Часть 9 (1/2)
Долгие дни природа не сопутствовала везением: небо, затянутое плотными серыми облаками, навевало не самые веселые мысли, а влажный осенний ветер хоть и не был порывисто свиреп, но столь глубоко проникал, что пронизывал аж до костей, заставляя всякий раз вздрагивать от озноба. Сегодня небеса впервые улыбнулись после угрюмых серых дней: погода была безветренной и на порядок теплее.
Нергиз приподнял голову, наблюдая, как лучи солнца пробиваются сквозь толщи тяжелых облаков и ощущал на щеках приятное тепло. Кафтан на нем болтался как на жерди, как и его широкий плащ, под накидкой которого он столько лет держал свое лицо в тени. Молодой слуга еще тяжело дышал после пережитого ранения, но держался на ногах, сохранив плавность и быстроту движений.
Им действительно удалось обмануть судьбу – главный евнух ни о чем не спрашивал, только отправил Айше в ее комнаты и вызвал лекаря из дворцовой школы, распорядившись, чтобы за больным ухаживали как можно внимательнее. Стражи гарема, ошеломленные событиями последних нескольких часов, сгрудились в наружном коридоре. Вид их — приоткрытые рты, отвисшие челюсти, руки, рассылающие немые знаки от одного другому, — был таким, словно уже готовились похоронить Нергиза, а между тем он вполне неплохо вставал, разум его снова заработал. Он ухмыляется и садится, трогает пальцами повязку. Та едва багряная. Кровь застыла в ее волокнах. Его взгляд бегло осматривает обстановку. Ковры, шелка, тонкая ткань, пряные цвета – Османский берег такой предсказуемый. И лишь ставни скрипят, распахнутые в приглашающем жесте. Лекари разочарованно провожали его взглядами, досадуя, что так изнуряет еще не зажившую плоть.
Нергиз ощутил то же облегчение в своей груди, медленно вдыхая наполненный пионами влажный дождливый воздух и запоминая каждое мгновение теплых девичьих объятий. Черствое и усталое от безнадежного существования сердце скопца, существа, едва отмеченного оком, исчезающего в сумрачных закоулках женской половины подобно ифритам, предательски дрогнуло, заставив неосознанно стиснуть зубы.
Через пятьсот лет знающие люди могли бы сказать, что у самого исполнительного хранителя султанских покоев тактильный голод, но в свое время несчастный просто замер, ловя каждым миллиметром кожи нежданные прикосновения северной девчонки. Есть в этом что-то такое естественное, дремучее, что стягивает в узел низ живота. И эта жажда ничем не вызвана. Она вдруг просто пришла, засела в подкорке, скребет о стенки черепной коробки, скулит и бьется.
Никогда прежде он не ощущал подобного; впрочем, он уже успел понять, что с появлением гордой красавицы каждый день делает или чувствует что-то впервые. В тот миг и показалось, что он услышал треск где-то внутри себя. Пронизывающий уже привычным холодом лед, что долгие годы сковывал все внутренности, дал очередную извилистую трещину под невесомым натиском невозможной полячки, сидящей подле него и шмыгающей носом после собственных рыданий.
Во всех углах и разговоров было, что о подавленных изменниках. Никто не понял, как это началось — янычары перевернули котлы и, оставаясь верными своей традиции, стали стучать по ним ложками, объявляя о восстании. Они покинули караульные помещения во всем городе и, собирая по дороге своих сторонников, огромной толпой двинулись к Топкапы. Султан отказался встречаться с ним, дожидаясь помощи от верных ему частей. Потом говорили, что не иначе как по милости Всевышнего, принц Мехмед пробился к отцу и самолично лишил голов зачинщиков бунта. Напрашивался вопрос – а что вообще делал грозный сын Сафие в тот день в городе ? – однако Нергиз во время прикусил свой острый язык, как ни бледна, сера была его жизнь, ну или ее подобие, он все же не имел ни малейшего намерения становиться кормом для рыб.
— О, Аллах! Да — ты счастливчик…— вскричал давний приятель, страж ворот, не отличавшийся турецкой сдержанностью, наблюдая за крепящемся евнухом, заодно передавая последние сплетни. Может быть, их сближению способствовало именно то обстоятельство, что были таких разных характеров, может быть, не в меру способного разойтись, но в сущности большого добряка, этого стража привлекал отличный от его, неизменный темперамент попечителя султанских жен, из которого не то что по своей воле, клещами лишнего не вытащишь. — Выходит, Азраил – смерть беспощадная промелькнул совсем рядом. Слышал, кого-то из ваших убили в гареме ? И скажи на милость, зачем ты покинул лазарет ?
И эти слова ударяют куда-то в грудь, входят отравленным жалом копья. На чело Нергиза набегает тень, искажает, заставляет сдвигать брови.
— Да… но, что было, то прошло… — на лбу залегают складки, и уголки губ недовольно поджимаются. Он двигает шеей, и раздается щелчок позвонков. Думы его лишены жизнерадостности. Они отягчены, омрачены реальностью, той действительностью, что творится кругом.
Куда сложнее было понять, как поступить с преступной султаншей. Нилюфер не отличалась большим умом, иначе она не стала бы так наглеть. Куда страшнее, если по ее указке полячке начнут подсыпать в пищу небольшие дозы яда, несчастная заболеет и медленно умрет. Внешне это будет выглядеть как совершенно естественная смерть. Гарем — страшное место, это он понимал прекрасно.
Можно вызывать Айше к себе каждый вечер и держать до утра тоже, но утром она пойдет к себе, где каждая служанка, каждая соседка по коридору, каждая наложница или рабыня может оказаться затаенным врагом. Здесь не простят возвышения, не простят везения, у нее уже немало врагов, а будет еще больше.
Нергиз злится. Он молча делает все, чтобы жизнь вздорной, сумасшедшей девицы была лучше, хочет видеть ее счастливое лицо, густые локоны по плечам и смех, клубящийся в горле. В ней такой — растрепанной, с соленными каплями на коже и горящими глазами — есть особая прелесть. В нем нет каких-то особенно греховных или изощренных мыслей, просто он знает, что будет защищать как призрак, как дух, следуя темной тенью рядом.Это была слишком опасная игра. Настало время платить по счетам и опускать занавес.
Ага приказывает себе держать себя в руках. Он не станет игрушкой, послушно кланяющейся приказам султанши, он не милосердный Повелитель, позволявший столько лет водить себя за нос, чья решимость сурово покарать своих женщин угасала, стоило им заговорить зубы. Так уж заведено, что первыми новости получают стражи, и сегодня наблюдал за тем, как покачиваются белые колпаки и, как возбужденно их обладатели кивают друг другу, у них слышал, что золото, изъятое у янычар, будут перевозить в стены Дворца, и, как полагал, Нилюфер со свойственной ей тягой к роскоши не по средствам не захочет, да просто и не сможет упустить подобное везение в слепой надежде, что никто не догадается привязать ее к этому делу, ибо она, конечно же наймет совершенно посторонних людей для нападения на караван. Оставалось только убедить кадыну в том, что ей действительно необходимо решиться, не выдав своего интереса, и … исхитриться предупредить похищение.
Удача сама идет к нему. Он замечает, что за ним следят, когда выходит в город небольшого с склона вниз, туда, к базарной площади, гвалт от которой стоит на весь порт. Минует гряду домов, кособоких, налезающих друг на друга, теснящихся на узких улочках, и все равно находит плетущегося сзади мальчишку, по виду ангелочка, не голодного, грязного оборваныша, а кого-то из их школы. Что ж, Нилюфер ему похоже не доверяет и вообщем-то правильно делает, но теперь сама ускоряет свой конец.
Нергиз ступает на базарную площадь, и его тут же окружает гомон. Люди продают и покупают. Вот шелка и пряности из Египта, рядом – сталь коленная, еще дальше - ткани и ковры из Персии. Прилавки лоснятся самыми разнообразными фруктами: спелыми манго, сушеными финиками, алым виноградом, что отдает кислым вкусом во рту. Старик неподалеку продает украшения из морских ракушек. Они смотрятся такими простыми рядом с теми, что лежат на соседнем прилавке. Там сплошь дорогой металл, блестящий на солнце агатами, изумрудами и другими драгоценными камнями. Ему почему-то кажется, что это – сущая подделка. Не более.
Прикрыл глаза, словно мог затвориться от прошлого, которое давно похоронил, но он понял, слишком поздно понял, что память, не зрение, есть главное из чувств. Память, холодная, темная и бесконечная, всполошенная болезненными видениями, уносит туда, где в топазовой глади девственно-чистого неба галдят чайки и виднеются корабли на море, а Солнце скачет своими лучами по золотому куполу белого Собора, слепит глаза случайных прохожих и манит птиц в лагуну. Но те года давно в прошлом, минули, как минует все в этой жизни. Стираются лица, сеткой морщин покрывается кожа, не остается огня в сердце.
Он вертит головой, пока в толпе, рядом с прилавком, разглядывая нехитрый товар к великому изумлению этого старика с куцей бородкой, суетливыми движениями и быстрой-быстрой речью с мелькающим меж зубов. Бедняга, должно быть, решил, что уже умер и попал в рай, когда приличного вида таинственный молодой ага заявил, что приобретет все ракушки.