Глава 3. (1/2)

Одной из милостью, которой всесильный Падишах одаривал рабов своих, было посмотреть на казнь важных чиновников. Это и развлечение для хранителей ложа, уязвленных своей потерей, слепых и глухих к чужим страданиям, жаждущих по той причине крови, для стражей, которые только и делали, что пили кофе, курили и предавались скуке, и предупреждение — ты можешь оказаться следующим.

— Эй, кого я вижу! Наш угрюмец! Что, дружище, сказочные гурии еще не в конец довели тебя ? — Нергиз ощутил тычок, по плечу его хлопнул один из знакомых стражей.

В сущности славный малый был единственный, кто выдергивал молодого евнуха из одиночества, из скорлупы выстроенного на пепелище своей жизни маленького мирка. Только спустя несколько лет после оков начинаешь понимать своих господ, условия, которые заставляли их действовать тем или иным образом, можно попытаться в конце концов стать одним из них, но, если ты попал в сераль достаточно взрослым, память о прошлом никогда не изгладится в сердце. От нее избавиться можно только вырвав себе это сердце. Их беседы носили, во многом, односторонний характер, довольный похлебкой и новым кафтаном страж, если развязывая язык, продолжал без умолку, но присутствие непосредственного товарища помогало не сойти с ума.

Жизнь всех турок находится в руках султана, но когда какой-нибудь высший сановник заслуживает смерти, то существует такое обыкновение: провинившемуся посылают красный шнурок. Вчера такой знак получил главный визирь — к Мустафе-паше явился посланный с бумагой, в которой было сказано, что за измену правительству он заслужил смерть, по повелению государя прежде всего у него были отняты все титулы и ордена, а казнь назначена на следующий вечер. И вот, теперь, когда солнце уже зашло за горизонт, но еще весь Стамбул был залит его ярким отблеском, точно заревом пожара, когда с высоких минаретов муэдзины призывали правоверных к вечерней молитве, а по улицам вновь началось движение, прекращавшееся на время жары, тогда паша в сопровождении нескольких дервишей и караульных был приведен во внутренний двор.

Люди отчаянно вытягивали шеи, стараясь хоть что-нибудь узреть поверх голов тех, кто стоял впереди. Из ворот на гнедых лошадях выехало несколько янычаров в своей обычной красно-зеленой одежде. Размахивая над головами людей плетьми с металлическими наконечниками, они заставили толпу расступиться. Затем выехал Али Хамид, султанский глашатай. На нем были оранжевые шелковые шаровары, такая же рубаха и халат в серебристо-оранжевую полоску, полы которого спускались по широким и блестящим бокам лошади. На голове красовался тюрбан с оранжевым плюмажем. Он проехал чуть вперед и вскинул над головой руку.

— Всевышний справедлив! Сколько этот негодяй брал мзду, пил, точно щербет, жилы нас всех! — не прекращал возмущаться бойкий приятель.

Нергиз слушал молча и внимательно, лицо его было серьезно, и ни одна жилка не дрогнула на нем в ответ.

Каким бы ни был паша, султан много лет слепо доверял ему. Всякая другая вина могла бы еще быть прощена, не проигрыш в династической распри. Причина этого постоянного страха, жертвой которого становится множество людей, заключается в том, после смерти владыки вступает на трон не его старший сын, но старший во всем семействе, приходится ли он братом или дядей, или даже племянником. Этот закон никогда не оставляет в спокойствии падишаха и, конечно, не способствует благополучной и счастливой жизни наследников престола. Очевидно, визирь отказался стать посредником в сношениях кого-то из принцев с высшими сановниками, и потому не мог надеяться на снисхождение. По крайней мере такие мысли о двойной игре первыми приходили в голову.

Стоявшие вокруг чиновники с равнодушным видом смотрели на приготовления к казни человека, который наказывался за измену, и думали только о том, как бы самим не попасться, так как многие из них были не менее виновны в измене. Они клеймили Мустафу-пашу, называли ослом за то, что он позволил себя поймать, тогда как прежде восхищались и завидовали его быстрому повышению. Для такого случая Нергиз выработал одно правило — когда собираешься на чье-то убийство, в решающий миг лучше отвернуться, дабы не портить себе настроение. До и после – глазей, сколько угодно, но сам момент – пропусти, чтобы не снился потом, не тревожил. Только когда сам посмотришь смерти в лицо несколько раз, перестанешь закрывать глаза при виде старой знакомой…

Вне толпы дышать легче, проще, не нужно держать расползающуюся по краям маску — улыбка вежливости, учтивости, кивок, вежливые разговоры. А Нергиз всегда был слишком осторожен, дабы позволить чувствам, хоть немного вырваться наружу.

— Ну вот, ты опять смотришь долго с прищуром, будто пытаешься отыскать какой-то подвох…— замечает страж.

— Просто на минуту попытался представить себе того зверя, в шкуру которого ты зовешь меня влезть… — он расставляет руки.

После расставания медлил со входом в крытый павильон дворца, во всех его жестах сквозило — нет, не нерешительность или слабоволие, а колючее ожесточение, которое бывает у людей, вроде бы смирившихся и несущих свою долю, полагающих ее верной и даже правильной, но при том их смирение – есть та же страсть, калечащая изнутри. Словом, он медлил, и оттого застигнут караваном прислужников Сафие-султан.

Как у большинства волевых женщин, наделенных особым жизненным даром, подлинные черты характера султанши проступали все ярче, когда стали ослабевать обманчивые черты юности. Но еще долго останется очень красивой, даже когда морщины избороздят лицо, даже под короной седых волос. Рассказывали, что очень давно в юности гадалка предсказала, что она достигнет высшей степени могущества. Властелин всех континентов не был ни блестящим воином, ни мудрым правителем, ни хотя бы рачительным хозяином и умным человеком. На своё счастье, двадцать лет назад он встретил гибкую, вкрадчивую, хищную, как египетская кошка, — и столь же мудрую; достаточно мудрую, чтобы не вызывать опасений своего господина. Она стала его первой женой и оставалась ею все эти двадцать лет, не уступив место ни одной из более юных и даже более прекрасных его жён.

Сегодня, раздавая кому-то указания, госпожа не скрывала лисьей улыбки удовольствия по вполне ясным обстоятельствам. Несколько мгновений ее взгляд задержался на склонившемся Нергизе, будто прикидывая, чего он стоит, но потом потерял всякий интерес.

От возвращения в гарем не ждал ничего хорошего. Вдоль стен с разными интервалами помещались изящные ниши, откуда золотистыми фонтанчиками била холодная и горячая вода. В центре зала на мраморных прямоугольных плитах женщины сидели, отдыхали, здесь были смуглые испанки и гречанки с кожей, отливавшей золотом, молочно-белые славянки и гибкие, точно лоза, черкешенки…Что-то определенно изменилось, еще вчера совершенно равнодушный к обитательницам Топкапы, Нергиз всегда вырастал перед ними, как непреодолимая преграда, расстраивая самые коварные планы, он был уверен, что должен испытывать безразличие, привычное, хроническое, однако, ныне холодное безмолвие покинуло его разум и уступило необъяснимому зудящему чувству, что тревожило душу верного слуги и днем, и ночью.