Вторая волна (1/2)
До операции оставался всего день и день этот начался с неприятного моросящего дождя. Он то усиливался, становясь едва ли не ливнем, то снова практически исчезал, чтобы вскоре с новой силой начать биться в окно. Сегодня Хуа Чэн проснулся рано. Он проспал не больше трёх часов и теперь глядел в потолок, мыслями находясь далеко-далеко отсюда. Весь прошлый день он потратил на анализ своих воспоминаний, возвращение их по крупицам и, вспомнив наконец к вечеру всё, провалился в ужасную тоску, съедающую все эмоции. Этой ночью его не беспокоили даже монстры из галлюцинаций, Хуа Чэн настолько вымотался, что, кажется, не был способен даже на то, чтобы создавать эти ужасающие образы.
За три часа он не выспался, но глаза совсем не хотели закрываться. Не то что бы в теле бурлила энергия, совсем нет: Хуа Чэн чувствовал себя так, словно у него нет сил даже на то, чтобы заснуть, как бы парадоксально это ни звучало. Механическими движениями он сел на край и медленно поднялся на ноги, с трудом удержавшись за спинку кровати. Его пошатывало из стороны в сторону, пока он брёл к умывальнику, чтобы привести себя в порядок и взглянуть на своё отражение. Ожидаемо, с зеркальной глади в ответ на Хуа Чэна смотрел бледный, со страшными тёмными кругами под глазами, человек, больше похожий на призрака. Тонкие руки-веточки призрака погладили краешек бинта, которым была перевязана разбитая прошлой ночью голова, а затем бессильно рухнули вдоль туловища, скрываясь из поля зрения зеркала. Едва найдя силы вновь поднять руку, Хуа Чэн отвернул кран и, немного помедлив, подставил сложенные лодочкой ладони под потоки пышущей паром воды и умылся ею. Как же холодно.
Утренние процедуры растянулись на бесконечно долгие полчаса: Хуа Чэн постоянно останавливался, медленно-медленно двигался, словно каждому его движению препятствовало само мироздание. В конце концов, вернувшись к кровати, молодой человек открыл ящик прикроватной тумбочки, усевшись прямо на холодный пол, нашёл давно забытый графический планшет, перо и вернулся в постель. Его трясло от холода и в первую очередь пришлось справляться с этим: он надел сверху ещё один свитер, укутался в свои три одеяла, оставив свободными только руки и, сглотнув, запустил приложение для рисования.
Было страшно. Правда страшно, потому что Хуа Чэн прекрасно понимал, что сейчас последует за его попытками рисовать: у него не получится. Ни одной ровной линии, ни одной красивой черты — ничего. Но он хотел попробовать. Возможно, в последний раз. Изобразить на цифровом экране отражение своих страхов и сомнений, своего бессилия и разочарования, своей истлевшей надежды…
Выходило плохо. Перо дрожало, заставляя линии разъезжаться в стороны, не поспевающая за пером из-за сильной стабилизации линия раздражала, потому что скорость такого рисования оставляла желать лучшего. И даже потратив час времени, далеко не факт, что не сотрёшь всё это убогое подобие рисунка. Хуа Чэн стёр. Один раз, второй, третий. По щекам покатились слёзы, когда он в четвёртый раз нажал ненавистное «очистить холст». Невыносимо обидно было от осознания собственной слабости и безнадёжности своего ужасного самочувствия. Сейчас казалось, что как прежде уже никогда не будет.
В бессилии опустив перо, Хуа Чэн тыльной стороной ладони растёр солёные дорожки слёз по щекам и постарался в последний раз. Он слизывал горькие слёзы с губ, снова и снова стирал их со щёк, но линии никак не хотели слушаться и складываться в картину.
— Ну пожалуйста, — шёпотом попросил Хуа Чэн, закрыв глаза. Образы в воображении складывались в чёткую красивую картину, которую так хотелось увековечить на холсте, но чёртовы руки продолжало бить крупной дрожью.
Стиснув перо пальцами, молодой человек надломленно рассмеялся и, вцепившись зубами в нижнюю губу, со всей силы швырнул его в стену, заставляя расколоться на несколько крупных частей. Повинуясь вспыхнувшему, словно пожар в сухом лесу, гневу, Хуа Чэн бросил в туже стену и планшет, экран его мгновенно погас, покрывшись сетью крупных трещин, но этого молодой человек уже не видел, с головой нырнув под одеяло. Вцепившись пальцами в волосы, молодой человек закричал в подушку, чувствуя себя таким ничтожным и жалким, что впору было бы просто уткнуться сейчас в эту подушку лицом, чтобы ни вдохнуть и ни выдохнуть, а потом задохнуться и больше никогда-никогда не мучиться.
Приподнявшись, чтобы дотянуться до бутылки воды, Хуа Чэн вдруг замер. Всё тело будто окаменело, а взгляд, прикованный к усыпанной ниточками тёмных истончившихся волос, застекленел.
— Нет… нет, нет, нет! — новая волна паники накрыла с головой, подобно высоким волнам во время цунами. С трудом заставив себя сделать судорожный вдох, молодой человек вновь рухнул на кровать и накрылся сверху слоями толстой непроницаемой ткани. Он шептал обращённые самому себе проклятья и слова ненависти, то смеялся, то рыдал и кричал в подушку, пока не затих, обессилев. Лишь иногда плечи вздрагивали под толщей одеял, но вскоре исчезло и это.
Вновь выбраться из своего укрытия он решился лишь через несколько долгих часов, когда медсестра оставила на выдвижном столе поднос с едой и кейс, полный таблеток. Аппетита не было совсем. Хуа Чэн прекрасно отдавал себе отчёт в том, что большую часть этих таблеток нельзя принимать на голодный желудок, но теперь ему было настолько решительно всё равно, что такая мелочь просто не могла его взволновать. Горсть таблеток, не меньше, одна за одной оказались выпиты и Хуа Чэн вновь скрылся под защитой своих одеял, больше не собираясь ни слушать кого-то, ни разговаривать. Всё это потеряло смысл именно сейчас, когда рисование никак не поддалось, когда волосы наконец начали осыпаться, когда сил не осталось ни на что.
Днём пришёл Се Лянь. Он без слов понял, что произошло, увидев разбитый планшет и несколько тёмных прядей на подушке. Он не настаивал ни на разговоре, ни за том, чтобы Хуа Чэн что-то поел, он просто тихо сидел рядом и, сомнений в этом не было, готов был в любой момент сделать всё, что бы Хуа Чэн сейчас ни попросил. Но Хуа Чэн ничего не просил. Он молча лежал под одеялом, глотая медленно вытекающую из разгрызенных губ кровь, и словно бы делал вид, что его не существует. Он не вздыхал, не всхлипывал, хоть и очень хотелось; в палате было так тихо, словно здесь не было ни того, чья жизнь завтра может оборваться, ни того, кто искренне всем сердцем любил первого. Тишина была почти осязаема.
Первым не выдержал Хуа Чэн. Прошла, кажется, пара долгих часов, прежде чем он наконец устало вздохнул и, всё так же не двигаясь, тихо-тихо заговорил:
— Иди домой, гэгэ. Не трать своё время.
Се Лянь крупно вздрогнул, заслышав голос. Он так же устало вздохнул, как и его возлюбленный, затем протянул руку вперёд и коснулся его плеча, словно стараясь показать, что всё ещё рядом:
— Я буду рядом, Сань Лан. Может, тебе сейчас кажется, что ты справишься сам, но я всё же прошу тебя позволить мне остаться.
— Я не справлюсь сам, — горько усмехнулся Хуа Чэн. И было в этой усмешке столько боли, что вместить её не смог бы даже этот бесконечно большой пустынный космос. — Я не справлюсь, гэгэ. Я не справлюсь. Я не…
— Тише, Сань Лан, — рука Се Ляня начала гладить задрожавшее плечо возлюбленного. Хуа Чэн с трудом понял, что этот из ниоткуда появившийся звук плача принадлежит ему и от осознания этого лишь сильнее расплакался. Слёзы чистыми каплями скатывались по щекам и быстро впитывались в мягкую подушку, всё ещё влажную после утреннего приступа.
Се Лянь оставался рядом.
Он был рядом и тогда, когда для проверки пришёл Не Минцзюэ; когда Цзинь Гуанъяо заглянул, чтобы уговорить поесть; собирался выйти лишь чтобы позволить Хуа Чэну наедине поговорить с Сяо Синчэнем, но они оба попросили не выходить. Хуа Чэн попросил, потому что боялся остаться один, а Синчэнь, потому что понимал, что присутствие Се Ляня сейчас слишком важно. К вечеру в палату пришёл и Мэй Няньцин. Он принёс с собой несколько упаковок лапши быстрого приготовления, которую больше всего любил Хуа Чэн, пару термосов кипятка и только тогда Хуа Чэн, пусть и с трудом, но выбрался на свет из-под одеял и решился поесть. Рядом с семьёй было спокойнее, хоть в всё животе и продолжало скручивать комом, стоило только подумать о грядущей операции и о том, что она может за собой повлечь.
Последнюю порцию таблеток Хуа Чэн принял уже сытым и немного пришедшим в себя. Он обустроил себе в кровати настоящее гнездо: подушку разместил так, чтобы она прилегала к твёрдой спинке, снизу подложил одеяло, сел на него и положил под стопы большую грелку. Затем он укрылся спереди и сзади, разместив по грелке на животе и в районе поясницы. Теперь, пусть он и продолжал сжиматься в комок, но всё же выглядел уже гораздо лучше, хотя бы потому, что больше не прятался.
— Операция назначена на десять часов утра, — задумчиво произнёс Се Лянь, постукивая пальцем по подбородку. — Вэнь Цин сказала, что такие операции в среднем длятся от трёх до четырёх часов. Значит, вечером ты уже сможешь открыть глаза!
— Если я не…
— Никаких «если», — строго прервал Мэй Няньцин. — После операции мы хотим принести тебе те еду и напитки, которые ты захочешь. Что бы тебе хотелось?
— Думаю, я не захочу есть, — здраво рассудил Хуа Чэн, прекратив спорить. Ему и самому хотелось бы верить, что всё закончится хорошо. Но верилось с трудом. — Наверное, мне хотелось бы апельсинового сока.
— Тебя будет ждать лучший апельсиновый сок! — с улыбкой заверил Се Лянь. Ему стало значительно легче, когда Хуа Чэн наконец поел и выбрался из-под одеял, являя себя. Да, выглядел он сейчас далеко не так прекрасно, как обычно: бледное лицо, чёрные тени под глазами, поредевшие тонкие пряди, но это всё ещё был Хуа Чэн. Живой и всеми своими почти истраченными силами борющийся с тяжелейшим заболеванием. И он безусловно справится. Иначе никак.
— Ещё я хочу пиратскую шляпу, — прошло ещё около получаса, прежде чем Хуа Чэн внезапно заявил это. Сказал он это совершенно внезапно, пока Се Лянь и Мэй Няньцин спорили о том, удобен ли такой стол, как тот, что выдвигался над кроватью Хуа Чэна. И оба были немного шокированы этим внезапным заявлением, но быстро сориентировались и начали перебирать варианты в интернет-магазине. Выбор был сделан в пользу канонной треуголки, прямо как у капитана Джека Воробья.
К ночи Хуа Чэн начал дрожать вновь. Грелки не справлялись, а от холода уже начали стучать зубы. Тогда в пульсирующую болью голову пришла прекрасная идея:
— Гэгэ, залезай ко мне?
Гнездо пришлось разворошить и собирать заново, но уже через несколько минут Хуа Чэн сидел в крепких согревающих объятиях Се Ляня, уже не дрожа так сильно. Сейчас, осторожно поглаживая любимого человека по спине, Се Лянь с ужасом понимал, насколько сильно тот исхудал: острые позвонки выпирали и хорошо ощущались даже через плотную ткань свитера, а рёбра и тазовые кости довольно болезненно прижимались к боку.
— Сань Лан, когда ты выпишешься, я буду кормить тебя с ложечки и не выпущу, пока ты не съешь целую кастрюлю, — пообещал Се Лянь. Он оставил на макушке Хуа Чэна лёгкий поцелуй и начал осторожно покачиваться из стороны в сторону, словно баюкая его. — Как ты себя чувствуешь?