается «трус!», ощущая, как вползают в разум щупальца чистого безумия. Но нет больше того тепла. Возможно, оно почудилось ему и тогда, в первый раз, когда он держал ее, такую легкую и податливую, в своих объятьях. А возможно, и было — от новизны. Она с отвращением сморит себе под ноги, и ненавистно ей то, что не теми эмоциями эта дрожь вызвана.

Очевидно же, что Нергиз – прав, и ей стыдно за грязную игру, за то, что цепляется и ищет предлог, но по-иному невозможную связь между ними не оборвать. И она знает, какую боль ему это причинит, как загородит свои глаза от ее взгляда, чтобы не сумела заглянуть в его душу.

— У хатун больше нет пожеланий на сегодня, которые я не сумел бы выполнить ? — вопрос звучит тихим шепотом в полутьме, но в самом тоне столько желчи, что мог бы утопить в ней весь Дворец. Впрочем, как ни кощунственно подобное сравнение, во всем остальном проявил выдержку, достойную святого.

Полячке хочется замолчать, коснуться его, но нельзя. Иначе она уже не сумеет его отпустить.

Ночь качает ее на своих волнах. Темно и тихо, и не понять, который час. То ли минуты проходят, то ли часы, то ли целые годы. Ее полудрему прерывает стук. Странно слышать стук в дверь в такой час, что сначала ей чудится, что ей это снится. Но стук повторяется, и сквозь дверь ее спальни доносится предупреждение главного евнуха

— Госпожа, простите, для Вас есть сообщение от Повелителя.