Подобно английскому сплину (2/2)
Пару минут он молчал, глядя в сторону, а потом переводил темный задумчивый взгляд на Тихона и спрашивал осторожно:
— А вы счастливы?
— Счастлив, — отвечал Тихон без малейшего сомнения в голосе.
— Почему? — бестактно вырывалось у Вани.
— Так у меня все есть, — улыбался Тихон. — Я жить люблю. А хандра — хандрить не люблю.
— Это теперь называется сплин, — сказал как-то Ваня. — По-английски.
— Правда? — усмехнулся Тихон. — А я думал, mélancolie. Я совсем отстал от моды, Иван Филиппович. Как вы думаете, любовь уже переименовали?
Называть его Иваном он так и не начал. Ваня мстил, глупо и по-детски, и тоже не называл его Тишей — губы закусывал, но не называл.
Тиша катал его на лодке по длинной извилистой реке, и Ваня ничего не запомнил, кроме серебряных нитей воды на веслах и золота в пышных Тишиных кудрях. Даже не запомнил, как Тихон потом нырнул, по обыкновению хохоча, в эту речку, и как тонкая белая рубаха промокла насквозь и облепила тело, а он стоял на мелководье и звал:
— Иван Филиппович, окунитесь хоть разочек! Вы же не боитесь, что я увижу ваши лодыжки?
Нет, лодыжки — этого Иван Филиппович не боялся.
Прошло жаркое лето, вишневый сад и Тишины кусты оделись в багрец и золото. На самых стойких кустах назрели ягоды.
Тиша тогда сорвал тяжелую, усыпанную налитыми черными ягодами ветку бузины и протянул Ване.
— В огороде бузина, а в Киеве дядька…
— У меня дядька в Одессе, — зачем-то сказал Ваня, но ветку забрал.
Вечером, впрочем, зайдя по обыкновению в освещенную лишь огнем в камине гостиную, он положил ветку на стол и тихо сказал:
— Это к чаю.
Тихон посмотрел на него пронзительными светлыми глазами и съел с чаем всю приторную, вяжущую на языке гроздь.
— Я не люблю осень, — сказал тогда Ваня, глядя в окно — дождь громко хлестал по стеклу. — Холодно, мокро… я простужаюсь каждую осень. Унылая пора.
— А мне нравится. Красиво. Очей очарованье, — сказал Тихон, глядя на Ваню.
— Да вы поэт, Тихон Игоревич.
— У меня много скрытых талантов, — усмехнулся Тиша.
Он умел петь — бархатистым, вдумчивым голосом, с чрезвычайно серьезным лицом он напевал Ване какую-то пошлейшую песню, которую Ваня однажды слышал, когда особенно бойкая девица из дома терпимости так необычно развлекала их на попойке — но Тихон пел ее так, что песня обрела смысл и настроение, а потом сорвался и начал хохотать, и Ваня хохотал вместе с ним и не мог вспомнить, когда последний раз ему было так хорошо и весело.
Тихон уехал к началу сезона.
— У меня в Петербурге невеста, — сказал он. — Но она еще в свет не выходит. Смолянка.
Один Ванин столичный приятель тоже женился на институтке и со смехом рассказывал ему, что в ее институтской Библии была аккуратно заклеена бумагой заповедь «Не прелюбодействуй», и юные смолянки даже не знали, что она значит. Ваня тоже хотел быть смолянкой — по многим причинам.
Он пытался читать Священное Писание, но не находил ответов на вопросы, которые было невозможно задать.
…ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность…
…большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее…
— Говорят, Петербург опять затопило… — сказала княгиня.
— Я надеюсь, вода скоро отступит, — ответил Тихон.
Ваня поднял глаза. Оба смотрели на него. Смотрели одинаково.
Ваня улыбался. Ваня наблюдал, как Тихон церемонно целует руку его жене. Ваня думал о том, что в Смольном институте, говорят, очень холодно. Ваня не думал о том, какая у Тихона теплая ладонь.
Когда пыль на дороге улеглась, Ваня вышел в сад и долго смотрел через ряды черных стволов на аккуратные голые кустики крыжовника. Следующим летом, сказал Тиша, будут ягоды.
И будет варенье, и чай, и цветущая вишня, и жизнь, и слезы, и любовь.
Тишин смех все еще звучал у Вани в голове.
Были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы.