Глава 13. (1/2)

Нергиз часами сидел на полу совершенно неподвижно, улавливая в жутком каменном мешке без единого угла, узком высеченном в камне яйце, в котором ни сесть, ни лечь, ни повернуться, улавливая обострившимся слухом далёкие чужих жизней. Он не сожалел ни о чём. Всё, что он делал, делал по здравом размышлении, и нет, он не был болен или что-нибудь подобное, напротив, кажется, исцелился от своей бесконечной усталости смиряться, что его считали недочеловеком, послушным рабом, исцелился от дней в серой мгле без красок и солнца, будто однажды заснул и не проснулся. Те уловки, на которые пускался, теперь имели ясную цель, и впервые понял в полной мере, чего оказался лишен, все то, что терзало нутро, было порождением оскопления. Невольно вспоминает, как дыхание теплое и неровное касается его кожи, вспоминает ответные прикосновения: торопливые, воровские, украденные у природы, и острый шип проворочается в его сердце, оставляет со своим горем — одного, навсегда.

Тепло ее рук, то, как забавно морщила нос или вскакивала в возмущении и непреодолимая тяга к девушке — ему никогда не избавиться от чувств, что в нем пробуждает Айше-хатун. И даже сейчас, стиснув зубы, и прикрыл веки, сдерживая желание тряхнуть головой, дабы сбросить с себя мешающую пелену перед глазами, бедняга не мог отрицать тот факт, что ему хотелось поцелуя с ней. Естественно, его чувства принесли одну разруху и лишь каплю мимолётного призрачного счастья, что сейчас вспоминается ему с трудом. И он боялся, что полячку постигнет та же участь. Впрочем, в этом страхе был свой толк — он позволял держаться, молчать и только ухмыляться скорость кровавый кашель. До чего же он дошел: жалкий, обросший, изможденный, зализывающий, словно зверь, свои раны!

Ровного пола в импровизированном яйце нет, так что стоять тоже неудобно, а стены гладкие и скруглённые, чтобы на них нельзя было опереться, не сползая вниз. Высоко над головой люк, через который его сюда и закинули. Иногда, очень редко, открывалось бесшумно крохотное окошко в люке, и оттуда ему спускали воду. Но не жажда, не боль во всём теле и даже не унизительная необходимость оправляться в дырку под ногами были пыткой.

Тишина. Тот, кто скажет, что тишина — не пытка, никогда не слышал настоящей тишины. Он тоже не сразу это понял. Первое время он был поглощён заботами о своём исстрадавшемся теле. Пытался найти положение, в котором мог бы выпрямится во весь свой рост, задевал гладкие стенки камеры, шипел, кряхтел, стонал сквозь зубы. Но постепенно беспокойство нарастало, в нём начала закипать злость. Какой-то звук раздражал его, ввинчивался в мозг, давил на нервы. Он решил, что это надсмотрщик сверху издевается над ним. Звук не становился ни громче, ни тише, повторялся с равными промежутками времени, забивал уши, как плотная вата.

Нергиз опирался разгорячённым лбом о холодную стену и стоял так, согбенный, вслушиваясь в своё дыхание.

Сойти с ума в его положении являлось несомненным благом, но даже такую роскошь несчастный евнух позволить себе не мог. Так него появилась эта привычка – разговаривать с самим собой, чтобы просто слышать хоть что-нибудь, кроме собственного дыхания и шуршания крыс в прелой соломе. Интересно, что тут ищут крысы, ведь им, по сути, нечего есть – камни, солома и пустота.

— Они ничего от меня не добьются ничего… — глухо повторял, устраиваясь на своем жестком ложе, пытаясь хоть как-то согреться, сохранить в своем изможденном теле немного тепла.

Он уже ничего не ждал, понимая, что для него уже всё кончено, и ничего не изменится, так что грядущее вызывало почти равнодушие. В его слабых силах сколь угодно проклинать своих врагов, негодяев, обрекших его на позор, заточение и тяжелую казнь, возможно даже получить от этого моральное удовольствие, но только враги ведь от этого не упадут замертво. Но было еще кое-что, на что должен был решиться, обезопасить полячку от других и от себя в сонном бреду или безумии. И тогда он, быть может, найдет некое удовлетворением в знании, что в своей муке принес ретивой красавице высший дар странной, невозможной ни по каким законам — божеским, физическим и людским —любви. Не самый приятный, но правильный и единственно верный.

Бостанжи оказались внимательными, вытащили из каменного яйца и куда-то потащили, не дав откусить себе язык. Узник ничего не мог разглядеть из-за слепящего света, глаза слезились и болели, слух резало от разнообразия настоящих звуков и едва успел подставить руки, чтобы не удариться об пол. Пленника подняли за веревки, тряхнули, а потом вышибли дух из легких.

— Аги, откройте рот этому нечестивцу! — приказал взбешённый начальник караула. — Да сгноит его Аллах в вонючей яме!..

Нергиз извивался и кашлял, сползая вниз, но все же выдавил, ловя ртом воздух:

— И Мухаммед — Пророк Его!

В этом была его презрительная насмешка над главой стражников: ибо пусть тот и многократно повторял при нем эту фразу, принятую у почитающих законы шариата суннитов, но ходили слухи о его принадлежности к шиитам, чтущим более наследника Пророка — Али.

Убедившись, что непоправимого не произошло, тюремщик проследил, чтобы скованного снова заперли в его клетке после хорошей выволочки, не оставляли одного, и довольный, запретив поить заключенного, направился к выходу из башни.

Теперь у Нергиза было достаточно времени, чтобы обдумать свои ошибки. Но как же горько было осознавать, что он не может их исправить. Во всей головоломке, которую почти сложил, отсутствовал лишь один важный, но незаменимый кусочек – чем простой слуга мог обратить на себя внимание могущественной Сафие-султан, обратить настолько, чтобы этой паучихе понадобилось плести паутину ? Он не был наивен, чтобы полагать себя исключительным, представляющим какую-то особенную ценность, да и со стороны главной кадыны охота могла быть объявлена на соперницу, юную Айше.

Особого голода или жажды почти не было — к концу своего заключения ощущал лишь странно приятную слабость, струившуюся по жилам, словно отравленный нектар, и странное чувство наполняло бедолагу — словно его душа парила в воздухе над умирающим телом, не решаясь улететь и с отстраненным интересом глядя на его отчаянную борьбу за жизнь. Злостная память услужливо показала тот день, когда его по самую шею зарыли в песок и лишь иногда мучители приходили к яме поглядеть на свой «товар» и прижимали ломти тыквы к его пересохшим губам.