огонь, что потушить я пытался, я не любил или не признавался себе. (1/1)
Обыкновенно, желая снискать милость иль снисхождение человека, мысли о коем тревожат и одновременно сладостно не дают спать по ночам, человек пытается хоть как-то приблизиться к оному да всячески привлечь внимания. Однако ж это не столь просто сделать, ежели ты – наследный принц, чьё имя через пару десятилетий саблей и порохом выжжено будет на пергаментных страницах истории. И уж тем более сие сложно сделать, покуда твой отец – скажем на прямоту, тиран и самодур (чего перекроение совершенно неуместное городов стоит!) – с каждой прожитой тобой секундой отравляет твоё тело и душу да так, что потом хочется все органы вытащить, особенно глупо бьющееся сердце. А тяжелее тогда, когда объект твоих глубочайших чувств вовсе и не против твоих ухаживаний, пусть и не показывает этого пока. В том, что Катте чувствовал к нему чего-то, Фридрих не имел ни малейшей капли сомнений – даже был уверен на полную абсолютность и ещё одну её половину; не даром же тот, изначально будучи приставленный сугубо для дел рабочих, в коие входила езда да фехтование, быстро подключился в их маленькую игру: книги о военной тактике вскоре были сменены нотной азбукой, а крепкие плетёные узды для любимой лошади Фру-Фру, что сейчас который день скучала без хозяина в стойле, немедленно сменились смычком для скрипки – и Фридрих мог душу поставить на то, что это у Катте получается ничуть не хуже, чем езда галопом.
По обыкновению, как и у всех людей, голову да разум теряющих от объекта обожания, все мысли юного принца заняты были только им. Когда Катте был далеко, где-то под Вустом, неизменно подставляя худое бледное лицо под речной прохладный воздух, глупое сердце Фридриха стучало так быстро, будто бы в ту же секунду норовило выпрыгнуть из грудной клетки; хотелось, ему до ужаса хотелось быть рядом с Хансом, и эта боль обуздывала всё тело, отдавала в локтях, сковывала живот и заставляла челюсть сжиматься точь-в-точь как перед припадками какой-нибудь странной и совершенно не королевской болезни. Теперь же, к его огромному счастию, его любимый Катте был с ним, изнова на флейте вместо шпаги играя; Фридрих в глаза его – два омута – смотрел и готов был бесконечно тонуть. Вдыхал чуть влажный воздух (окно гувернанткой было позволено открыть только сейчас, ибо десятью минутами ранее на дворец дождь обрушил свой праведный гнев) да щурил глаза, наблюдая за тем, как ловко и изящно тонкие пальцы по флейте перебирают да как тонкая полоска губ, сжимаясь у инструмента, еле ощутимо дрожит. Катте сейчас сама серьёзность: потревожишь – и мигом настрой собьёшь, и ещё долгими неделями снова просить придётся сыграть. Черны соболиные брови, чуть схмурены – кроткая изящная морщинка залегла меж них, – глаза прикрыты, лишь всматриваясь усердно заметить можно подрагивание длинных и по-девичьи пушистых ресниц; боль сердечная, и ранее Фридриха преследовавшая, снова отдалась под грудиной, точно в висок следом метя. Не выдержал – встал, к окну отошёл, вдыхая глубоко свежий воздух. – Ваше Высочество? – позвал Катте, откладывая флейту на стол – та на бок скатилась да там и осталась. – Фридрих, всё в порядке? – ко второму разу тон его был уже более настойчив и обеспокоен; принц в сторону повернулся, пряча улыбку на устах. Единожды увидев молодого лейтенанта, Фридрих тогда ещё всё без сомнения понял; высокий да донельзя худой и угловатый, с густыми темными волосами, непослушно под накрахмаленным париком лежащими, тогда он казался ему иконе сродне. За год мало что изменилось, и он без зазрений совести всё ещё честь имел засматриваться на того в седле иль за игрой. Возможно ли любить его меньше? – Здесь слишком душно для того, чтобы носить эту военную форму, – он почти выплюнул это, на снисхождение да жалость надеясь, однако Ханс лишь, смахнув со лба взмокшую тёмную прядь, поспешил подойти к тяжелым резным ставням, не без труда распахивая оные. В и без того светлую комнату резко ударило солнце, заставив Фридриха недовольно сморщить нос – такой исход в его планы явно не входил. – Ваш отец в отъезде целую неделю, быть может, есть смысл заняться чем-то более интересным, нежели это?
– И что ты предлагаешь? Какой-то глупый и по-детски наивный огонёк надежды проскочил в светлых глазах Фридриха – да там и остался, исчезая так же быстро, как появился. Выпрямился Ханс, на голову выше становясь, да разгладил белую плотную ткань камзола; перчатки, до этого мирно поклявшиеся на столе, тотчас на его перстах оказались: – Мы могли бы проехаться где-нибудь за городом. – Брось, Катте, ты знаешь, как я этого ненавижу. – Тогда я предложу это Его Высочеству Вильгемине, – Ханс было сделал два предупредительных шага к дубовой двери с незамысловатыми узорами на оной – он, бывало, долго разглядывал их, когда пытался слушать рассказы Фридриха, – как тут же почувствовал обжигающее прикосновение к своему плечу. – Не стоит быть таким категоричным, я просто обожаю конные прогулки! – пролепетал Фридрих, опережая Ханса и горделиво вскидывая голову с золотыми кудрями – всё солнце мира точно в них собралось. Найдя чьи-то учения на французском, он извлёк две важные вещи: объект своего обожания стоит одаривать максимальным вниманием, даже если оное не является вашей стезей, а также совершенно не следует подпускать его к другим.
И если ему понадобится тысяча лет, чтобы приручить к себе Катте, он готов ждать.
На поле, что ранее на своём веку встречало изредка лишь военные сборы, сейчас тишина; тихий ветер чуть травою шелестел, и солнце, заново тучами застланное, в глаза не светило. Дышать боялись оба, друг на друга неверяще глядели, редко моргая, да наслаждались. Катте крепко узды плетёные держал, хватаясь словно за последнюю спасительную соломинку, а Фридрих глядел да наглядеться не мог. Отвратительный грязно-синий военный мундир таким уж отвратительным и не казался: начиналась неделя, неделя свободы без отца; и чем больше осознавал это Фридрих, тем сильнее что-то, сокрытое за семи замками очень давно внутри него, просыпалось и требовало воли. И чувств своих он уже не мог обуздать. – Какая тишина, природа будто бы боится, что спугнет нас, – восторженно пробормотал Ханс, ловко взбираясь на Фру-Фру – та мигом расправилась, покорно принимая любимого хозяина. – Погляди же, Фридрих, погляди внимательнее, здесь даже стрекоз нет. – Живность и правда, похоже, эти края покинула, – тон его веял скептицизмом более, чем когда-либо: наследному принцу сложно было признавать свои тактические поражения, и ежели уж он сразу изъявил свой отказ вылазке на природу, то линию свою до конца гнать будет. Однако же сложно было отрицать, насколько мелодичным казалось ему сие место в такую погоду; тысячу раз жалея, что не ухватил он с собой флейты иль хотя бы просто нотной тетради, Фридрих не без показательной и абсолютно смешной аскомы недовольствия взобрался на иссиня-чёрного крепкого жеребца, мигом по стременам ударил и понёсся вперёд, позволяя воздуху непослушно трепать вьющиеся волосы, откидывая те то на румяные щеки, то за уши заботливо закладывая. Тихо стало и в голове. Мысли все, ранее роем кружившие, наконец сменили гнев на милость, и юноша вспомнить бы не смог, когда в последний раз чувствовал себя таким же счастливым. Грянул гром, и погода вмиг перестала быть столь милостива – дождь лил быстро, не разбирая жертв своих. В природе все идёт по кругу, природе все равно: принц перед ней склоняет в бессилии свои колени, или же капли упрямо попадают на белый китель обычного лейтенанта. Пришлось затормозить – лишь потому, что упасть в грязь, уже успевшую образоваться там, где ранее будто бы и не ступала нога человека, в его планы точно не входило. Оглянулся, шум дождя чрез уши свои пропуская, и глазами, победно светящимися, нашёл Ханса, кутающегося в камзол. – Я говорил тебе, mon cher, что ничем хорошим это не кончится. А теперь защищайся, – шпага, невесть откуда взявшаяся в его руках, чуть было не погладила ласково чужую щеку.
Через минуту они, весело хохоча, уже катались в мокрой траве, даже не задумываясь о том, что в замок им придётся возвращаться также – вымоченными с ног до головы да грязными. Волосы, от сырости начинающие виться ещё больше, застилали глаза, но Фридрих нашёл в себе силы победно откинуть Катте на спину и вмиг над ним нависнуть. – Твоя жизнь в моих руках, – он предупреждающе сжал тонкую шею, чувствуя, как быстро бьется под пальцами венка на горле.
– За тебя я бы и тысячу жизней потерял, – совершенно спокойно парировал тот, пытаясь скрыть странный свой румянец за сбившимся от возни дыханием.
– Я бы не позволил потерять тебе и половину жизни. Фридрих смотрел на предательски приоткрывшиеся уста друга, как жаждущий смотрит на кувшин воды, и многим стоило ему отступить, вскакивая с земли и отряхаясь от грязи.
– И разве теперь я выгляжу как будущий король? – насмешливо спросил он, протягивая Катте руку. – Для того, чтобы стать им, тебе не хватает лишь королевства, – заключил Ханс, и ответом его оба остались более, чем довольны.