Плохой человек. (1/2)

— Ты часто думаешь о том, что плохой человек? — спрашивает Мегуми до того спокойно, будто вопрос — обыденность, будто в голосе его не должно быть надлома; но слом тот умело в хрипоте маскирует.

Вопрос встаёт поперёк глотки.

И в голове Сукуны что-то щёлкает.

Заводит ржавые шестеренки, заставляя их задеть трепыхающееся сердце.

И завести его тахикардией тоже.

Почему-то вдруг холодно.

Тепло воды в ванной должно греть, должно, мать его, согревать.

И тепло кожи Мегуми.

Оно должно обжигать.

Это же Мегуми.

Мегуми, что лежит на Сукуне, упираясь макушкой тому в плечо. Мегуми, что впервые за все их совместные походы в ванную, что стали чем-то рутинным, но таким спокойным и правильным для обоих, позволил себе вот так на Сукуну лечь.

И это ощущается невъебическим доверием.

Сокровищем.

Сукуна даже задумывается, чем такое доверие заслужил, но в голове лишь прокручивается предыдущий час,

и это заставляет самодовольно фыркнуть.

Потому что иначе разум погрузится в такую темень заданного вопроса, что уже никаким светом не отыскать.

И Сукуна пытается маяк, гребанный фонарик в этой тьме не потерять, интересуется:

— Ты всегда после секса заводишь философские разговоры?

Голос выходит сухим и ломким, даже пустынным.

Сукуне нужно это спрятать.

Во всей окружающей его темноте это должно быть легко.

Во всей съедающей темноте тоже.

Сукуне просто нужно сделать вид, что вопрос прошёл строго по касательной.

Так, почти мимо.

Потому что на самом деле вопрос до того острый, что насквозь пробивает железную грудь, что Сукуна не уверен, что от него там вообще что-нибудь осталось.

Но Сукуна не хочет, что бы Мегуми чувствовал себя неуютно, а потому, собственная фраза заставляет нервно сглотнуть, и он пытается от вопроса уйти.

Сбежать.

Ведь в беге от чего-то Сукуна так, блядь, искусен.

Но Мегуми настолько мертвенно спокоен, что даже после встречного вопроса ни капли в теле не меняется.

Сукуна не видит лица, но уверен, что оно тоже все такое же невпечатленно спокойное.

И Мегуми низким, совершенно невозмутимым, уверенным — и выверенным — голосом признаётся:

— Не знаю, это был мой первый раз.

Внутри Сукуны что-то падает.

И разбивается к чертям.

Почему-то Сукуна был уверен, что он у Мегуми не первый.

Возможно, он так думал из-за охуительного жара Фушигуро, что под пальцами — клеймо и ожог.

Или из-за ожидающими чертями наполненных глаз, из-за темноты преисподней на дне радужки.

Может, из-за уверенных действий и просьб.

Или из-за потребности вести, даже когда трахают, собственно, его самого.

Но несмотря на все это Сукуна у Мегуми первый.

И почему-то вместе с каким-то внутренним трепетом приходит тревога.

Приходит какое-то чувство ответственности, непонятно откуда вообще взявшееся.

Потому Сукуна наклоняет голову и осторожно целует чёрную макушку.

Потому сжимает крепкие руки на чужом теле сильнее, ласково поглаживает большими пальцами выточенные из мрамора мышцы пресса, избегая мест, проведя по которым Сукуна получит сбитый выдох.

Потому что сейчас эти касания они о нежности.

Не о желании.

И Мегуми чуть настораживается, но выдаёт иронично-спокойное:

— Ты так этому рад?

— Я просто надеюсь, что тебе было хорошо, — признаётся Сукуна таким мягким, даже несвойственным ему голосом.

И по коже Мегуми от этого голоса, прозвучавшего точно над ухом, пробегают мурашки.

И тело никак не получается проконтролировать.

И Мегуми, так яро из раза в раз гнавшийся за контролем, снова и снова выбирает Сукуну, с которым контролировать ни себя, ни его не получается, это даже, блядь, абсолютно бессмысленная затея, так что Фушигуро давно прекратил все попытки.

И почему-то это так нужно — не контролировать себя.

Так необходимо — исключить потребность контролировать.

Прятать все тёмное в себя поглубже, сажать всех чертей на цепи и охранять их личным трёхглавым цербером.

Потому что с Сукуной этого не нужно.

Сукуна всех бесов Фушигуро встречает и спокойно руку для знакомства протягивает.

И с Сукуной действительно спокойно.

Действительно тепло.

И Сукуна не солнце, нет, Сукуна горячая магма.

Сукуна — жерло вулкана.

И Мегуми совсем не против дотлеть в чужих тёплых, крепких руках.

Потому он кладёт свои ладони поверх рук Сукуны, поворачивает голову вверх и влево и, смотря точно Сукуне в глаза, говорит:

— Мне было охуительно хорошо, Сукуна.

Сердце пропускает удар, — ну что за бесполезный орган — и Сукуне огромных усилий стоит заставить его исправно стучать.

— Мне тоже, — отвечает он прежде, чем потянутся вперёд и зацепиться губами за чужие.

Поцелуй смазанный и влажный, вмещающий в себя столько истинной благодарности, что в груди у двоих почти синхронно щемит.

Но Сукуна отстраняется прежде, чем Мегуми успевает поцелуй углубить.

— Про чувствовать себя плохим человеком, — резко начинает Рёмен, и в глазах Мегуми спокойствие с той же резкостью сменяется тоскливостью, обреченностью. Сукуне даже кажется, что в сизых глазах мелькает разочарование, но оно настолько быстро улетучивается, что Рёмен думает — действительно показалось. — Постоянно.

Мегуми отворачивается.

Вновь опирается телом Сукуне на грудь, упираясь макушкой в плечо.

Сукуна думает, что отвернулся Мегуми потому, что неприкрытого разочарования в его глазах стало больше.

И оно через край уже льётся, но пускай.

Но — пусть отворачивается.

Но — пусть только повернётся потом вновь.

Но — пусть просто продолжает держать в своих ладонях чужие крепкие руки.

И Мегуми хрипит болезненно и низко:

— Я тоже думаю об этом постоянно.

— Это связано с Юджи? — тут же спрашивает Сукуна спокойно и тихо, так, чтобы его не услышали даже стены ванной, чтобы услышал только Мегуми.

И блядь.

Мегуми вдруг становится до того холодно, что ни Сукуна, ни горячая вода не греют.

Потому что Фушигуро и правда думал о Юджи, о затянувшемся предательстве, которые сам Юджи, вроде как, уже, стоя на кухне своей квартиры, простил.

Но…

Но.

— Не только с ним, — признаётся Мегуми хриплым, отдающим стрихнином на языке голосом. — Я чувствую перед ним вину, но я знаю, что уже не смогу отказаться от тебя.

Бах.

Сукуна обваливается, по дощечкам гнилым до самого основания обрушивается.

И Сукуне вдруг хочется Мегуми обнять, и, технически, Сукуна и так это делает, но прижаться хочется теснее и ближе.

Потому что слова — прямое доказательство, что ни один Сукуна не может, не в силах отказаться.

Что они проросли друг в друге, обвили вокруг хребта корни, вокруг рёбер — ветки.

Что уже не искоренить.

И Сукуне сносит крышу, голову, или что там ещё должно в теории сноситься, что там заставляет разум помутнеть, а сердце биться об ребра сильнее и быстрее.

И Сукуна бежит пальцами по коже дальше, обхватывая Мегуми руками и вжимаясь пальцами в ребра, и наклоняет голову вниз, к чёрной макушке.