С четверга на пятницу (1/2)

Они ехали, ведомые серыми полосами разбитого асфальта, не имеющие пункта назначения. Чарли отвернулась к окну, цепляясь взглядом за сливающиеся воедино ряды деревьев, спрятав в карманах куртки дрожащую на кончиках пальцев неловкость, а Билли крепко сжимал руль, заставляя себя всматриваться в скованную по краям линию горизонта. Поглощённые в омут собственных мыслей они отдались вязкому, но уже привычному безмолвию, заглушающему резкие гитарные басы, рвущиеся из динамиков магнитолы. Билли так и не осмелился проронить ни единого слова, боясь пустить трещины на тонком льду спокойствия, пока Чарли первая не начала в полголоса подпевать переключившейся песне. Она всё ещё была очарована проносящимися мимо пейзажами, будто этот город и дорога не были знакомы ей с пелёнок, а Билли ощущал, как случайно начинает теряться в Чарли, позволив себе взглянуть на неё, не через зеркало, а напрямую — повернув голову, изучая внимательно ее расслабленное положение, движения ногой в такт музыке и растрепавшуюся от ветра косу. Его голова — улей, готовый в любую секунду может разорваться от нескончаемого роя безответных вопросов, бьющихся о черепную коробку. В их с Алвин самодельном, неосязаемом театре с безлюдными зрительным залом и бессмысленным спектаклем без сценария, у Билли зачастую прекрасно выходят образы совсем отличные от тех, которые он представляет миру реальному, а Чарли особенно хорошо даётся спонтанность, она примеряет ее словно громоздкую дорогую шляпу, натягивает вместе с искренностью улыбки и хватает за руку, указывая пальцем куда-то вдаль лобового стекла. Билли от неожиданности давит на педаль и машина со свистом начинает тормозить.

— Давай зайдём? Я так есть хочу.

Билли, к своему удивлению, беспрекословно раскручивает руль, сворачивая в притаившийся в прорези леса поворот. Заезжая на парковку, честно признаётся, что он здесь впервые. За те два месяца изучения петляющих дорог Билли проезжал мимо больше сотни раз, но ни разу ни этот поворот, ни уж тем более здание не бросались в глаза, что неудивительно — невзрачное кафе, кажущееся на первый взгляд заброшенным — погнутая вывеска с тремя отсутствующими в названии буквами, болтающимися на проводах, и полупустая стоянка с перевёрнутым мусорным баком.

— Тебе понравится, — заверяет Чарли, отстёгивая ремень безопастности и выбираясь на улицу. Билли сомневается, но неспешно заходит следом в кафе.

Дуновения ветра пробираются сквозь щели неплотно закрытой двери, закруживают в танце пластинки металла, подвешенного над входом, играясь с язычками колокольчиков, и путаются в тонком звучании, окончательно теряясь в шуме кипящей в кафе жизни. Билли прикрывает глаза, позволяя ускользающему мгновению окутать его долгожданной, хоть и искусственной, теплотой. Десятки запахов наслаиваются друг на друга, перебивают, щекотят ноздри и нос непроизвольно морщится, а воздух тяжелеет, но вдыхать его гораздо легче, чем уличный, морозный до колющей боли в лёгких. И привычнее. Поражающая способность придорожных забегаловок — на каком краю не бросит тебя жизнь, в какую задницу мира верёвкой на шее не утянет воля случая или судьбы, в подобных кафе всегда будет пахнуть одинаково, кажется, и работники здесь одни те же, будто бы оно такое на всю страну совершенно одно, одинокое, перемещающееся следом за путниками, сохраняющее в себе крошечное, невесомое напоминание о доме.

Они ещё не сели за столик, даже с места не сдвинулись, застряли в проходе, но Билли здесь уже нравится, и так не хочется открывать глаза, хочется вновь услышать доносившийся издалека, мягкий шёпот волн, разбивающихся о скалы, почувствовать на языке и на разгоряченной калифорнийским солнцем коже солоноватый привкус океанской воды, стряхнуть песок со сланцев и с волос, жёстких и слегка влажных после купания, сесть за барную стойку в шумной компании, сквозь непрекращающийся смех и обсуждения высоты пойманных волн попросить чего-нибудь холодненького да побыстрее, улыбнуться и выдохнуть, подвинув ближе маленький вентилятор в попытке изгнать скопившийся в теле жар, но никак не открывать глаза, до боли в сжатых челюстях и кулаках не открывать — хвататься, до крови ломая ногти, тщетно пытаясь удержать развеивающиеся в дыму дешёвого, терпкого кофе очертания прошлой жизни.

— Может сюда? — Чарли обходит Билли, толкая его плечо своим, и резко, пусть и случайно, возвращая в серую реальность слякоти и опадающих листьев. Останавливается в центре, у столика около окна, заклеенного рекламными плакатами и силуэтами букв, складывающихся в название кафе, — лучшее место.

Билли так не думает, но в спор не лезет, что так несвойственно его характеру и их общению с Алвин, но медленно входит в привычку, становясь маленькой деталью формирующегося пазла их ебанутых взаимоотношений, рушить которые не даёт шепот любопытства, требовательный и вынуждающий подождать, оттянуть время, посмотреть, какая картинка соберётся в итоге из совершенно чуждых друг другу кусочков, лишних деталей, выброшенных за ненадобностью из полноценных наборов.

Чарли считывает молчание Билли, как согласие, и усаживается за выбранный ею столик, а у Билли же от мысли, что придётся около часа пялиться на осточертевший город и позволять городу вглядываться в него пустыми глазницами проезжей части, аппетит пропадает, и он оглядывается, подмечая самый дальний, отгороженный от мира двумя стенами с пожелтевшими от жира обоями столик. Пойдёт — Билли кивает себе мысленно и, пропуская возмущения Чарли мимо ушей, шагает прямиком к нему, садясь на один из потёртых диванчиков. Алвин в раздражении запрокидывает голову, вздыхая и топая к диванчику напротив, падает на сидушку напротив, откидываясь назад, и закатывает глаза в ответ на приторную улыбку Билли.

— Первый и последний раз уступаю тебе, — оглядывается в поисках официантки, — у тебя есть какая-то проблема с тем, что нас двоих могут заметить? Можешь не волноваться, эта веселая неделька знатно потрепала наши репутации.

— Я не волнуюсь, и за свою репутацию уж точно спокоен.

— А я за свою — нет, — и Чарли подвигается ближе к столу, склоняясь над ним, и указателем пальцем призывает Билли наклонится тоже. Он хоть и хмыкает, выражая наигранное недовольство, но всё же подчиняется и понимает, насколько глупо они смотрятся со стороны, словно герои комедии, следящие за свиданием подруги, а Чарли, которую, видимо, всё устраивает, продолжает, но уже шепотом, — Джесс думает, что мы трахаемся в кладовой вместо отработок, — она говорит это с напускной серьёзностью, утвердительно кивая на шокировано-вопросительный взгляд Билли.

— А мы разве нет? — он прикладывает руку к груди, показательно вздыхая, и нарочито фальшиво удивляется, за что получает пинок кедом по голени и напарывается возмущением на суровый прищур, но не успевает ничего сказать в свою защиту, как Чарли переключается на подошедшую к их столику худощавую женщину в розово-красной униформе официантки с повязанным спереди белым фартучком. Она приветствует их уставшим за долгую смену взглядом, принимая тщетные попытки вдохнуть в него хоть немного жизни за счет дежурной улыбки. Чарли улыбается в ответ, выражая неподдельную радость от встречи с женщиной, а Билли продолжает лежать на столе, подперев голову кулаком.

— Уже определились с заказом, голубки? — она щёлкает ручкой и отточенным движением переворачивает исписанный листок блокнота, Билли хмурится на ее обращение и успевает лишь рот открыть, чтобы внести ясность происходящих между ним и Чарли отношений, как получает ещё один пинок по тому же месту и морщится от боли, прикрываясь случайным кашлем и меню.

— Конечно, Кэт, рада тебя видеть сегодня! Нам, пожалуйста, два ваших фирменных бургера, картошку и коктейль, клубничный, — Чарли любезничает с официанткой, как со старой подружкой, и говорит будто бы уже заученный список. Билли с растерянной улыбкой провожает Кэт и поворачивается лицом к Чарли, потирая место удара через плотную ткань джинс.

— Что это было?

— Кэт всегда делает парочкам скидку, хорошую скидку, так что продолжай улыбаться, — Чарли объясняет свою странную схему таким тоном, словно пятилетнему ребёнку и Билли хочется на это обидеться, — поиграем, будто мы влюблены.

— Боюсь, у меня не получится сделать вид, что я в тебя влюблён, не успел записаться в драмкружок, чтобы отточить навык.

Чарли пожимает плечами, пропуская колкость мимо ушей:

— У нее зрение плохое, а очки она не носит, думаю, той капли таланта, что в тебе есть, хватит для убеждения, — нет, не пропускает и парирует тем же. Билли фыркает, сглатывая рвущуюся язвительность, и стягивает шарф и куртку, отбрасывая их на спинку диванчика, оставаясь в одной футболке, Чарли ему вторит и постукивает пальчиками в такт мелодии, доносящейся из музыкального автомата и кружащей над их головами.

— Ты часто здесь бываешь? — вопрос напрашивается сам собой, а здравый смысл, кричащий о том, что абсолютно не за чем знать всё это, не за чем проникать в жизнь Чарли, в ее голову, мысли и тем более в прошлое, уже давно был послан нахуй.

— Сейчас не особо, без велосипеда сюда так просто не добраться, но раньше, когда я была мелкой, мы с мамой постоянно сюда захаживали, — в зрачках Чарли отражаются блики настенных светильников, а голос становится мягче, окутывая Билли нежностью незнакомых воспоминаний, он внимает каждому ее слово, боясь потеряться в витиеватом повествовании, а в голове четко рисуется образ маленькой Чарли и ее мамы.

На Чарли розовая тюлевая юбка, походящая силуэтом на балетную пачку, а пушистые волосы убраны в тугой пучок после занятий танцами. В то лето над городом висела знойная жара, ее родители ещё жили вместе, а мама воплощала в дочери утрату детских мечтаний. Чарли оставалось только радоваться и впитывать каждую минуту проведённую вместе, наслаждаясь подаренными улыбками, пришедшими на смену гневным взглядам. Тянула маму за руку в кафе и всегда выбирала одно и тоже. Ощущала себя важной и взрослой, держа в руках меню, указывая пальчиком на то, что заказала сейчас для них двоих. Мама цокала языком, осуждающе мотала головой и меняла бургер с картошкой на рыбные палочки и гадкое пюре, заверяя Чарли, что так надо, так правильно и полезно для фигуры. В шесть лет Чарли не совсем понимала, что плохого в ее фигуре и вовсе не считала себя толстой, но после материнской заботы неосознанно стала втягивать живот, переча мерзкому отражению в зеркале, посмеивающемуся над ней.

Очарование воспоминаний рассыпается на осколки, когда Чарли берет долгую паузу и отворачивается, прокручивая в голове ранее сказанное и оценивая безразличным взглядом других посетителей. В ее глазах не скапливаются прозрачные слёзы, а дрожь не трогает голос, никакой боли — лишь затянувшиеся белые полосы былых ран. А Билли не удивляет подобное отношение матери к дочери, но сердце пропускает удар от свалившейся на плечи неосязаемой тяжести. Их заказ приносят через семь минут вынужденной тишины и Билли незаметно подвигает порцию с картофелем ближе к Чарли.

— Как тест по физике прошёл?

— Не знаю, меня на нем не было, спроси у кого-нибудь другого, — Чарли принимает резкую смену темы с благодарностью, находящую отражение в уходящем с плеч напряжении, отмахиваясь от навалившихся мыслей, подыгрывает и откусывает бургер, тут же хватая салфетку и вытирая стекающий по подбородку сок.

— Ты ушла с уроков?

— Скажем так — отпросилась, а ты меня не осуждай! Что мне оставалось? Ты так и не явился на уроки, хоть и дал слово помочь с тестом, а вчера ночью я была не в состоянии что-либо учить опять же из-за тебя.

— Не скидывай всё на меня, никаких обещаний я тебе не давал, Алвин, — Билли ухмыляется и машет головой, закусывая изнутри щеку, сцепливая меж зубов накатывающее раздражение.

— Ауч, друзья так себя не ведут, — она отшучивается и всматривается в лицо Билли в поиске ответной реакции, но сталкивается с нечитаемым равнодушием и отводит взгляд, не скрывая подступившее недовольство, — я могу не разбираться в науках и писать с ошибками уравнения, раздражать тебя одним присутствием рядом и мешаться под ногами, но я точно знаю, что из себя представляет дружба и не думаю, что наши с тобой определения этого слова разительно отличаются.

— То, что ты называешь дружбой, я просто считаю жалостью по отношению ко мне, и мне это не нравится, — Билли упирается взглядом в столешницу и к удивлению своему собственному не переходит на крик, а полушепотом сплёвывает терзающую заточенными когтями изнутри его разум и грудную клетку мысль, не дающую выдохнуть нормально. С окончанием брошенной фразы приходит осознание идиотизма сказанного, а распаляющийся в крови гнев кажется детской обидой.

— Ты провоцируешь меня на скандал? Таким меня уже не взять, — Чарли размахивает скрюченным ломтиком картошки и откусывает кусочек от него, прежде чем продолжить говорить, — мама постоянно так делала, когда они с отцом ещё жили вместе, а я наделялась с каждой из ссорой, что развод уже маячит на горизонте, но они будто игнорировали даже мысль об этом, — тянется к трубочке и делает глоток коктейля, — папа потом сказал, когда я спросила, почему они не развелись раньше, что не хотели травмировать меня, как будто их ругань не сделала этого раньше. Так что, не выйдет у тебя вывести меня из себя. Я чую всё это, и ты уже спрашивал и я отвечу ещё раз — да, мне тебя жаль, вот такой я человек, ничего не могу с собой поделать, когда представляю, что творится за закрытыми дверями твоего дома.

— Блять, не начинай, — грозится Билли, ковыряясь сломаным кусочком картошки в красном соусе, размазывая по тарелке узоры, — обещала ведь.

— Ты первым начал делить мир на чёрное и белое, не оставляя другим цветам места. Но хочешь честности? Да, мне жаль тебя, ахуеть, как жаль. Мне жаль, что тебе приходится жить в этом дерьме, аду, не важно, ты уже, наверняка, придумал этому стоящее название, мне искренне жаль, и будь у меня машина времени, я бы отправилась в твое прошлое и изменила его, но я не могу этого сделать, никто не может. Это уже случилось и сейчас мы пожинаем его плоды, но мое общение с тобой — будем называть это так, раз тебе не угодило слово «дружба» — не заканчивается на одной только жалости, если бы я не ощущала ничего другого, то мы бы сейчас не сидели здесь, а на пороге твоего дома не остался бы стоять мой термос с супом. Мне бывает весело с тобой, представляешь? Но я всё ещё злюсь за велосипед и корову и подумываю, кстати, стащить твои очки, и мне кажется, — она переходит на шепот, понижает голос, — что под всей многоликостью, что ты показываешь миру, я в силах разглядеть нечто иное, скрытое от посторонних глаз, то, что представляет Билли именно как Билли, а не короля вечеринок и как ещё бы тебя не называли. И я верю, что ты с таким же успехом можешь тоже увидеть во мне, а не одну лишь жалость. И я считаю тебя другом, другом, за которого имею право беспокоится, которого имею право бесить и жалеть, хоть мы и не так близки, чтобы нас клеймили лучшими друзьями, но уже достаточны, чтобы здороваться в ответ в коридорах на перемене, а не делать вид, что я — эхо чужих разговоров.

— Я не специально.

— Приму это за извинение, — Чарли замолкает, тянется к коктейлю, съедая взбитую пенку с трубочки, и, задирает правую ногу на сидушку, сгибая в колене и опираясь на него подбородком, а Билли взгляд так и не поднимает, проводит руками по лицу, трет, задевая кожу ногтями. Хочется затянуться сигаретой до горечи в горле, но пачка осталась валяться в бардачке машины и рядом стоит табличка с перечёркнутой дымящейся сигаретой, а перед глазами появляется нетронутый бургер, который Чарли плавно подвигает к нему.

— Не скажешь, почему к жалости такое отвращение? Это из-за…отца? — последнее слово с осторожностью слетает с губ Чарли, и она замирает, задерживает дыхание в страхе услышать щелчок спускового крючка терпения Билли.