Злость. (1/2)
Когда в дверь звонят, Юджи смотрит на часы и нервно сглатывает, но в коридор выходит.
Привыкнуть к белым стенам, что сжирают тебя целиком, к темноте углов, внутри которой что-то обязательно прячется, — невозможно.
Как и к оглушительному звонку, когда и почему тот таковым стал, Юджи не знает, не успел заметить и понять.
Юджи в последнее время редко что-то замечает и понимает.
Но вой звонка звучит набатом в ушах, и Юджи открывает дверь.
Блядь.
Взгляд Юджи впечатывается в чужой нос,
и он замечает знакомую горбинку.
Поднять глаза выше — упереться в лицо ночному кошмару.
Упереться в собственный ужас, отраженный в чужих темных глазах.
И Юджи прячется: поджимает плечи, сжимает в тонкую линию губы и отходит на шаг.
Он пятится, и это, блядь, очевидное бегство.
И Юджи стискивает кулаки, потому что нахер.
Нахер тому, кто в дверном проёме, знать, что Юджи боится.
Что он победил ещё тогда, когда Юджи сжал плечи.
Что победил ещё семь лет назад.
Бросив маленького Юджи барахтаться в тине одного.
И Юджи стоит. Чинно и мужественно. Собирая остатки контроля и облачая себя ими, как сталью.
У Фушигуро, наверное, научился.
Но пришедший не говорит ни слова, и Юджи имеет секундную передышку.
Страх опускается в низ живота, колет изнутри иголками в брюхо.
Распорит, и Юджи — кровавое месиво.
И Юджи — кишками наружу.
Юджи — каша из страха и гнилья.
И, когда Юджи находит в себе силы, откуда бы, блять, им вообще взяться, но он находит. По темным углам отыскивает.
И смотрит в татуированное лицо.
Страшно.
Почему-то до ужаса, до ебаного животного страха в пересохшей глотке, до иголок в брюхе.
Распарывают.
Рвут нутро надвое.
Потому что, кроме страха в брюхе, в груди, около самого сердечка, таится надежда.
И вот это — ебаная конечная.
Юджи давно уяснил, вот эта надежда — злокачественная опухоль.
Но она страшнее, ее не вырезать, она все продолжает жрать, давиться, сжирать.
Пока не проглотит целиком, пока ты не умрешь под собственным обманом, что обволочен людьми таким успокаивающим словом «надежда».
Юджи знает, но все равно таит.
Потому что не вырезать, не избавиться.
Потому что отравляет куда лучше и быстрее всех ядов.
И Юджи хочется взвыть, упасть на колени и попросить остаться.
И Юджи хочется захлопнуть дверь перед носом, оставить по другую сторону, желательно, земного шара.
Но Юджи смотрит.
Смотрит, смотрит.
Спотыкается об татуировки, совершенно ему незнакомые, чужие, инородные.
Да едва ли Сукуна когда-то знакомым был, когда-либо вообще рядом с Юджи был.
Юджи вдруг кажется, что Сукуна на пороге — галлюцинация.
И это кажется таким хорошим оправданием, что почти истиной, потому что иначе вот эту хуйню не объяснить.
Не понять, почему Сукуна, ушедший на семь лет, вдруг заявляется на порог.
И молчит.
И Юджи молчит тоже, но дверь не захлопывает.
Сколько же в нем слабости.
Сколько надежды.
И ещё кучи равноценных вещей.
Но в алых глазах виднеется что-то неразборчивое, Юджи даже кажется, что вина, которую он когда-то уже видел у…
У Мегуми, точно.
Эти двое же охуительно близки.
И Юджи говорил, что плевать, что ему нет дела до того, с кем Мегуми, что он рад за друга…
Ложь.
Юджи тот ещё лгун, и он это знает.
И это что-то вроде «лжи во благо», но какое к черту «благо», когда это приводит к Сукуне на пороге, и страху.
Животному ужасу.
И надежде.
Ебучей надежде, которой места в Юджиных легких не должно быть, но оно как-то оказалось.
Может, вот что прячется в его собственных темных углах.
Там таится слабость и надежда.
Вот такой вот Юджи жалкий, слабый, ничтожный.
Не то чтобы это великая новость.
И когда Сукуна подаёт голос, Юджи он кажется глухим рыком.
— Позволь мне объясниться.
Юджи хочется рассмеяться, глухо и жалобно, потому что вместе со страхом и гребанной надеждой появляется злость.
Ненависть.
Юджи не испытывал ненависти, блокировал злость, он же весь такой до пизды правильный и хорошенький.
А хорошенькие испытывают только хорошенькое, так что злость Юджи топил в сжатой челюсти и слезах.
Быть слабым — это же неплохо.
А вот злым — быть как плохой старший брат.
Но теперь, спустя семь лет, обнаружить на своём пороге причину ебаной кучи психологических травм — что-то вроде злой шутки.
Это что-то о жестокой иронии или о победе над собственными страхами.
Юджи нахер эта победа не нужна.
Потому что за семь лет почти смог справиться, потому что этого должно было хватить, чтобы почти забыть.
Отмахнуться и прижиться с язвами от травматического опыта.
Зарастить их поверх новой кожей, потому что раны не лечатся, но бороться с ними все равно надо.
Но внутри Юджи так много злости.
Семилетней злости.
И ему хочется вновь подавить ее, автоматически, уже даже неосознанно, но нахер.
Но Юджи попытку блокирует.
Отходит на шаг, но не прячется.
Но тут же делает два.
И врезается кулаком Сукуне в челюсть.
И с глухим звуком удара легкие вдруг наполняются виной.
Потому что это не только Сукуна-ублюдок.
Это ещё и Сукуна-для-Мегуми.
Но похер.
Потому что Сукуна в дверном проеме — единственный триггер, единственный источник необъятной злости, так долго скрывающейся под толстым слоем «хорошенький и правильный», так что Мегуми потерпит.
И Юджи почему-то представляет, как Мегуми бережно обрабатывает ранки.
И хочется рассмеяться сильнее и громче, истерично и хрипло.
Почти самодовольно.
Но как только смех в глотке начинает пузыриться, его тут же одёргивает ужас.
— Бей, если хочешь. Я заслужил.
И Юджи сглатывает вину, потому что эта фраза в голове звучит манипуляцией на чувстве, блядь, вины.
И бьет ещё раз.
А Сукуна не отступает ни на шаг, даже не отшатывается от боли в скуле.
И Юджи вдруг кажется, что это значит, что Сукуне и не больно то совсем.
И злости в мальчишечьем теле столько, что она мешается с детской обидой, давно зарытой, спрятанной поглубже, как уязвимость и слабость.
И Юджи хочется сделать Сукуне так же больно, как тот сделал ему.
Да, по-детски.
Да, эгоцентрично.
Но закрытие гештальта, хули.
И Юджи бьет сильнее и резче, наблюдая, как Сукуна после каждого удара сглатывает тяжело и вязко.
И, должно быть, из дёсен Сукуны пошла кровь, но почему-то именно Юджи больно.
Ему так, блядь, больно.
Потому что внутри столько злости и обиды, внутри столько разочарования в старшем брате.
Внутри столько обиды на этого старшего брата, за то, что не оправдал звание, за испорченную жизнь, что портится у Юджи, кажется, лет с шести, а, может, и с самого рождения, он даже уже и не знает, как может быть иначе.
И так больно, за себя, маленького и так рано сломанного, сломанного вот этим старшим братом–ублюдком.
Юджи не хочется называть Сукуну братом, потому что не заслуживает.
Потому что орал на маленького Юджи так, что у Юджи в ореховых глазах стояли слезы, которые он не мог выпустить — слабость, и Сукуна начнёт орать сильнее.
Потому что тот ссорился с родителями так часто, что они с отцом дрались, и, хоть Сукуна никогда не трогал мать, но Юджи всегда бежал ее защищать.
Маленький, ужасно беззащитный Юджи бежал защищать самое дорогое, что у него есть — маму.
И Юджи бьет за еле на ногах стоящего себя, бьет за мертвого отца и за мертвую мать, бьет за теперь мертвого дедушку, что в своё время поник после ухода Сукуны.
Что на утро лишь обреченно вздохнул и стал дальше строить: «все нормально, Юджи, может быть, он вернётся, но он достаточно взрослый, чтобы уйти».
И Юджи так, сука, больно.
Потому что это — предательство.
Потому что это — испорченная жизнь.
Потому что больно за себя, за то, что пережил это так рано, что так рано пришлось вырасти, чтобы защищаться.
И пока остальные дети лезли в драки, Юджи стискивал кулаки и бил дерево, потому что однажды все дойдёт до того, что он Сукуну ударит.
И вот, Юджи Сукуну бьет, но спустя столько, блядь, лет.
И бьет только потому, что Сукуна позволил, что Сукуна сам сказал бить.
И это все равно проигрыш, это ебучее поражение, потому что Сукуне не больно.
А больно хочется сделать так, чтобы потом не встал, не смог оправиться, потому что Юджи больно так же.
Потому что Юджи сам не оправился.
Потому что Юджи — тряпичная кукла, сломанная марионетка, что восстановлению не подлежит.
И блядь.
Блядь…
У Сукуны левая часть лица красная и опухшая, и Юджи бьет левую.
Боль мешается с виной, и злостью, и ненавистью.
Самой настоящей, блядь, ненавистью.
И пока Юджи бьет кулаками, этого все равно оказывается недостаточно, поэтому он принимается бить сильнее любых кулаков — словами.
— Что, пришёл, в надежде на прощение?
Удар приходится на бровь и левый глаз, и Сукуна приподнимает ладонь, чтобы попытаться сфокусироваться на пальцах.
— Тебя тут никто никогда не ждал.
Юджи шипит, и от удара Сукуна отшатывается.
Потому что Сукуне больно, потому что голова кружится, а на языке лишь металический привкус, потому что фраза бьет сильнее, потому что за живое, за ебучую собственную боль.
И Сукуна наконец-то отшатывается, и Юджи наконец-то видит проявление хоть каких-то признаков, что Сукуне больно.
Тоже больно.
И Юджи перестаёт бить кулаками, потому что словесно выходит куда действеннее.