Часть 29. Прелюдия к войне (1/2)
Говорят, на свете нет зрелища более жалкого, чем плачущая чародейка. Также говорят, что самое страшное зрелище, которое только можно себе представить — чародейка в гневе. Особенно, если причина этого гнева даже не столько чужая измена, сколько собственная глупость.
Филиппа обещала содрать с бывшей ученицы кожу и по лоскутам, и сразу целиком со всего тела сразу, пытать до кровавой пены и просто превратить в пыль, над чем сбежавшая любовница, если бы слышала, точно посмеялась бы. На деле Эйльхарт не могла ничего, — не телепортируется же она на территорию Империи в поисках неверной зазнобы? — и это бесило куда больше, нежели какие-то там украденные книженции с полки и артефактная компрессия Меригольд. Был только один плюс — теперь можно было снять проклятие с Саскии.
Геральт сидит на лавке у стены, пока приготовления к столь знаменательному мероприятию ведутся полным ходом, и у него в голове полное дерьмо. На душе тоже не легче, — паскудное чувство давит со всех сторон, — и вдруг в голове всплывает образ Беренгара. На него тоже в свое время много чего навалилось, вряд ли было кому поплакаться в плечо, вот и получилось в его жизни то, что получилось; а ведь Геральт осуждал его, считал если не слабаком, то все же предателем, однако теперь, сидя по уши в проблемах, только одно удерживало ведьмака от желания послать все к чертям, что если не приравнивалось к деяниям Беренгара, то все равно явно не соответствовало возложенным на знаменитого Белого Волка ожиданиям. И это одно было не что-то эфимерное, метафорическое, а самое простое и реальное — рука Яевинна в его собственной, крепко сжатой, будто эльф в капкан угодил. Васильковые глаза смотрели с пониманием и сочувствием, легкая улыбка поддерживала в период, когда раздражал даже самый тихий звук и простое человеческое любопытство, — Лютик даже не рисковал спрашивать у такого Геральта, как все прошло по ту сторону мглы, — и ведьмак хватался за чужие изящные запастья, не выпуская из ладони, будто исчезни эльф, исчезнет и желание дальше везти все это на себе. Но Яевинн знал, что Белый Волк не денется из Вергена, даже если его оттуда гнать камнями. Если бы сейчас кто-то подошел к ведьмаку с предложением все решить, криво, косо, может вообще не так, как надо бы, но избавить его хотя бы от части проблем, тот точно послал бы благодетеля, потому что с таким грузом Геральту не позволит жить совесть. Совесть, эмпатия, честь и еще целая куча других не атрофированных мутацией качеств били из мужчины струями, как из городского фонтана; такое разнообразие добродетелей не всякий раз встретишь даже у рацыря в сияющих доспехах, а, если уж говорить откровенно, не встретишь почти никогда.
Филиппа подносит лепесток Розы Памяти к губам Саскии, а Геральт вспоминает купальни и Трисс. Они плохо расстались, а ведь не должны были, и сколько только времени потерял ведьмак шатаясь по Вергену, в то время как мог бы отправиться на ее поиски… Или не мог? Ведь он не просто так бродил контрактов ради; за этот период в его жизни появилось что-то, за что стоило бороться, некий якорь, мешающий пойти ко дну. И не то чтобы это самое «пойти ко дну» Геральту очень грозило, да и осознание шаткого положения зародившихся отношений било с уверенной силой, поскольку ни один, ни другой мужчина не могли предсказать будущее, их ожидающее после всей этой каши с Хенсельтом, мглой и поисками Лето. Крайне маловероятно, что финал будет счастливым, как в балладах Лютика.
Зубы сводит от злости, и Геральт крепче стискивает руку Яевинна. А ведь все в его жизни пошло под откос из-за одной лысой громилы, решившей вести свою игру, втягивая в нее всех подряд, и эту громилу было необходимо найти как можно скорее. Даже не ради в очередной раз поверившего и протянувшего руку помощи Роше, не ради высших идеалов, где строго постулируется наказывать убийц и преступников, а просто для того, чтобы жизнь наконец стала напоминать хотя бы что-то более-менее приличное. Будто она когда-то была таковой.
— Волк… — Тихо зовет Яевинн, прерывая чужие размышления, и ведьмак наконец поднимает глаза на Саскию. — Dana, не может быть…
Дева из Аэдирна очнулась.
***</p>
— Мы уйдем, как только убийце удастся снять проклятие. Эльфы будут заняты в городе, обороняя его, и мы используем их тропы.
Голос Владемера глубокий, властный и твердый, в точности как у его деда, на которого молодой волкулак не слишком хотел походить даже в меньшей степени. Он бросает взгляд на кузину, сидевшую возле наконец пришедшего в чувство Босника, и на мгновение теряется: он не хотел уходить без нее. Конечно, девушка не покинет стаю из-за не самой взаимной влюбленности и будет с ними до конца, однако звериное чувство подсказывало — Вальга не будет счастлива ни здесь, ни на другой земле. После смерти всех членов семьи в обоих кузенах будто что-то оборвалось, сломалось, и найти себя становилось все невозможнее день ото дня, когда представления о так называемой «нормальной жизни» становились все более туманными. Да и какая она может быть у таких как они? Владемер знал: сестра не подаст вида, никак не выкажет своего разочарования, и вновь будет спать с ними под открытым небом даже в дождь, уткнувшись носом горячее плечо брата, но он не хотел для нее вечно такой жизни. Стоило бы, конечно, спросить, чего на самом деле хочет сама девушка, но на такие разговоры у них как-то всегда не было то времени, то желания.
— Ярик отправится следить за тем, что происходит на границе между лагерями. Если у кого-то есть неоконченные дела на этой земле…
— Есть. — Резко отвечает Ярослав, поднявшись во весь рост. — И тебе известно какое.
В глазах Владемера что-то опасно сверкает, но свои чувства мужчина держит в узде. Он знал это, чувствовал такой исход, однако все же надеялся сохранить то мнимое ощущение семейности, которое удалось создать за столь долгие годы. Ему не хватало этой самой семьи, не хватало той силы, что она давала, и вот еще одного члена стаи можно смело вычеркнуть, возможно, из памяти.
Коротко кивнув, Владемер смотрит на Ярослава нечитаемым взором. Тот склоняет перед ним голову, мажет взглядом по Вальге и Боснику, обменивается рукопожатием с Яриком и уходит, словно его никогда и не было в стае.
Повисает молчание.
— И ты уйдешь? — Невнятно лепечт вдруг Босник, положив руку на колено сидящей рядом девушке.
Владемер смотрит на свою родную кровь, на единственного члена семьи, и стискивает кулаки: свирепый, даже в какой-то мере кровожадный зверь боялся услышать ее ответ. Но глаза девушки спокойны, в них не была отражена борьба чувств или какие-то страсти, и ее голос, уверенный, твердый, четко обозначил позицию.
— Нет. Я никогда не предам стаю. Ни ради друзей, ни ради врагов. — Она поднимает взгляд на брата и улыбается ему также легко, как в детстве. — Я всегда буду рядом.
***</p>
Призрачная мгла холодила, пробирая до костей, и Геральт невольно ежится, когда туман легонько мазнул его по ногам, силясь уволочь с собой в зеленоватую глубину, где слышались стоны умирающих и лязг окровавленного оружия.
— Я чувствую смерть. — Глухо басит Яевинн, стиснув эфес меча и пристально вглядываясь в толщину тумана. — Стоит ли мне говорить, что это дурная затея?
Придать интонации непринужденность и легкость не получилось, а губы изогнулись в неестественной усмешке. Геральт почти физически чувствует чужое беспокойство, и это не может не греть душу. Васильковый омут по-детски невинных глаз завораживал и манил, но сейчас в нем плескался не физический голод или дружеская насмешка, а страх за того, кто стал дорог. И, несмотря на желание приободрить и вселить уверенность, скрыть этот страх не удавалось.
— Другого пути нет. Но я уже раз прошел через это, пройду и еще раз. — Геральт подходит к Яевинну ближе, касается пальцами в перчатке его острых скул и ласково поглаживает, стараясь успокоить. — Если пообещаешь ждать меня и не искать неприятности на… сам понимаешь.
— По-твоему, я ищу неприятности? — Соболиная бровь взлетает вверх, а на губах появляется легкая, куда более живая полуулыбка.
— Просто я хочу быть уверенным, что с тобой все будет хорошо, пока меня не будет.
Пережить события битвы и просто пройти через мглу с чародейкой под боком — не одно и тоже, но почему-то за себя у Геральта страха нет. Он представляет, как вернется обратно и снова почувствует ласкающую прохладу чужих губ на своих, как васильковые глаза посмотрят с хитрым прищуром, будто их обладатель и не тревожился вовсе, хотя на самом деле неотрывно всматривался в густую мглу, и от резко нахлынувших чувств сердце начинает биться сильнее. Если бы только они оба могли осесть, плюнуть на все и зажить так, как хотелось именно сейчас, но реальность давила больно и жестоко — партизан не может оставить свой народ, а охотник на чудовищ провести остаток жизни в засаде у купеческого тракта.
— Я воин, Gwynbleidd, а не принцесса из башни. — Слегка высокомерно тянет Яевинн, положив, тем не менее, руки ведьмаку на грудь.
— Я знаю это. — Геральт усмехается, мазнув губами по щеке эльфа. — А насчет принцессы и башни, есть у меня одна задумка…
Кошачьи глаза озорно блеснули, на что Яевинн, не сдержавшись, фыркнул, легонько толкнув мужчину в грудь.
— Aedwiim`feart, Bleidd [Проваливай уже, Волк]. — Криво усмехнувшись, говорит скоя`таэль, а затем, уже куда тише, добавляет. — Ach caemm ar`ais a me [Но вернись ко мне].
Геральт ничего не отвечает, лишь твердо кивает головой и скрывается в призрачной мгле. Холод обволакивает его с головой, пробирая до костей, и вот он проваливается в странное безвременье, где набатом в ушах стучит одна единственная фраза, написанная Яевинном когда-то давно в прощальном письме: «Me hel`esse aeiw`s do aig as mo laest» [Я буду хранить твой образ в своем сердце]. А потом темнота.
***</p>