Глава 11. (1/2)
Кончина Нилюфер-султан мало что изменила, обстановка в гареме все больше накалялась. Люди были потрясены, что эта женщина, которая столько лет творила зло, все же понесла заслуженное наказание, совершила свою последнюю ошибку, за которую и поплатились. Те немногие, кто был посвящен в ее коварные планы, теперь тряслись от страха, боясь, что их изобличат и накажут за то, что они не донесли на нее. Безутешный Повелитель вернулся к себе в покои, где долго не позволял зажигать свечи. Помимо его любимицы Сафие умершая была единственной ниточкой, которая связывала султана со счастливым прошлым. Вздохнув, он, возможно, впервые осознал, что и сам уже не молод.
Для Нергиза в случившемся приятного было мало. Вернуть незаметно ключ от Птичника главному черному евнуху — еще половина беды, бедолаге явне не здоровилось, щеки, безволосые, как у младенца, были странно дряблыми, а его рот все время оставался бессильно приоткрытым, обнажая неестественно розовые десны и язык, дурной запах шел от старого тела , как от от прогнившего мяса — но куда больше настораживало, как этот ключ вообще попал к неистовой полячке.
Нергиз понимал внезапность атаки и неприметность засад, и хорошо знал, кем они были — вся эта бесчисленная дворцовая челядь, карлики, шуты, немые и, прежде всего, насельницы гарема, как отменно они продавались и покупались, и что вряд ли у юной черкешенки нашлось бы столько ума предложить не золото или грязные тайны, а горячо желанную свободу. Скорее отравительница явилась первым и самым важным вассалом в пугающей ловчей сети, закинутой неизвестным господином или госпожой, и вполне преуспела выманить княжну.
— Пусти, пусти… Я — человек, а не животное, которое требуется закрывать в клетке! — звуки хлестко вылетают из ее рта, готовая вот-вот расцарапать его чело, пришедшая в себя после колебаний нерешительности, бьется, извивается, а скопец прижимает ее к себе, впечатывает изгибы чужого тела, линию костей в свою плоть. Айше все хмурит лоб, осыпая его бранью. Складки испещряют ее кожу, грозят залечь глубокими бороздами в старости, но девушка охвачена эмоциями. — Ты… как ты мог смириться с рабством, стать одним из этих варваров, османом?
В чем-то он был ей под стать, только если она выплескивала свой негатив через повышенный тон и едкие, обидные речи, то он, казалось, всегда оставался невозмутимым и спокойным, оттого собеседникам часто становилось особенно не по себе. Похоже, ретивая красавица не знает, чего хочет больше: чтобы он сбежал, испугавшись, оставив ее в покое и одиночестве, или чтобы остался, дабы дальше тревожить думами ее сердце, и старалась поселить в нем сожаление, и какую-то внутреннюю муку, выставив единственно виновным. Она позволила сделать себя слабой. Ему. Это так глупо, почти слабо, но столь желанно, что у нее иногда дрожат пальцы. Платье ее сбивается, грудь так часто поднимается и опадает, возбуждение колет кончики пальцев, иглами прошивает подушечки. Дышит она глубоко, надсадно.
Нергиз делал вид, что не замечает. И это отрицание лишь больше выводило из себя хатун. Вся эта мнимая расслабленность с выучкой никогда не обнажать нервы, то, как он в задумчивости теребит ятаган, глядит серьезно, не осуждающе, но выжидающе. Глаза ее мечут искры, горящие и обжигающие, а он лишь деланно с привычной колющей усмешкой осведомляется всем ли довольна избранница султана, принесли ли ее вещи из прачечной, осознавая, что сейчас покричит, но, рано или поздно, успокоится.
Он замирает, и вглядывается в темноту, делает шаг в коридор, кажется все спокойно. Делает шаг, но поймав сзади легкое движение, опирается на колонну спиной чуть сутулясь, поджимает губы и сухо сглатывает.
«Так и уйдешь?» — девушка смотрит на него, и по кромке зрачка гуляет странное, ядовитое чувство.
«Еще только раз» — мелькает в мыслях у слуги. Он не возразил, однако тем вечером, ему казалось… Нет, он был убеждён, что именно такой Создатель задумывал Еву. Жадная до жизни, смелая, то горькая и острая, то плутоватая и хитрая.
Чтобы заснуть, если так можно назвать, что лежал и смотрел в пустоту, позволяя своему телу страдать, он часто думает о ней, о том, что было между ними, а главное — о том, чего между ними не было и быть не могло. Иногда он рисовал в воображении древнее и темное, куда более пугающее, чем самая страшная гибель. Он никому не говорит, об этом грехе не узнает даже сам Творец. Иногда кажется, что он уже в аду.
Нергиза бросало в жар, и не было мне покоя той ночью, эту агонию тогда смог утихомирить лишь кинжал. Шрамы теперь ныли, напоминая о пустых сомнениях и собственной никчемности. Лишенный прошлого и самого себя, простой раб без глаз и языка, нужный, чтобы подавать яства, отгонять опахалом насекомых, он убедил себя, что взгляды украдкой через всю комнату, дрожащее дыхание, стиснутые челюсти, сухость в горле — всё это было для него потеряно. Да и какой страсти можно было ожидать при его физической немощи ? Но крепнущая день ото дня тяга нашла его против голоса рассудка, против всех ожиданий. Она взывала к нему в ночи, прокрадывалась в его разум, никогда еще он не чувствовал себя менее в безопасности, но опасность никогда еще не была столь прекрасна.
Борясь с тяжелыми мыслями, бурлившими в опасной близости к поверхности, боясь, что его кожа, истончившаяся почти до прозрачности, вскоре просто не способна будет более удерживать их внутри, он был уверен только в одном – защитит Айше любой ценой.
Кто еще мог знать о Птичнике, этом проходе в забранной толстыми прутьями двери? Сам Нергиз обнаружил его в первый свой год пребывания в Топкапы, когда делал все, чтобы не уснуть и не провалиться в собственный кошмар наяву, и просто бродил. Поклон, не смотреть, поклон — бесконечный ритуал, изгоняющий со временем любое непокорство…Хотел было спросить, как быть ему с самим собой, однако палки старшего аги были способом донести до неразумеющих язык, как надо. Но если даже ничтожный из евнухов был осведомлен о его существовании, то, надо думать, были и другие, знавшие о заветной двери.
Нергиз быстро сбежал вниз по узкой деревянной лестнице и, взметая полы плаща, торопливо поспешил дальше, мимо двух старых служанок, подметавших каменные плиты метелками из пальмовых листьев. Внезапно из рук одной старухи выпала метла и с шумом покатилась по двору. В эту минуту мысленно увидел их такими, какими они были когда-то: две юные невольницы, смуглые, тоненькие будто деревца, похожие друг на друга. Сколько лет им было, когда их впервые привезли сюда: шесть, семь? Как они, должно быть, тогда вцепились одна в другую, те маленькие перепуганные девчушки, если они и до сих пор — старые, дряхлые и никому не нужные — продолжают цепляться друг за друга?
— Да поможет вам Аллах, хатун! — он приблизился, одним ловким движением подав метлу.
Щиколотку одной из прислужниц украшала золотая цепочка, а другая, с жидкими седыми волосами, слегка косила один глаз. Все еще держась за руки, беспомощные как дети, они медленно переставляя ноги, двинулись к своему посетителю. Их лица выражали откровенное любопытство.
— Это — мужчина, сестра ? Уходи, несчастный, спасайся, пока можешь! — не отрывая взгляда, говорившая, смотрела на молодого агу. Вернее, она смотрела куда-то мимо него, и даже оглянулся через плечо, желая узнать, что там могло привлечь внимание бедной женщины. Но дворик был пуст. Позже, когда в замешательстве принялась покачивать головой с тем же странным отсутствующим взглядом, взглядом существа такого древнего, что любое привидение могло оказаться его ровесником, он догадался, в чем дело.
— Пожалуйста… — Глаза второй, что косила, наполнились слезами. — Пожалуйста, простите мою сестру. Она порой не знает, что говорит.
— Ну что вы, это вам следует простить меня… — отвечал им мягко. — Я не видел, что хатун слепа.