Часть 15 (1/2)
Ступая по мраморным плитам, выложенным в коридорах дворца цветастой мозаикой, Нергиз не слышал собственных шагов. Непримиримый гул извергающейся с темных небес ливневой завесы поглощал всякий шум, отзываясь в ушах неистовым рокотом и вызывая сильное желание заткнуть ладонями уши. Слегка выпрямившись, евнух повел плечами — раскатистый дождевой грохот лишал его острого слуха, что пробуждало неприязнь. Он вообще не любил дождь. Хрустя пальцами, неслышно расхаживал по небольшому коридору в попытке сдержать нетерпение.
Занятно, что в сырой тюрьме не знал, куда девать время, теперь же еле находил силы доплестись до своей каморки. При том, что в гареме был вовсе не новичком, ему снова приходилось привыкать к правилам, количество которых росло день ото дня. Новый главный евнух, седой как белые вершины гор, как каждое утро собирал своих подчиненных, проверяя как те блюдут себя, начиная от того, хорошо ли выстирана, вычищена их одежда, наведен ли порядок, и заканчивая предупреждением, что не потерпит подкупа и интриг. При этом окружающие, стоящие в рядок, обычно мрачно косились на Нергиза.
Со дня его возвращения во Дворец взоры, какие он ощущал на себе, излучали боязнь и опаску — несмотря на то, что был оправдан, у всех, ну или практически всех, стоял этот немой вопрос — а если ошибка, если зря отпустили ? — впрочем ни одна душа не высказалась на счет него гневно или грубо. Быть может, отстраненная вежливость было присущей чертой дворцовой прислуги, или же они слишком боялись его, чтобы выражаться дерзко.
У него был ответ: его ждет Айше-хатун. Без нее мир потерял бы свою ценность для него, вокруг царили бы лишь пустота и враждебность. Но сама мысль о полячке наполняла его душу мечтой… и болью. Несчастный искал выход, ломал голову, отчаивался, но никогда не пожелал бы отказаться даже от такой малости. Человеческое сердце хочет верить в радость, верить, что бы ни случилось. И невольник, не так давно считавший свою жизнь законченной, испытал на себе заживляющее действие этой веры.
Едва зажившие ребра вернули с небес на землю, отчего позволил себе скривиться, но не больше, хворым рабам не было места у Османов, как терпеливо разъяснил Газанфер-ага, впрочем им нигде не было места, а, ограничившись суровой отповедью, придирчивый старик махнул рукой. Работа у них не переводились, взять бы хоть принцесс, которые росли, теперь новые покои требовались Хюмашах-султан.
В последние дни к его занятиям прибавилось еще одно. Хорошо зная свою Жемчужину, что она – самый большой враг себе, не мог не думать о соблазне сговора с европейскими рыцарями, увиденных ими в саду, и последствиях такого сговора, а потому старался не упускать девушку из вида.
Впрочем, в этот раз красавица строптивости почти не проявляла, куда больше интересуясь Сафие-султан. Почему при первой возможности могущественная кадына не избавилась от юной фаворитки, не нанесла второй удар тут же ?
— Потому что она никогда не действует так не осторожно, ищет слабое место и только потом…
Истина, которой он решает поделиться сегодня вечером, проста и стара, как мир. Возможно, в ней где-то просчитался, но не может быть неправильной, его истина.
Она оборачивается, изучая его напряженный лик, отвернутый от рассеянного пламенного света и скрытый правой половиной в тени. Глаза в глаза. Айше видит свое отражение в темневшей радужке. Видит огонь и свое лицо. И улыбается в ответ, улыбается его неторопливым шагам и задумчивой морщинке между бровей:
— Моя сила – в моей слабости…
И несчастный отвечает ей: пальцы зарываются в волосы, а под кожей разгорается жар. Медленный, от крохотной искры, он вливается в жилы.
Ты теперь теплеешь, непреступный ага. Никак, в груди пожар?
Смеясь, она подалась вперед, касаясь его лба своим — если бы не поднялась на цыпочки, а он не склонился, сгорбившись, им бы вряд ли это удалось — евнух замер, на миг затаив дыхание, и после глубоко наполнял легкие дивным цветочным ароматом, что приносил его грешной душе покой.
В попытке чуть унять его беспокойство она придвигается ближе, обнимая его плечо, плавно переходя на длинную шею.
Расслабленный девичьими касаниями, решился переместить ладонь с девичьей щеки на мягкий затылок и обнять ее другой рукой за талию, проникая под ткань одежд и притягивая ближе. Их губы сменяют друг друга, и теперь мог повторить ее дразнящую ласку, касаясь языком теперь ее нижней губы́ и чувствуя, как она сладостно вздрагивает и улыбается.
У нас ведь все пути отрезаны, правда?
Нергиз раскрывает объятия, отчаянно желая сгинуть, сгореть в эту ночь дотла. Потому что завтра проснется солнце, а вместе с ним непрошенная ясность ума.
Завтра им обоим удобнее перевести все случившееся в нелепую шутку. Шутку, последствия которой в одиночку придется разбирать в темноте, кляня, что больше никогда, ни разу, нигде не будут так неосторожны, не подвергнут друг друга опасности, так как расплата страшна.
Если единоверцы и тревожили воображение полячки, то где-то далеко и неосознанно… чего нельзя было сказать о самом Нергизе.
Цвета, гербы на знаменах лентой вьются вокруг старых воспоминаний и впиваются шипастой лозой. Да, полагал, что не из тех мужчин, что страшатся неизвестности, но он вполне реален, этот его страх. Он боится узнать свой народ, свой язык, впитанный с молоком матери, на котором лепетал, делая первые шаги. Боится понять, что сам был уничтожен, выпотрошен, не только в физическом смысле, но и как будто внутрь поместили глыбу льда, боится упасть в чувства с головой, пропасть в них, раствориться, вшить добровольно в трепещущее сердце. Он знает: случись так, он потом из себя с корнями не выдерет. Не сможет, не получится.
Сжимает зубы, кусает мякоть рта, тянет до боли вгрызться, но нельзя, ведь завтра Газанфер-ага обязательно придерется. И, тем не менее, коршуном кружил возле посольского дома. Конечно, если рассудить здраво, его предки всегда враждовали с Генуей — среди италийских земель никогда не было мира, города по-соседски ополчались друг на друга — но все это уже позади…Позади был тот юнец, вчерашний мальчишка, отправившийся за братом в свой первый и последний военный поход.
И снова он убеждал себя в нехитрой науке, которую принял в Топкапы и передал Айше – тот мальчишка был мертв и давно — время лечит все. Совесть умолкнет, прошлое останется в прошлом.
Сглотнув тугой тревожный ком в горле, скопец с досадой потер переносицу — худые мысли, непрерывно вертящиеся в его голове, беспокоили день ото дня — что нужно генуэзцам в Блистательной Порте ? кого или чего они ждали в саду, далеком от влиятельных пашей и самого султана ?
Последняя его хитрость состояла в том, чтобы отправить Розочку приглядывать — уж больно ловко трюкач следил за самим Нергизом на рынке. Две недели тот возвращался практически ни с чем — практически, ибо они определили число и состав посольства, сколько из них знати, людей меча, сколько слуг, удалось понять, что там есть даже католический монах – «служитель креста», как фыркнул Розочка.
Но сегодня им, похоже, повезло. Мокрый от дождя, но чрезвычайно гордый собой, маленький служка расслабленно вытянулся у огня, стараясь придать своим словам значительность:
— В тот дом приходил… приходил Бюльбюль-ага…