синие глаза — луна, вальса белое молчанье, ежедневная стена неизбежного прощанья. (1/1)
Обыкновенно, ежели человек, занимающий собою все ваши думы, чувствует себя донельзя плохо, ваше самочувствие падает также; как и всех людей ?голубых кровей?, нотка эгоизма Фридриха стороной не обошла, и тот сам не знал, от чего ему плохо: банально от того, что Катте слёг с простудой, иль же из-за того, что теперь тот в полной мере не имеет возможности уделять ему своё внимание. Тем не менее, отпускать Ханса от себя в ближайшую неделю Фридрих не был намерен, отчего расположил у себя в покоях, любезно приставив к нему своего собственного лекаря. Катте краснел – быть может, не столь от простуды – да изо всех сил оставшихся пытался отказаться: сложно было чужую заботу принять, а ещё сложнее было осознавать где-то вдалеке смутным своим от жара разумом, что теперь он ему немногим, но будет обязан. Как и ожидалось, на контакт Ханс не шёл, лишь закутался в тёплое одеяло со странным цветастым узором, да свернулся клубочком на мягкой сбившейся от возни простыне, закрывающей собой мягкую перину матраса. Неуютно было, гадко да больно: фаворитка он что ли царская, что ему, простому гвардейскому лейтенанту, да столько внимания уделять? Фридрих дум этих не понимал иль по-обыкновенному желания не соизволил понять, и Катте сам себе не мог ответить: краснеет он из-за жара иль от того, что вообще смеет краснеть.
– Отпусти меня к отцу, Фридрих, мне там будет многим лучше, – надежд своих тот не терял, пусть с каждым часом становились те всё более прозрачными. – Я задыхаюсь здесь, Фридрих, пожалуйста. Уговоры, быть может, и подействовали бы на его быстро бьющееся от любых слов, тем более жалобно произнесённых, из уст его дражайшего Катте, ежели бы лекарь часом ранее не сказал, что под его присмотром дело пойдёт на выздоровление куда быстрее. Голову с буйно вьющимися волосами склонил, вздохнул глубоко – и в тишине могильной отрицательно ею покачал.
– И не произнесёшь ни слова? – тот обиженно губу закусил да отвернулся. – Хорошо, буду у тебя здесь как в темнице, Ваше Высочество.
– Дурак ты, вот кто, – с доброй усмешкой молвил Фридрих, заставляя этим зардеться пуще прежнего.
Через час гробового молчания, покуда принц пытался делать вид, что мысли его занимает только работа с бумажной волокитой, лишь изредка подглядывая на в своей же комнате заключённого, Катте сдался: с кровати вскочил, резких движений пытаясь не делать – в прошлый раз неосторожность данная была чревата резким приступом гулкого кашля – и медленно, зябко ёжась от прохладного воздуха, подошёл к Фридриху, по-хозяйски присаживаясь на край тяжелого дубового стола, всё ещё пахнувшего лаковой краскою. В недоумении юноша взглянул на него, также медленно на резную спинку стула откидываясь.
– Сыграешь? – хриплым голосом спросил Катте, не в силах сдержать улыбки, и Фридрих лучезарно улыбнулся в ответ. – Как смею я отказать?
Кровать жалобно скрипнула, перина покорно прогнулась под телом; Ханс в своём желании оставаться безучастным сейчас казался Фридриху донельзя по-домашнему милым, и возразить ему хоть в чем-то было бы преступлению сродни. В излюбленном жесте, преисполненном глубочайшей любовью, достал флейту, глаза прикрыл да по памяти тут же начал наигрывать что-то незамысловатое. Без практики в умелых руках инструмент себя не потерял, наоборот, краше да изысканнее стал. Фридриха уже не волновало, как тот со стороны выглядел, выпрямился точь-в-точь по-военному (отец увидел бы – не поверил) и коротким каблуком туфли в такт постукивать начал; мысли все вмиг испарились, и голова наконец пустой оказалось. Смотрел на сие Катте как прикованный, не смел даже дышать почти – так благоговел да так момент спугнуть боялся. Хлопнули ставни от бушующего ветра; Фридрих вздрогнул, мигом глаза открывая да ловя заворожённый взгляд Ханса, тот мигом пуще прежнего зарделся и быстро отвёл глаза, а потом и вовсе отвернулся, бесшумно дыша да успокоиться пытаясь. Фридрих взглянул обеспокоено, в два шага расстояние сократил, на угол кровати присаживаясь. – Мне позвать врача, Ханс? – Ни к чему, – коротко отрезал тот и, облизав пересохшие губы, повернулся вновь, растерянно взирая на принца. Тот и впрямь не на шутку испугался: взгляд его не выражал ничего хорошего, волосы златые чуть ли не дыбом стояли, а флейта любимая и вовсе откинута на кровать была, то и дело наровив соскользнуть с неё да упасть. Пройдёт года два – не больше – и юный принц расправит обрезанные отцовской рукой крылья, становясь настоящим правителем. Так отчего он нуждается в нем? Зачем при себе как зверушку какую-то держит?
– Секретничаете, мальчики? – участливый голос Вильгемины мигом прогремел спасительным громом. Мысленно поблагодарив сестру за своевременное появление, Фридрих развернулся к ней, лучезарно улыбаясь. – Обсуждаем военные стратегии, моя дорогая сестра.
– Я сделаю вид, что поверила, – глаза девушки заговорщицки светились, и весь вид её показывал о наличии хоть немного, но благоприятной новости. Её хотелось поторопить – чтобы наконец остаться с Катте наедине (в эту секунду Фридрих отчего-то преисполнился решительностью) – и вместе с этим заставить медлить, чтобы позволить себе собраться с мыслями на порядок дольше. – Папенька пишет, что задержится ещё на неделю, Фридрих, не это ли прекрасная новость? Оба парня вмиг вытянулись, неверяще взирая на неё. Фридрих моргнул раза два абсолютно пустыми глазами, и по-детски улыбнулся, готовясь чуть ли не завизжать от радости. Ожидая вероятного вопроса, Вильгемина бросила ему серую бумагу с какими-то пятнами, насквозь пропахшую порохом, и долго ещё вчитывался он в неаккуратно выведенные строчки. Недолго перекинувшись словами братско-сестринской любви, девушка, взмахнув копной непослушных волос, удалилась. – Похоже, у меня теперь нет шанса уехать, – только было усмехнулся Ханс, как мигом соприкоснулся лицом с подушкой; Фридрих преувеличенно недовольно да строго взирал, нельзя ибо моменты такие портить. Вздохнул, смело взирая, решительности преисполненный за руку схватил – и тут же отпустил, Катте опомниться не успел даже. – Я начинаю тебя бояться. Сия фраза была последней перед тем, как Фридрих снова бессильно почти приблизился, кротко прижимаясь губами к пылающей щеке. Не имевший ранее ни малейшего опыта да представления (всё, что у него было – томик интересного содержания на французском), Фридрих и представить себе не мог, насколько это будет приятно: хватать Катте за руки, крепко к себе прижимать да неумело, зато абсолютно пылко зацеловывать тонкую полоску его губ. Он видел взгляды многих дам на Ханса, он слышал речи о нем из уст сестры, и присвоение себе этой святыни на земле было бы единственно верным способом своей первой победы и начала череды других. Вздыхал, сжимал его всего, будто отпустил бы ежели – потерял навсегда, Катте даже не сопротивлялся сначала: в голове его наконец всё сложилось, и от осознания этого становилось легче. Он позволил оттолкнуть его не сразу, лишь когда Фридрих, наигравшись, сам отпустил его из своей цепкой хватки. О том, что творилось далее в голове его, самому думать было страшно да стыдно. Больше всего боялся, что Катте возьмёт и уйдёт, и потеряет его навсегда, но тот не ушёл – лишь брови схмурил, загнанно продолжая взирать на него. Разгладил складки на мертвенно белой исподней рубахе, губы поджал, а потом и вовсе к ним перстами своими прикоснулся; какая-то странная дрожь мигом охватила его тело – на болезнь не спишешь уже, – и многим стоило ему успокоиться да в руки себя взять. Будто обухом топора по голове ударили: себя сейчас не помнил вовсе, лишь прокручивал в воспалённом мозгу все-все-все картинки-воспоминания, да корил себя: отчего раньше не понял? Секунды за часы тянулись; Катте силы говорить нашёл в себе не сразу. – Тебе, наверное, стоило сказать об этом раньше, – произнёс он тихо, несмело, будто чуть ли не гражданскую войну в себе совершал.
В полном безумства жесте схватил он Фридриха за руку, будто в бреду прикасаясь пересохшими губами к его тонким пальцам. – Ты останешься теперь? – с какой-то глупой наивностью в голосе вопросил тот. – Навсегда, мой принц, навсегда.