Око за око. (1/2)

Когда Мегуми открывает глаза, обнаруживает себя лежащим на чужой груди. И Сукуна, уже проснувшийся, листает что-то в телефоне и оборачивает руки вокруг Мегуми так, что его кисти подняты над чужой головой.

Это идёт вразрез вчерашней ссоре, вразрез непонятному вчерашнему ощущению в груди Мегуми, той тяжести и пустоте, что, казалось бы, поглотила полностью, но бессознательное в Фушигуро все равно к теплу тянется.

Все равно оборачивает свои руки вокруг тела Сукуны, кладет голову на чужую тёплую грудь.

И Мегуми почему-то хочется сделать вид, что он все ещё спит.

И побыть так ещё немного.

А Сукуна вдруг перекладывает телефон в левую руку и заползает второй под одеяло, отыскивает чужую обнаженную спину, обнимает ее ладонью и осторожно, ласково поглаживает холодную кожу.

Мегуми не знает, понял ли Сукуна, что он уже не спит, или делает это на чистом желании быть теснее.

Но Мегуми бессознательно к прикосновению льнет, все ещё делая вид, что спит.

Будто открыв глаза и дав Сукуне понять, что он не спит — мгновение закончится.

И Сукуна уберёт руку.

И почему-то вот желание остаться в этом прикосновении — оно тайное, существующее лишь где-то глубоко в сердце Мегуми.

Маленького, пятилетнего Мегуми, руку которого отпустили сразу оба родителя, оставив в темноте страшной окружающей действительности, в пустоте будущего.

И Фушигуро вдруг понимает, как важно для него иметь что-то тёплое, кого-то, кто будет за тебя держаться.

Кто будет тебя любить, кому ты действительно будешь нужен.

Для кого ты — не ошибка молодости, не результат секса без презерватива.

Для кого ты — выбор.

Приоритет.

И в этом они с Сукуной похожи: в своей брошенности и сгущающейся темноте.

В необходимости с маленьких лет справляться со всем в одиночку, потому что попросту не на кого было положиться.

Взрастить в себе стержень, разжечь внутри костёр.

На огонь всегда набегают черти.

И стоит Мегуми к груди прижаться сильнее, как он слышит хриплый выдох откуда-то сверху, за которым следует тихое, на секунду кажущееся ласковым:

— Не хочешь вставать?

Фушигуро тут же распахивает глаза и поворачивает голову вверх, к источнику звука и лицу Сукуны, по совместительству.

— Как давно ты понял, что я не сплю? — тут же, хмуря брови, спрашивает Мегуми хриплым, не отошедшим от сна голосом. Таким, что Сукуна на мгновение прикрывает глаза, вслушиваясь.

— Когда стал гладить твою спину.

Мегуми хмурит брови сильнее, понимая, что именно тогда он и проснулся, и застывает взглядом на чужой опухшей скуле.

А там — кровавая россыпь, цветы сине-фиолетовых синяков.

А выше, сквозь чёрную густую бровь тянется ссадина, от которой, по-видимому, останется шрам.

Мегуми думает, что это все равно не перекроет тот рубец, даже не приблизится к тому следу, что оставил Юджи Сукуна.

И побитый вид Сукуны вызывает в глотке скопление игл, медленно распарывающих гортань.

И прежде, чем во взгляде Мегуми появится хоть отголосок жалости, Сукуна признаётся:

— Думал, ты сразу пойдёшь к Юджи.

— Я не могу всегда быть с Юджи, — тут же хрипло припечатывает Мегуми. И голос звучит сухим и ломким, даже виноватым, но, в общем-то, Мегуми и прав, Юджи нужно учиться справляться самому.

Но, по правде, в поступке куда больше эгоистичного (как и в любом поступке, они все строятся исключительно на эгоистичных мотивах).

Мегуми просто устал быть белой тростью, заебался быть собачкой-поводырем.

Когда сам не знаешь, куда идти, какой толк быть чьим-то путеводителем.

Поэтому Мегуми вчера остался с Сукуной.

И, несмотря на все то, что они друг другу наговорили, что сделали, Мегуми не ушёл вечером, остался ночью, все ещё лежит в кровати утром.

Потому что не один Юджи тут страдалец, не одному Юджи нужна опора, и не для одного Юджи эта встреча — болезненно вскрытая рана.

Сукуне тоже больно, тоже бывает плохо, Сукуна не железный, не стальной, как бы себя в эти доспехи искусно не облачал.

И вчера Мегуми был нужен Сукуне.

А Сукуна был нужен ему.

***</p>

Когда вечером Мегуми все-таки уходит к Юджи, Сукуне прилетает сообщение от недавно записанного номера.

«Приглашаю выпить»

И следом:

«Мегуми сказал мне, что будет у Юджи, тебе наверняка одиноко, а мне нужна компания»

И:

«Компания парня моего сына тоже подойдёт, как раз познакомимся»

Ну…

Сукуна в ахуе.

Во-первых, с чего бы Годжо звать его выпить.

Во-вторых, какого хуя.

И, с одной стороны, это неплохо, у них же с первой встречи все не заладилось, хотя Годжо все равно какого-то хера решил, что имеет вес в отношениях Сукуны с Юджи, ну или что там им руководило, когда три дня назад он написал Сукуне: «Юджи собирается работать после школы, делай с этим, что хочешь».

И Сукуна пошёл на поводу у собственного эго или что там ещё было замешено в поступке «отдать деньги на обучение самым худшим способом».

Черт.

С другой стороны, Сукуне действительно тошно от этой квартиры. Становится, как только Мегуми из неё выходит.

И это раздражает.

То, как Годжо видит в Сукуне то, что не может рассмотреть даже Мегуми.

Раздражает.

Сукуна пишет: «хорошо, во сколько и где?»

И Сатору, в привычной Саторовской манере отвечает: «Сейчас»

И скидывает адрес жилого дома, но не то чтобы Сукуна его не знал.

Мысли мешаются в голове, создавая что-то вроде фарша. Сукуна не знает, чего от Годжо можно ожидать, и это почему-то пугает, хоть сам Сукуна себе в этом никогда не признается.

Знает ли сам Мегуми насколько его отец странный?

и пугающий…

порой.

Рёмен выбирает брюки, ремень, выискивает подходящий верх, и взгляд падает на чёрную свободную водолазку.

Тот факт, что Сукуна собирается так тщательно к Годжо, он старается игнорировать.

Это всего-то педантичность.

Конечно.

Дальше себя наебывай, Сукуна.

Когда Сукуна звонит в дверь, ловит себя на мысли, что квартиру он увидит впервые. И это кажется настолько странным, даже неправильным, что Сукуне очень хочется уйти.

Что ж, в беге от чего-то он очень искусен, да.

Но Сатору, всегда предугадывающий действия Сукуны, что безумно, блядь, раздражает, тут же открывает дверь.

И сверкает своей пришитой улыбкой, бросая:

— Ну, привет.

— Да, добрый вечер, — отвечает Сукуна и проходит внутрь квартиры.

Пёс тут же подбегает к двери, изучающе всматривается в Сукуну, совсем по-человечески вскидывая голову — морду — вверх и вбок.

А после гавкает лишь единожды.

Что за оценка это была, Сукуна не знает, вряд ли хочет узнавать.

И изучающе глядят на него все жители квартиры, так что всматривающийся пёс — ещё ничего.

Выглядит, кстати, пес по всем меркам вкуса Мегуми — слишком похожим на волка.

Сукуна невольно поднимает уголок губы вверх и тихо фыркает.

Рассмотреть комнаты Сукуне не удаётся: планировка квартиры шлёт его с этим на хуй. Так что он всматривается лишь в коридор и белые деревянные двери.

А Сатору, заметив чужой изучающий взгляд, тут же вскидывает брови и интересуется:

— Разве Мегуми тебя не водил сюда?

Вопрос пропитан нарочитым удивлением и такой иронией, что Сукуне хочется закатить глаза, но он сжимает челюсть сильнее, блокируя желание.

Кажется, вечер в этой компании предстоит однозначно непростой.

Что ж, Сукуна сам на него согласился.

— Нет, мы всегда у меня, — парирует Сукуна, замечая, как на лице напротив, таком же бледном, как лицо Мегуми, — Боже, они ведь даже не родные — проступает очередная бесячая самодовольная улыбка, что с каждым разом раздражать начинает все больше.

Слава Богу, Мегуми эту улыбку не перенял.

А Сатору тут же реабилитируется: забирает у Сукуны пальто, быстро вешает его и тут же принимается говорить:

— Тогда небольшая экскурсия, — заключает Годжо все с той же иронией и насмешкой в голосе и указывает рукой в сторону череды дверей, начиная с той, что дальше всех остальных от Сукуны: — Это комната Мегуми.

Сатору явно делает акцент на последнем слове, а после, уловив, как чужие глаза расширяются со звучанием имени, самодовольно расплывается в очередной улыбке, пришитой такой, все ещё неискренней, но ладно.

Но Сукуна потерпит.

Сатору поочерёдно называет остальные скрывающиеся за дверями комнаты, все еще с долью какой-то неприкрытом насмешки в голосе, и последней называет ту, что справа от Сукуны:

— Это кухня. Я, кстати, не знал, что ты будешь пить, так что тебе придётся смириться с моим выбором.

Сукуна открыто вздыхает и поднимает устало брови, совершенно не удивлённо, потому что это очень в духе Сатору: поставить перед фактом. Не то чтобы Сукуна очень Сатору выучил, но что-то за пару диалогов понять все же смог, и он тут же бросает:

— Да, плевать. Просто надеюсь, что ты не подсыпешь мне яда.

Голос звучит измотанным, откровенно заебанным, и эту заебанность Сукуна даже не скрывает.

А Сатору на неё как-то так же измученно уголки губ вдруг опускает, всего на мгновение, но Сукуна успевает словить. И весь Годжо на секунду сникает, будто виновато, будто ощущает, что перестарался, а, может, просто волнуется за Мегуми. Ну, что-то вроде: «если Сукуна ужасно выглядит, значит, у них с моим сыном не все хорошо и радужно».

Ну или представление желаемого вместо действительного, да, излюбленный приём.

Но так же быстро, как и сникает, Годжо вновь начинает улыбаться, но все равно даже не с той каплей искренности, что раньше. Теперь совсем фальшиво.

— С Юджи все прошло не очень? Извини.

Сукуне вдруг хочется Сатору въебать, по этой самой арлекинской улыбке, и он очень рад, что его выдержки и зрелости хватает, чтобы удержать кулаки при себе.

А ещё, благодарен всем богам, вселенной, — и чему там ещё обычно молятся, — что красная щека к вечеру начала проходить, не без помощи Мегуми, конечно. Тот нашёл в аптечке кучу мазей, наносил это все на скулу Сукуны в определённое время, переодически морщась от запаха некоторых лечебных средств, а после, довольный собой, прикладывал все тот же замороженный кусок мяса.

И Сатору тут же схватывает изменившееся лицо, чуть сглаженное, мягче, чем всего секунду назад.

И, не зная причину этой накатившийся на чужое татуированное лицо нежности, проходит на кухню, тут же доставая из шкафа четыре бутылки и ставя их на стол.

— Вскрываю при тебе, выбирай, — Годжо указывает на бутылки рукой и садится на стул.

Сатору замечает, как Сукуна лишь невпечатленно вскидывает разбитую бровь.

Ох.

Годжо прекрасно знает, чей это жест.

Ну, Мегуми с Сукуной действительно близки, Сатору не может это игнорировать и контролировать. Хотя последнее все ещё пытается. Даже сейчас.

И нет, Сатору ничего Мегуми про его отношения не говорит, ещё бы он, блядь, что-то говорил, но позвать того, с кем в отношениях твой сын выпить, чтобы разговорить и спросить то, что тебе нужно — попытка проконтролировать.

Годжо даже скрывать этого не будет.

Когда Сукуна тянется к бутылкам, то замечает, что выбор у него вообще-то невелик: виски и коньяк. Поровну.

— Ты решил угробить нас за вечер? — тут же спрашивает Сукуна низким, глухим голосом.

— Я же не предлагаю тебе мешать их, — отвечает Сатору с долей возмущения, мол, как мог Сукуна вообще так о нем подумать.

— Тогда коньяк.

Годжо вскидывает брови и кивает головой, совсем не удивлённый выбором. И однозначно довольный, потому что коньяк сам пить он бы не стал, а так, и видимость выбора сделал, и все прошло, как надо.

И Годжо, погладив пришедшего пса по макушке, спрашивает:

— Куришь?

Сукуна, раздражённый тем, что не может уловить, что стоит под этим вопросом, все же отвечает:

— Да.

— Тогда можешь курить здесь, Мегуми не будет до следующего вечера.

Так.

Стоп.

За вопросом ничего не стояло?

Что ж, осторожность все же лучше, чем где-нибудь проебаться, так что Сукуна, в целом, просто продолжает наблюдать за нечитаемым Годжо.

И псом.

Тот не подходит к Сукуне, так, лишь издалека настороженно поглядывает, и Сукуна чувствует себя под постоянным присмотром.

Если пёс окажется ненастоящим, а в его глазах будут камеры, Сукуна не очень удивится.

— Как пса зовут? — спрашивает Рёмен в надежде завести хоть какой-то сносный диалог.

— Пёс, — абсолютно серьезно отвечает Годжо.

— Мегуми выбирал, да? — вывод сделан… ну, потому что только он мог назвать собаку настолько очевидно и логично.

— Да, ему не хватало ясности в детском возрасте, видимо, — отвечает Сатору, вскрывая бутылки и разливая содержимое по бокалам. — Мы почти случайно его взяли, смотрели с Мегуми какой-то фильм про бродячих собак, а на следующий день он принёс, — кивок в сторону пса. — Его. До сих пор не знаю, где он смог откопать щенка спустя всего сутки.

Сукуна нескрываемо фыркает, поднимая уголок губы, отпивает напиток и добавляет:

— Очень в духе Мегуми, он пока не сделает задуманное, не отступит.

И Сукуна замечает, как в лице Сатору на мгновение, опять всего на секунду, что-то меняется. Как в глазах оседает ревность и раздражение, а в стиснутой челюсти читается контроль.

И Годжо тут же меняет тему, что служит ещё одним доказательством, что отцовского в Сатору все же слишком много. И это вполне объяснимо, ведь Мегуми Сатору неродной, так Мегуми ещё — вечный контроль и ничего не отражающее лицо, и добиться от такого понимания, хоть капли доверия — тяжело.

И именно поэтому Сатору так раздражён: у кого-то получилось добиться Мегуми, понять его — куда раньше.

— Что ты наговорил Юджи, что Мегуми с ним целый день проводит?

Ай.

Больно.

Не новость.

А Сатору встаёт, тянется за заранее подготовленной нарезкой сыров к своему виски. И по всему поведению видно, как Годжо старается себя занять, отвлечь от мыслей о ревности Мегуми, о раздражённости, вызванной Сукуной.

— Мы почти не говорили, я заходил отдавать деньги на обучение.

Светлые глаза округляются, такие же светлые брови вскидываются, лёд трогается, и Годжо грузно выдыхает.

— Ты что, блядь, наделал? — с нескрываемой раздражённостью сквозь зубы произносит Сатору, и тут же все проступившие наружу чувства прячет в себя поглубже, объясняется: — Это же Юджи, с ним нужно разговаривать, стискивать его в объятиях, ему нужно доказать, что ты останешься, несмотря на все, что Юджи сделает. Он же наверняка наговорил тебе грубостей?

Сатору замечает хмурые брови, что так похожи на то, каким жестом их хмурит Мегуми, черт. И в лице Сукуны читается непонимание, что служит подтверждением сказанного и, отпив глоток, Годжо продолжает:

— Он наговорил столько всего, а ещё ударил, как я вижу, — кивает в сторону рассеченной брови. — Просто потому, что ты его уже предал, уже ушёл. Ему нужно было подтверждение, что ты останешься даже после этого. Тогда он бы тебе поверил. Это детская обида. Что-то вроде: «откажусь от игрушки, чтобы посмотреть как сильно меня любят родители, и купят ли они мне ее все равно».

А у Сукуны с каждым словом детальки пазла в один большой складываются, и все поведение Юджи теперь кажется таким логичным, понятным и ясным, и вместе с этим жизнь меняется с ног на голову, мир смещается, кренит.

Потому что, каким бы Годжо не был раздражающим, людей понимает он отлично. Сукуна не может с этим спорить.

И как он сам не понял, что именно это нужно было Юджи?

Почему не допускал мысли, что Юджи делает это именно для того, чтобы понять, насколько Сукуна со своим внезапным визитом искренен.

Насколько готов остаться.

— В следующий раз скажи ему, что выслушаешь все, что он тебе хотел сказать, а после обними его, и если он будет брыкаться, а он будет, продолжай его обнимать. Пока не обнимет в ответ, — заключает Годжо, однозначно довольный своим психотерапевтическим перформансом.

Все же, наставничество, в любом его проявлении, это однозначно дело Сатору.

А ещё, ему так нравится смотреть на запустившийся мыслительный процесс на татуированном лице, с его хмурыми темными бровями и приоткрытыми губами, ну или на приближающийся экзистенциальный кризис.

Тут с какой стороны посмотреть.

— Спасибо, — бормочет Сукуна, осушив следом за два глотка весь бокал. Сатору тут же наливает ещё. В таких же терапевтических и эгоистичных, конечно же, целях.

— Мне пришлось много дерьма в жизни сделать, чтобы понять что-то, — тут же чеканит Сатору, разбивая весь образ «умного и мудрого».

Эта двойственность и разбитие только что выстроенных ожиданий — то, что заставляет запутаться в Годжо, перестать его понимать, даже если хоть немного к этому пониманию приблизился.

Это оставляет Сатору нечитаемым.

Эта двойственность — броня.

Следствие недоверия к людям.

К жизни.

И тогда Сукуна спрашивает осторожно, и несвойственно ему в диалоге с другими людьми:

— Ты тоже себя не прощаешь за это дерьмо?

А Сатору, явно не ожидающий, что к нему в душу залезут даже после выстроенной вокруг вольфрамовой брони, округляет стеклянные глаза, не успевая боль в них спрятать.

И давая Сукуне эту изменчивость заметить, узнать ответ на собственный вопрос.

И Сукуна понимающе молчит, лишь тянется к виски, доливает в чужой опустевший бокал и на стол не ставит, отдаёт только Годжо в руку.

И Сатору пьёт бокал залпом.

А Сукуна проворачивает то же самое с коньяком.

И вопрос повисает в воздухе.

И рассеивается.

Как туман, что оседает росой на землю.

Мокро и все равно знаешь, что туман был.

И вопрос был.

И ответ остаётся «озвученным» лишь на светлом, мертвенно усталом лице, в светлых глазах, ворохе раскинутых в болезненном удивлении белых ресниц.

Сукуна ответа на практике не ждёт.

И разговор о прощении себя закрывается.

И Сатору тоже, ещё сильнее закрывается, пытается обуздать мутнеющий разум.

И следит за тем, как движения Сукуны тоже становятся замедленными, четкими, но туманными.

И немного успокаивается.

— Мегуми… — начинает вдруг Сатору.