Холодно. (2/2)
И даже знакомые черти на дне радужки разочарованно цокают копытами.
А черти в собственных — виновато поджимают хвосты.
Сукуна рушит, разрушил. Может, это как раз и задача Сукуны — все разрушать, а на большее он не способен вовсе.
Разрушить Юджи, Мегуми.
Себя.
Но Мегуми смотрит, смотрит, смотрит. И раздражение в распахнутых глазах переходит в злость, что закипает в глазах с каждой секундной все сильнее — Мегуми закипает с каждой секундой все сильнее.
Хмурит брови к переносице и рычит:
— А теперь засунь это дерьмо с попыткой заменить одни чувства другими поглубже, и дай я обработаю всю херню на твоём лице.
Сукуна вдруг давится чем-то в груди, сжимается, и ему огромных усилий стоит просто выстоять.
И Мегуми делает шаг.
И уходит на кухню.
И Мегуми все дальше от Сукуны.
Сукуне вдруг хочется отмотать время назад, не появиться на пороге перед Мегуми вот таким: жалким, слабым, сломанным.
Мегуми видел Сукуну нагим, видел Сукуну мразотой, но почему-то показать свою уязвимость — куда интимнее, куда сложнее. Это заставляет встать не то что в оборону — в боевую стойку. И бить первым, чтобы перекрыть злостью слабость.
Чтобы Мегуми ненавидел.
Лишь бы Мегуми не стал жалеть.
Сукуна проходит на кухню следом, обваливается на стул, пока внутри с движением что-то синхронно обваливается.
Принимается за мутной фигурой следить, и только после отчаянных попыток сфокусироваться понимает, что правый глаз видит почти нихуя. Ну как, видит, конечно, но настолько расплывчато, что Сукуна его прикрывает.
Мегуми роется в шкафу, достаёт обезболивающее, опускается к морозилке, отыскивая в ней кусок замороженного мяса, и только после этого возвращается к Сукуне.
И смотрит на него вновь.
А Сукуне кажется, что в лице Мегуми что-то изменилось, что оно с каждым днём все острее, все тусклее, все обречённее. Что синяки под глазами уже образуют впадины, поглощая мраком всю область глаз.
И Сукуна осторожно, почти бессильно тянется кистью вверх, к чужим скулам.
А Мегуми его руку одергивает.
Не даёт прикоснуться.
В груди что-то рвётся, основательно, теперь не по кусочкам и даже не по швам, куда сильнее и больнее, и Сукуне огромных сил стоит попытка вздохнуть, что увенчивается лишь грузным свистом. И он, откидываясь на стену, выдыхает:
— Извини, Мегуми…
Фушигуро лишь стискивает и так напряженную челюсть, и прикрывает глаза.
— Ты только что повёл себя, как последний мудак.
— Я только что повёл себя, как последний мудак, — подтверждает Сукуна хриплым, виноватым голосом. — Я не должен был срываться на тебя, извини меня…
В ответ Сукуне — тишина.
В ответ — осторожное касание куска замороженного мяса.
Сукуна морщится и поджимает челюсть от резкого ощущения холода, от боли в скуле, к которой глыбу льда приложили.
Сукуне вдруг во всем теле становится до дрожи.
И Мегуми, что держит кусок льда, тоже. Тоже холодно.
И Мегуми смотрит на Сукуну сверху вниз глазами темными, мраком покрытыми, болезненными.
Морозными.
И вдруг Сукуна от холода ёжится, на кусок мяса даже не реагируя, и думает: Мегуми было именно так холодно в последнее время?
И вдруг Сукуне кажется, что там, за слоем льда, в сизых глазах скрывается злость и разочарование, что под толстыми глыбами может прятаться обида.
Мегуми оттолкнул его руку, и это впервые с их встречи.
И Сукуна хрипит сквозь морозные покалывания на языке:
— Мне не хотелось, что бы ты видел меня таким… поэтому я сказал то, что сказал, — останавливается, вбирает воздух снова. — Мне казалось, что чувство отвращения лучше жалости.
Исповедь.
Эпитафия.
Но Мегуми вдруг убирает кусок мяса и касается опухшей скулы ладонью.
И прикосновение кажется Сукуне таким тёплым, что он невольно к нему льнет.
Жалко,
слабо,
сломано.
А Мегуми выдыхает грузно, хрипло, проводит большим пальцем по синякам, и тут же спокойным, настолько ничем не отдающим голосом говорит:
— Это больно, — что именно, пояснять нет смысла. — Не используй мое доверие.
И следом добавляет:
— Я понял, что ты не позволяешь себе выглядеть или быть слабым, но какой смысл, если я могу тебя поддержать. Ты не обязан всегда быть в порядке.
И:
— Не решай за меня, что лучше, потому что отвращение для меня куда хуже жалости.
Сукуна открывает оба глаза, и Мегуми, что все ещё смотрит сверху вниз, мутно видящим глазам вдруг кажется совсем далёким, чем-то непостижимым.
Сукуна думает: протяни он руку, она все равно до Мегуми не дотянется.
Но касаться Мегуми теперь почему-то страшно.
Оттолкнёт.
Поэтому Сукуна принимается смотреть. Виновато, но очарованно.
На Мегуми, с его точеной челюстью и носом, с хмурыми чёрными бровями и чернотой скрытыми глазами, без благоговения не взглянешь, пусть и момент сейчас не особенно подходящий.
Но Сукуна не из тех, кто умеет подбирать правильные моменты.
И лишь хрипит в ответ:
— Ты ведь тоже не позволяешь себе быть не в порядке.
И тут же, понимая насколько этого не стоило говорить, все равно продолжает:
— Сколько ты вообще спал? Или мне стоит спросить, когда ты в последний раз спал?
Мегуми хватает замороженный кусок мяса и вновь надавливает на чужую скулу.
— Почему ты не говоришь мне, как тебе херово? — сипит Сукуна от саднящей боли в скуле, и голос звучит просяще и жалостливо.
Сукуна — слабый, жалкий, сломанный.
И теперь даже скрывать это незачем.
Пусть хоть один из них говорит правду.
Позволяет себе чувствовать правду.
— Да, мне херово, я сплю по два часа в день и разрываюсь между двумя близкими мне людьми, — срывается на крик Мегуми, вжимая кусок льда в чужую скулу сильнее. — Да я даже не рисую, я не могу рисовать, Сукуна.
Распаханные сизые глаза смотрят на побитое, осунувшееся лицо.
И видят в нем только страх.
А Сукуна грузно выдыхает, сводит брови к переносице, бегает взглядом по плитке на полу, шепчет:
— Как давно?
— Месяц.
— Чем я могу помочь?
— Выпей обезболивающее и пошли в кровать, — шипит Мегуми, игнорируя вопрос. Потому что как тут поможешь? Как вообще в таких случаях справляются?
Искусство всегда было для Мегуми стихийным, вызванным ураганом эмоций, но теперь это не работает.
Теперь Мегуми чувствует слишком много, для того чтобы творить.
И не может даже держать кисть.
Даже натянуть холст на подрамник.
А искать новый способ рисовать у Мегуми не получается.
Или Мегуми не хочет, не хочет искать.
Он так заебался постоянно со всем справляться, что пусть хотя бы это пойдёт на самотёк.
Да, поступление, институт.
Но теперь Мегуми так похер. (Или он старается делать вид, что похер)
Фушигуро кладет кусок льда на стол и тянется за таблетками, хватает руку Сукуны и кладёт на ладонь две.
Сукуна проглатывает.
Мегуми тут же сжимает его за запястье и ведёт в спальню.
Сукуна идёт следом, повинуется.
Снова.
В который раз.
Когда Сукуна делает шаг в сторону шкафа, Мегуми толкает чужое плечо, заставляя сесть на кровать. И подаёт спортивные штаны сам.
Сукуна, абсолютно обескураженный, послушно переодевается. Он не знает, что в голове у Мегуми, и это почему-то оседает тяжестью в груди, тяжестью на рёбрах.
Давит, заставляет согнуться.
Мегуми стаскивает с себя чёрное худи вместе с футболкой, оставляет лишь серые спортивные штаны и заваливается на кровать рядом с Сукуной.
— Зачем ты ходил Юджи?
Вопрос встаёт поперёк глотки, режет гортань, оставляет без возможности что-либо сказать.
И Сукуна ложится рядом, накрывая Мегуми одеялом — вдруг холодно.
И единственное, на что хватает Сукуны, это шёпот, что почти шелест:
— Можно я тебя обниму?
Мегуми поворачивает голову в сторону звука, кивает и вновь отворачивается.
Сукуна осторожно заползает рукой на Мегуми, притягивает к себе ближе, забирается пальцами вверх по груди.
И Мегуми почему-то все ещё так далеко.
Все ещё так, что уже не дотянуться.
В объятиях должно быть тепло, это же Сукуна с его бесконечным пламенем, с кучей преисподних в глазах, но Мегуми холодно. Он думает, что, может, руки не отошли от куска замороженного мяса, что продрог ещё задолго до этого.
Но Мегуми так, блядь, холодно.
И когда Сукуна принимается объяснять причины визита к Юджи, когда рассказывает, как все прошло, когда упоминает, что Юджи все ещё хранит его детский подарок, когда говорит, что оставил деньги,
Мегуми вдруг ощущает себя мертвенно холодным.
Давно умершим.
Мысли о том, что Сукуна — ублюдок, все ещё клюют кромку черепной коробки, пробивая себе путь на свободу.
Рёмен не должен был так поступать с Юджи, но не Мегуми тут разглагольствовать о великой морали.
Они оба сломали Юджи.
Но почему-то сейчас Мегуми сам ощущает себя поломанным, и Сукуна, Сукуна притащился на порог собственной квартиры жалким, слабым, сломленным.
Пластмассовой сломанной игрушкой.
Сукуна гладит руками холодную бледную кожу, а Мегуми почему-то ничего не чувствует. И осознание этого не становится чем-то новым или важным, или страшным, оно попросту никак не окрашивается сознанием Фушигуро.
В разуме пусто.
Мегуми ощущает и себя пустым тоже.
Умершим.
Касания Сукуны не стали обыденностью, но Мегуми вновь задумывается, правильный ли он выбор сделал.
Туда ли бежал, в тот ли капкан себя загнал, и стоило ли вообще загонять?
Все отрубленные пальцы стоили того, где сейчас Мегуми?
И в голове столько непонимания, что должен быть способ проверить, убедиться в истинности или ложности собственных мыслей.
Мегуми поворачивается к Сукуне лицом.
И целует.
А Сукуна на собственных губах отдаёт привкусом железа, каплями крови, что мешаются со слюной. Кожа Сукуны под собственными пальцами все ещё теплом обжигает.
Мегуми знает, сейчас абсолютно не та ситуация, в которой ему позволено Сукуну целовать.
Не та ситуация, в которой Сукуне позволено на поцелуй отвечать.
Но усталость, граничащая с внутренней обреченностью распиливает ребра на куски, оставляя их плавать в организме и задевать еще живые органы, поэтому, наверное, плевать.
Наверное, должно быть все равно.
Мегуми тошно, но он продолжает Сукуну целовать, проверять теорию, что задвинул собственный свихнувшийся разум.
Это эгоистично.
Зло.
И проблемы в отношениях не должны решаться вот так.
Но и отношения не должны выглядеть вот так.
Возможно, у Мегуми с Сукуной что-то своё, что никакими «отношениями» назвать не получается. Может, они встретились слишком рано или слишком поздно, но точно не в то время, не в том месте.
Жизнь — та ещё злобная сука, заставляющая любить тех, кто нужен, но не тех, кого нужно.
Поцелуй с Сукуной мягкий, почти невесомый, мешающийся с раздражением внутри Мегуми и кровью внутри рта Сукуны.
Мегуми вдруг хочется послать эту жизнь-злобную-суку на хер, ведь это не то, что смеет диктовать к кому что чувствовать, подставлять капканы и кидать Мегуми в воду камешком — смотреть сколько раз отскочит прежде, чем утонет.
Что ж, Мегуми отдаёт себе отчёт, что всплывает он уже один из последних раз.
Но Сукуна разрывает этот неправильный, почти несуществующий поцелуй и пытается:
— Я люблю тебя, Мегуми, и не должен был вести себя так… извини меня.
И, выдохнув, ещё раз:
— Есть какое-то место, куда я мог бы тебя отвезти, чтобы ты отдохнул? Что вообще помогает тебе, когда ты не можешь стоять на ногах?
И:
— Только скажи мне, и я сделаю все, что в моих силах.
Мегуми хмурит брови, вспоминая, что он вообще в таких ситуациях делает. Память почему-то вдруг будто отшибло, и вопрос ставит в тупик, но Мегуми прикрывает глаза, поджимает губы и, наконец-то, вспоминает.
— Сходи со мной на выставку.