please, dont go, please, dont go, i love you so, i love you so. (1/1)

– Сколько вам лет, герр фон Катте? – его тюремщик был очень учтив и никогда не пытался давить на больное. Он видел многих, кому предстояла смерть по чьему-то указу, кроме Указа Божьего, но никто ещё не был так спокоен. Каждый раз, общаясь со своим заключённым через узкое решётчатое окно, неизменно привставая на носочки, дабы видеть его лицо, седовласый мужчина не понимал, что забыл в камере столь образованный юноша. – Двадцать шесть, – Ханс был спокоен, как океан в полный штиль, – мне могло бы исполниться двадцать семь через полгода. – Мой сын был старше Вас на два года, когда получил пулю в живот, разгоняя беспорядки. Он всегда был таким чутким молодым человеком: неизменно целовал мать перед и после сна. Моя Мари чуть не сошла с ума, узнав о его смерти. – Пуля в живот – самая ужасная смерть из всех, которые только можно вынести, я сочувствую Вам, – Катте тяжело вздохнул, отворачиваясь к окну. – Ваша жена француженка? – Да, она так любила лилии, и, когда вынашивала Томаса, получала их от меня почти что каждый день. Теперь она не может их видеть, каждый раз ее чудесные зелёные глаза буквально тонут в слезах. – Мне очень жаль, что вы это пережили. – Мне, – голос мужчины дрогнул совсем на мгновение, но этого было достаточно, чтобы Катте сам начал с силой сдерживать рыдания, – мне очень жаль Вашего отца.

Ему понадобилась минута, чтобы успокоиться, кусая губы до крови, и глубоко вздохнуть, дабы голос не смог выдать его состояния: – Мне тоже очень его жаль. Пожалуйста, не томите меня, Вы знаете, что мне предначертано судьбой. Я давно принял это, и мне совсем не страшно идти на смерть. Скажите только, меня повесят? – По указанию короля Вам отрубят голову. Будь я судьей, я бы расстрелял Вас, будто солдата: Вы должны принять достойную смерть.

Ханс не знал, зачем просил об этом сообщить. Конечно, не являясь носителем его положения, можно долго рассуждать, как бы вы предпочли умереть, но, стоя одной ногой в гробу, в общей братской могиле тех, кто поплатился за желание свободы, тебе глубоко нет разницы, как именно ты лишишься жизни. Умирать, только начав жизнь, было страшно, но человек чести тот, кто смело смотрит страху в глаза. И Катте был уверен, что умрет достойно. – Зная меня чуть больше двух недель, Вы бы стали плакать о моей смерти? – внезапно спросил тот, и слова эхом раздались по камере. – Вы боитесь уйти, не оставив после себя воспоминаний? Герр фон Катте, это такие глупости. Уж лучше уйти из жизни, не оставив себя в истории, чем навсегда быть записанным там, но только с запятнанным грязью именем. Мы никогда не подвластны за то, как о нас расскажут потомки. – И всё же? – Я бы плакал о Вас, даже зная три дня.

Безусловно, мысли его были заняты не только размышлениями о том, сколько он успел сделать, но и Фридрихом, судьба которого всегда волновала Катте больше своей. Фридрих Вильгельм, хоть и являясь прямым доказательством существования Дьявола, вряд ли настолько недальновиден, что решит предать смерти ещё и сына, но иногда умирать – в тысячу раз легче, чем жить, и ничего не пугало более мыслей о дальнейшей судьбе Фридриха. Катте не хотел, чтобы Фридрих плакал. Он нуждался лишь в том, чтобы смерть его была воспринята правильно, чтобы мысли о незначительном лейтенанте прусской армии, никогда не делавшем чего-то важного, были вскоре заменены кем-нибудь другим; так эгоистично было бы предполагать, что Фридрих его не забудет. Да и этоКатте было совершенно не надо. Он умирал за его счастье и хотел, чтобы тот был счастлив. Даже без него. Смотря из узкого окна на то, как солнце заходит за линию горизонта, растворяясь в нем и одаряя небо последними багряными лучами, Фридриху вспоминались давно прошедшие события; тогда всё было так просто, жизнь казалась такой легкой – сейчас он не был уверен, что вообще хотел жить. Всё чаще его мучали ночные кошмары, в которых к нему неизменно приходил Катте да молчал, и молчание это ничего хорошего не сулило. Пусть бы кричал, злился – хотя бы во сне – этого было бы достаточно, чтобы знать: он жив. Но ничего не случалось, и Фридрих попросту переставал спать, пока не проваливался в единожды испытанный за неделю сон.

Услышав за окном военный марш, Фридрих до конца не открывал глаз. Он надеялся, что караульный пришёл за ним, и что скоро все страдания его закончатся, а потом – неважно: о мёртвых либо хорошо либо никак. Сиплый голос молодого майора в напудренном парике окончательно выбил его из здравого сознания. – Я, – его голос дрожал, видно, что мальчишка в первый раз видел смерть не на поле боя, а, быть может, впервые видел смерть вообще, – я настоятельно рекомендую подойти Его Высочеству к окну. Фридрих молился до последнего. В его душе ещё теплился кусочек надежды, что это всё – глупый сон, розыгрыш, театральная постановка, но под окнами его крепости стоял Катте с лёгкой улыбкой на губах. – Вы не посмеете это сделать, – прошептал Фридрих, не смея отвести взгляд, – Вы не посмеете, – повторил чуть громче, и тут же сорвался на крик. – Что же вы делаете, звери, позовите отца, я отказываюсь от всего: от короны, от престола, от своей жизни. Возьмите, возьмите меня вместо него, отдайте мне Катте, сохраните ему жизнь, позовите, черт возьми, отца!... – Приказ о казни подписал Его Величество, и своего мнения он не изменит, – заученной фразой отвечал майор, стыдливо отводя взгляд в сторону. Он знал – все знали, – каким бесчестным беззаконием были творящиеся тут вещи, но повернуть вспять было уже невозможно.

– Катте! – в два счета Фридрих оказался у самого окна, пытаясь разглядеть лицо Ханса. – Мой милый Катте, тысячу раз я прошу у тебя прощения. Только я повинен в твоей смерти, умоляю именем Бога: прости меня. Его голос дрожал, а руки не слушались; ему постоянно казалось, что, будь у него ещё немного сил, он выломает эту чёртову решетку, ограждающую от его любимого Ханса.

– Мой, принц, я совсем не держу на Вас зла. Будь у меня тысяча жизней, я бы с радостью пожертвовал каждой из них ради Вас. Фридрих хотел быть стойким до последнего, чтобы показать Катте – он не один, но раздался сигнал, невесть откуда взявшейся трубы в оркестре из барабанов, – и кронпринц рухнул без сознания.