i will follow you into the dark. (1/1)

От шума, доносящегося из-за тяжелых дверей королевского кабинета, вздрагивал весь Берлин. В очередной раз семейная аудиенция у Фридриха Вильгельма оказалась ничем иным, как новой пыткой. Стоя у этих самых дверей, Катте в любую секунду готов был ворваться с вытащенной из ножен шпагой и покончить с этим самым простым способом, что остальные называют дуэлью, и совершенно неважным ему казалось то, что за этот поступок в скором времени он и сам лишиться жизни. Перспектива умереть за Фридриха его ничуть не пугала – тысячу раз представлял он себе эти картины, и все тысяча раз разбивались они о единожды вспыхнувшем в голове образе отца. Какой юнец не мечтает умереть на войне, прославив свой род? Только тот, кто является единственной отрадой горячо любимого родителя. Опосля громкого хлопка всё мигом стихло; Катте показалось, будто стены и пол всё ещё дрожали. Мысли, что одна другой чернее были, лезли в голову, как змеи в гнездо своё, и только с удара раскрывшаяся дверь, чуть не сбившая Ханса с ног, стала главной помехой в желании ворваться в залу. – О, лейтенант, Вы уже тут? Такая учтивость с Вашей стороны поражает, – громкий неприятный бас так и норовил сбить с ног. Тучная фигура в зализанном парике да сальной лентой, тянувшейся с широкого плеча и прячущейся где-то в складках военного камзола, недобро сверкнула глазами. – Тем лучше, помогите Вашему другу наконец прийти в себя. Говорить дважды не стоило. Под громкий смешок и грохот удаляющейся персоны, Катте в два счета оказался у ног Фридриха, на ходу вынимая белый платок с вышитыми инициалами – когда-то Вильгемина, смеясь да говоря что-то о вечной дружбе, отдала им по самодельной вещице, что Ханс по сих пор хранил бережно, почти у самого сердца, – и прикладывая к рассеченной губе. В такие моменты он никогда не мог найти нужных слов, да и способны ли были даже самые искусные писцы разыскать такие? – Ты всё слышал? – Фридрих опустил потускневшие глаза, проходясь ладонью по ещё горящей щеке. – Ты всё слышал, не отрицай. Поверить не могу, насколько я жалок. – Не говори так, я прошу тебя, – мягко взяв за запястье и отодвинув чужую руку в сторону, со всей нежностью Катте прильнул к кронпринцу, заключая того в крепкие объятия. Безумно он был благодарен тому, что в нем ещё оставались силы сдержать подступающие к горлу рыдания – никогда не умея стойко выносить простых женских слез, Ханс не вынес бы и мужских, и, не попытавшись даже совладать с эмоциями, совершил бы то, что давно делал в беспокойных своих снах и темных мыслях.

– Давай сбежим? Два простых слова громом раздались в голове Катте. Неверяще взглянув Фридриху в лицо и не найдя там ни капли сомнений – Боже, он готов был поклясться, что никогда ещё не видел его столь серьёзным, – он моргнул три раза, уловить пытаясь хотя бы обрывки фраз, что дрожащим от волнения голосом шептал ему на ухо Фридрих. – Куда угодно, туда, куда ты захочешь. Франция, Англия, любая колония, я отвезу тебя туда, куда ты попросишь, только, пожалуйста, помоги мне, не бросай меня, – тот шептал быстро и до невозможности спокойно, будто давно заученную речь. – Ты понимаешь, о чем ты просишь меня? – Понимаю. Как понимаю и то, что он убьёт меня. Всё здесь убьёт меня. Я ненавижу этот мундир, ненавижу оружие, что силой висит у меня наперевес; он губит меня, уничтожает изнутри, и в скором времени добьётся своего, разбив меня окончательно. Неужели не видишь ты, как мне плохо? Ханс, прошу, не бросай меня. Последняя надежда на отступление была разбита. Катте в последний раз вспомнил лицо отца, представляя, как сморщатся брови и задрожат его губы, когда придёт сообщение об этом известии, в последний раз представил родной дом, бескрайние просторы, которые, казалось, есть только там. Он ошибался и падал тысячу раз, но ни тени сомнения не было на его лице, когда, крепко сжав руку Фридриха, он кивнул: – Нас найдут и повесят как величайших предателей, но мне нечего терять, и ты знаешь это. Я пойду с тобой.

План, казалось бы, был прост, как книжка, что дают на руки только-только освоившим азбуку детям. Отъезд отца, который настоятельно рекомендовал Фридриху отправиться с ним, оказался весьма удачным по времени; прусский король, признаться, весьма удивился рвению сына, что в этот раз ни слова не сказал поперёк, и такая писаная покорность, конечно, настораживала. Фридрих Вильгельм знал прекрасно, что сын его не любит, хотя это выражение, безусловно, мягче истинных чувств наследника, засим, предчувствуя беду – отцовское сердце не обманешь, – ни на шаг его от себя не отпускал. Поверить в то, что на Российском престоле станет спокойно, было проще, нежели в то, что сын его решил взяться за ум. Единственное, в чем не был ограничен Фридрих – в конных прогулках, пусть и всегда к нему был приставлен кто-то из охраны, да в пятиминутном пребывании на воздухе перед сном. Коротких встреч, длившихся не более двух минут, в первое время было действительно достаточно для передачи писем и легких улыбок, если Катте являлся лично. Каждая бумага, специально вырезанная под размер карманной Библии – единственного места, куда отец не совал свой вездесущий нос [всё должно было быть идеально] – складывалась в неё и прочитывалась перед сном. К утру, между тренировочными зарисовками военных действий, писался короткий ответ.

Фридрих окончательно забылся в своём желании, не обращая внимания на любые предостережения, и днём и ночью он грезил мечтами о свободе, которая была так близко, что, казалось, протяни руку – уже окажется у тебя. Проявлять осторожность с каждым часом было всё сложнее, и через силу старался он казаться наконец сломленным и подчиняющимся отцу, чтобы вечером снова перебирать бумаги в руках, подолгу мечтая.

И пусть в мировых масштабах творящееся меж двумя молодыми людьми было ужасно мало, Фридрих чувствовал: что-то важное происходит в последнюю неделю. В тёплую весеннюю ночь он спал беспокойно. Ему снилось, что однажды, после очередного разговора с отцом и разрешением выйти на улицу перед сном, Фридрих не вернулся. Он ушёл столь стремительно, сколь пламенно не так давно заверял отца о своей верности. На ходу переодеваясь в принесённый Хансом французский камзол, Фридрих не проронил ни слова. Он так давно мечтал об этом часе, что боялся спугнуть его, словно лёгкую дрему после приятного вечера.

Выйти к дороге через лесной массив тогда, когда Фридрих Вильгельм уже интересуется, не заблудился ли сын в трёх соснах, отвязать коней и гнать, когда тот, от гнева переворачивая стол, говорит, что убьёт тебя. А потом выкинуть эти мысли из головы и не думать уже ни о чем, кроме ветра в его волосах, развивающихся и наконец-то свободных от парика. Усталость пропала моментально [он ощущал это даже во сне]; казалось, не спи он три ночи, всё равно в момент тот был бы бодр. Никогда он не чувствовал себя настолько счастливым, кричать об этом хотелось во всё горло, чтобы все знали о произошедшем. Минуты счастья были так желанны, а хороший конец так близок, что Фридрих и не заметил, как попал в коварную ловушку своих желаний. Их остановили далеко от границы, и бумаги, гласящие, что перед ними – наследный принц, посчитали подделкой. Весть разлетелась быстро, и уже к утру следующего дня прибыл отец. И только тогда Фридрих забыл, как дышать.

Он до конца сжимал по-мертвому холодную руку Катте, пока их не разлучили, и шептал ему на прощание бесконечные слова-мольбы о прощении. Эгоизм и желание жизни для себя клеймом прошёлся по самому близкому человеку, что до конца – Фридрих уверен – был с ним, хотя сразу знал, чем это кончится. Ему хотелось лишь одного: чтобы по справедливости наказание пришлось лишь на него, однако отец наотрез отказывался слушать любые мольбы, постоянно повторяя, насколько жалок и недостоин Фридрих зваться не только его сыном, но и будущим королем Пруссии. Вскакивая с постели задолго до обычного подъема, Фридрих готов был заплакать от того, что это – лишь кошмарный сон.

Через пять часов слуга бросится в ноги его отцу, сообщая о плане наследного принца, и король долго будет ругаться, то и дело норовив схватить сына и хорошенько оттаскать того за уши. Через четыре дня будет перехвачено письмо от Катте, а ещё через неделю – он сам.

Тихий омут, быстрый суд – всё это поставит точку на его судьбе. Стены Кюстринской крепости станут его домом, но ничего не будет пугать так сильно, как неизвестность положения Катте. Но всё это произойдёт часами позже; пока же Фридрих ещё не проклинал то, что вообще появился на свет.