Глава 8 (1/2)
Расположившись на ковре среди снятых с тахты подушек, Маргарита свернулась калачиком и при тусклом свете лампы внимательно рассматривала своего защитника, а теперь скорее самого нуждавшегося в помощи, лежавшего рядом.
Высокий, порывистый, всегда облаченный в черное, с крупным носом и кривой щекой, будто втянутой под скулой внутрь, поджарый, чуть сутулый, этот слуга напоминал хищную птицу — грифа, готового напасть в любой момент. Девушки в гареме его боялись, а вот вот молоденькой княжне ее дурным норовом, когда вспышки ее тигриного непокорства перемежались то с неожиданной детской веселостью, то с невыносимыми капризами, нравилось дразнить несчастного, нравилось смотреть, как он втягивает воздух, как пульсирует в его крови разрушительная сила, которую он вынужден сдерживать, чтобы не окончить свои дни в руках палача, как опускает в конце-концов серьезные и печальные глаза. И, тем не менее, сколько бы взаимных обид не нанесли друг другу, все-таки, по какой-то неведомой причине, вступился за нее, единственный, когда сама судьба зашла в тупик.
Замысел полячки был самым смелым, самым рискованным из тех, что были на памяти невольниц. Пусть султанские стражники сражаются между собой, а она исчезнет под самым носом у своих мучителей, выбравшись из дворца, чтобы, переждав в городе, отправиться в порт и напроситься на первое же судно, идущее в Европу.
Трепыхаясь в руках злодеев, она проклинала себя за то, что бежала и, завидев фигуру Нергиза, завозилась отчаяннее. Конечно, он странен, может, как все евнухи, неподвластные страстям, стоящие у каждой двери или делающие обход с ятаганом наготове, неподкупные и беспощадные, но с того мига, как его таинственный взгляд, в котором мешались страдание и глухая тоска проник ее душу, поняла, что он пришел не наказать ее, а спасти. Теперь она знала, от чего: от ее собственной погибельной неосторожности. От наивного безумия, в каком вообразила, что в Средиземноморье одинокая женщина способна свободно распорядиться собой.
Продаться, чтобы не быть преданной, ударить, чтобы не раздавили… Неужели нет выхода? Жить!.. Не задыхаться вечно между унижением и смертью при дворе, где ложь там столь же естественна, как желание есть или справлять нужду, где обитают во тьме предатели, заговорщики и воры всех мастей и званий.
Панночка нервно замирает на месте. Теперь она запуталась ещё больше. Здравый смысл тянет ее как можно дальше от этого жуткого места, но что-то другое, что-то глубоко внутри, требует вернуться и хотя бы посмотреть, что же стало с уцелевшим участном бойни, предотвратившим нападение. Она хватает от стены факел. Под ним становится видно и длинную шею, и темнеющий синяк на лбу, что пересекали несколько глубоких морщин, и впалое изможденное чело, кажущееся совсем серым.
Ее неожиданный сообщник весь — оголенный, натянутый нерв, и когда девушка поднимается вверх по кафтану, проверяя алые блики в темноте — кровь, нет, не обманулась! — непроизвольно вздрагивает, не отрывает взгляда, словно ждет приговора на страшном суде. Лишь на несколько мгновений до этого она видела его настоящего, как, например, в ту ночь, когда сцепились, и едва не ударила его припасенным оружием, чувствуя, каким на самом деле подавленным он ощущал себя тогда. Та ночь определенно сблизила их, хоть колючие беседы в последние дни ничем не отличались от прежних, девушка явно различала изменения в их общении.
Бояться Маргаритку — глупость. Бояться за нее — куда ближе к правде. Она делает выбор самостоятельно, впервые оценив добро человека, приходящегося ей по сути никем. В этом не было логики, но это принесло умиротворение. В какой-то миг оглянулась назад — громада столицы сумрачно выделялась на фоне безбрежного звездного неба.
— Очнись, прийди в себя, ага! — стала заглатывать воздух, словно выброшенная на берег рыбка в золотой чешуе, и завертела головкой, как бы ища пути побега. — Ты же не думаешь, что я тебя выдам?
Изогнув брови в болезненной гримасе, развернулась к нему и положила свободную ладонь на широкое плечо, вглядываясь в мучительно исказившиеся черты Нергиза. Замечая напряжение в теле спутника, Маргарита с опасением подумала, что позволила себе лишнего, однако тотчас же успокоилась, ощущая, как неуверенно его ладони ложатся на ее талию и невесомо обнимают легкий стан в ответ. Наверное, своим бы поведением привела бы в ужас матрон в далеком Кракове, ведь ходит знатная дама мелкими шажками, смотрит на кончики своих пальцев, которыми поддерживает подол. Когда всем весело, знатная дама не имеет права засмеяться по-человечески. Она может лишь кисло улыбаться, бедняга. Поколотить врага панна тоже не может. Особенно на людях. Надо травить ядом. Но с другой стороны, уважающаяся себя шляхтянка не должна оставлять без работы своего духовника, а значит, грехов должно быть много, ничего не попишешь. Да и матроны скончались бы на месте, окажись рядом с убийцей и вероотступником.
Несколько углов и темных проулков промелькивают в секунду, прежде чем толкает его к двери. Внутри совсем тьма, но видеть не обязательно, девушка знает кухню на ощупь.
Полячка взглянула на его обагренное собственной и чужой кровью лицо, что каждый раз вздрагивало при очередной вспышке боли. Этой ночью строгий, суровый, наглухо закрытый, сразился против своих собратьев, дабы спасти ее беспутную жизнь. Пока что не находила, какие причины сподвигли его на такой поступок, однако очень желала бы знать.
— Потерпи… — тихо произнесла она, кладя его руки вдоль тела и заставляя расправиться на тахте, отправляясь искать чистые полотенца. — Сейчас станет полегче, отдохнешь, и мы что-нибудь придумаем.
— Не надо… ты погубишь себя… — вдруг прохрипел раненный, слабо схватив ее за тонкое запястье, когда понял, что она намеревается делать.
— Посмотри, посмотри хорошенько, весь истекаешь кровью, без помощи не дожить и до рассвета… Так, может, тебе не мешать? — огрызнулась Жемчужина, обходя осевшую темную фигуру по большой дуге.
Ох, она была зла, при других обстоятельствах возможно бы смутилась или даже испугалась, но не сейчас, ведь сейчас ей хотелось оторвать евнуху его непослушную голову. Породистые черты его казались отсутствующими, он уже ушел и не мог слышать ни возражений, ни уговоров. Он не отвечал, и она трясла его, тормошила.
Поразмыслить, конечно, стоило очень серьезно. Добрые нянюшки пытались внушить ей какие-никакие лекарские навыки, твердя, что все времена облегчение страданий было их долгом — долгом женщин из благородного рода, однако благодаря строптивости ученицы, вся наука ограничилась «от кашля — девясил, от воспалений — ромашка и череда, от женских проблем — отвар пастушьей сумки». Но в случае с Нергизом, способности и вовсе могли ограничиться наложением тугой повязки.
Развязывая кушак, освобождая его от тяжелого облачения, приподнимая край рубахи, она двигалась как в каком-то сне – быстро и не рассуждая — но то мгновение, когда торс не был покрыт тканью одежды заставил сердце красавицы рухнуть в пятки и на миг задержать дыхание.
Его тело не было вялым и дряблым, что считалось непременным отличием каплунов, напротив, жилистым и очень худым, прощупывалась даже пара ребер, но ловкость чувствовалась в развороте плеч и плоском животе. Кожа была смугловатой от яркого солнца, но не так как у здешних турок или арабов. У него был хищный нос, чувственные, хотя и тонкие губы, сейчас чуть разомкнутые, так что между ними угадывались два ряда ровных зубов, зрачки подрагивали, созерцая некое внутреннее видение. Она закусила рот и наклонилась поближе, как будто невидимая нить, привязанная к поясу, притягивала ее к нему.
Щеки Маргаритки горели, когда взяла льняное полотно, смоченное свежей водой, и смыла кровь, сочившуюся из плеча и груди. Внезапно ее подопечный издаёт слабый стон. Жемчужина вздрагивает и вновь обращает своё внимание на лежащего. Внутри все неприятно сжимается от увиденного. Его глаза болезненно закатываются наверх, а самого содрогает крупная дрожь. По спине бежит противный холодок, нутро заполняют мрачные тяжелые мысли. Как же теперь быть ? Неожиданно раздаётся ещё один стон. Надсадный, рваный, больше похожий на хрип.
Чаровница вглядывается в больного, пытаясь что-то определить для себя, и вдруг замирает на месте. Касание. Ее касание спасительно для него, дарит покой и долгожданную прохладу. И он не перестаёт ее искать. Что она могла дать ему взамен? Тяжелое густое чувство застывает у неё где-то между позвонками. И каждый вдох стальной спицей впивается в плоть. Горькую правду, которая была хорошо известна обоим еще до первого их столкновения, и которая станет на круги своя, если выберутся из ужасной передряги, но здесь, в чаду зажженной маслянистой лампы были возможны самые невероятные иллюзии.
Струи лунного света, пробиваясь сквозь решетчатые ставни, отбрасывали клетчатую тень на лежавшее в ногах полотенце. Воздух был тяжел и неподвижен, смолкли бряцающие удары стали и вопли несчастных, пойманных янычарами, оставалось только гадать, внял ли Господь ее мольбам, пало ли царство Мурадово, погребая под собой слуг… ну почти всех слуг.