Плохой человек. (2/2)
И просяще, жалобно скулит:
— Спасибо, волчонок.
Секунда.
Вторая.
Блядь.
Остатки тумана в разуме рассеиваются, и до Сукуны, блядь, наконец доходит.
Доходит, что он сказал.
Как Мегуми назвал.
Что ж.
Если бы существовал конкурс проебов, Сукуна однозначно бы занял гран при.
Но Мегуми из хватки не выдергивается, Мегуми даже не оборачивается, и это уже значит, что Сукуна хоть и проебался, этот проеб ему немного, совсем чуть-чуть оправдали.
— Как ты меня назвал? — недоверчиво уточняет Мегуми.
Ну, может быть оправдали.
— Волчонок, — повторяет Сукуна, потому что бежать от вопросов уже бессмысленно, но тут же спрашивает, как бы уменьшая приступ накатившейся вдруг тревоги: — Не нравится?
Секунду-другую Мегуми молчит, размышляя над вопросом.
За эти две секунды Сукуна готов сгореть.
Истлеть, лишь бы не слышать ответ.
Похороните заживо уже, ну.
— Просто непривычно, — спустя три секунды заключает Мегуми; не то чтобы Сукуна считал, конечно, нет… а это так — привычка, случайное стечение обстоятельств. — Меня раньше не звали как-то… вот так.
Сукуна выдыхает, заново пытаясь хотя бы научиться это делать.
Ну, Мегуми его не послал — уже хорошо.
Мегуми не посмотрел на него невпечатленно–осуждающе — вообще сказка.
Хорошо, что не «котёнок», — думает Сукуна.
Оправдывает себя Сукуна.
Ладно, с этим он разберётся потом, тем более, что Мегуми в общем-то и не против «волчонка».
Что куда важнее, так это причины, почему Мегуми чувствует себя плохим человеком, и если причину «Юджи» Сукуна понять может, то вот остальные…
Остальные нужно спросить.
— Если не в нем дело, то в чем ещё?
Вопрос застревает поперек гортани, и Мегуми напрягается, вгоняя лезвия поглубже.
Вообще-то, напрягают его две вещи: вопрос и…
и собственная реакция на «волчонка» в свой адрес.
Потому что внутри не тепло, но очень на него похожее.
И Мегуми вообще-то ничего против прозвищ не имеет, просто…
просто непривычно, да.
Потому что единственная попытка назвать его не по имени или фамилии была использована Сатору и «солнцем».
И это не возымело никакой другой реакции кроме насупленных бровей и закатанных глаз.
На этом попытки закончились.
И вдруг Сукуна, тот, от которого что-то отдалённо «милое» не то что услышать, даже представить невозможно.
И вдруг «волчонок».
И почему-то быть Сукуне волчонком не кажется чем-то уничижительным или неправильным, или смущающим.
Это просто…
…просто есть.
И Мегуми просто почему-то не против.
Но вопрос все ещё режет ножом гортань, и Мегуми больно, черт знает от чего: то ли от кровоточащих ран, то ли потому что капаться в собственных проебах — попросту тошно.
И Мегуми хрипит:
— Я понимаю, что не герой и не обязан ничего героического из себя представлять, но это чувство касается не только Юджи, оно и тебя и Сатору тоже затрагивает. С тобой мне все ещё кажется, что получаю только я. А с Сатору я просто систематически проебываюсь.
Сукуна молчит, сжимая руки на рёбрах Мегуми сильнее, поглаживая мраморную кожу осторожнее.
А потом говорит:
— Ты много для меня делаешь, и это не отношения в одну сторону. И мне попросту хочется отдать тебе так много, что…
Что я забываю про себя, — не договаривает Сукуна.
Что ты мой приоритет, — замалчивает.
Что я бы хотел принести к твоим ногам весь мир, — не озвучивает, прячет в сознание поглубже.
Говорит:
— Если считать наши проебы с самого рождения, то мы все — точно не хорошие люди, но если считать за какой-то промежуток времени — это неправильно.
И:
— Я думаю, что тот факт, что ты задумываешься, плохой ли человек, побуждает тебя им стать.
И начинает про себя, про свои сломы и надрывы, потому что пока Мегуми болезненно хрипит, вороша прошлое, Сукуна, блядь, отмалчивается. И это неправильно, так не должно быть, потому что Мегуми знает о Сукуне так мало, что почти ничего, потому что Мегуми Сукуне важен, ужасно важен, и надо наконец про себя начать говорить.
— Я всю жизнь был тем ещё мудаком, и мое ублюдство не заканчивается молчаливым уходом из семьи, оно не ограничивается даже скотским отношением к Юджи, его куда больше, Мегуми.
Хрипит до того болезненно, что умоляюще:
— Это меня не оправдывает, но я правда пытался в хорошего брата. Просто моей озлобленности и ненависти было куда больше, чем каких-то тёплых чувств, и я даже сейчас очень не хочу это решать, потому что знаю, что мудак и прощения не заслуживаю.
И:
— Но я хочу заслужить прощение хотя бы от себя самого.
Внутри Мегуми с каждой фразой что-то рушится, что-то забивает гвозди в руки и ноги, оставляя от них лишь сломанные кости и кровавые ошмётки.
И весь Мегуми по лоскуткам рвётся, по швам расходится.
Весь Мегуми — кровавые ошмётки.
Но Сукуна продолжает, надрывисто, но все ещё низко и хрипло:
— Сколько бы во мне не было ублюдского, сейчас я искренне стараюсь быть хорошим.
Добавляет:
— Стараюсь хотя бы на человека походить.
В грудной клетке что-то сжимается тоскливо и болезненно, и Мегуми грузно выдыхает, пытаясь спазм убрать, но выходит паршиво и жалко.
И все сейчас выходит почему-то паршиво и жалко.
И Мегуми наконец понимает, почему Сукуна, почему вопрос Юджи «почему он?» звучал в голове так долго и часто, что бился клювом в черепную коробку.
Ответ невъебически прост.
Потому что Сукуна его понимает.
Потому что перед Сукуной спокойно, потому что рядом с Сукуной — спокойно.
Потому что Юджи светит, сияет так ярко, что Мегуми слепит, вынуждая прикрывать глаза.
Потому что Сукуна освещает луной — и это что-то вроде «всегда рядом, но светит иногда и попеременно».
И в лунном свете Сукуны тьмы столько, что она резонирует с мраком внутри Мегуми.
И они столкновением чёрных дыр друг друга лечат, порождая новую вселенную.
Создавая то, что будет спасать, исцелять сразу двоих.
И слова исцеляют тоже.
Мегуми поворачивается к Сукуне — поднимает голову вверх и влево — и, смотря точно в опущенные глаза, говорит:
— Со мной ты очень осторожен, так что для одного человека ты уже не мудак.
Сукуна фыркает.
Поддержка у Мегуми определенно своеобразная, но Сукуне другого и не нужно.
Пока Мегуми рядом, когда Мегуми рядом, — другого не нужно.
Когда Мегуми рядом нет — хочется только обратно к Мегуми.
Никаких «других» вариантов даже не существует.
И Сукуна от слов оттаивает, и в остывающей воде все равно становится до жути тепло.
И Мегуми сжимает его руки сильнее.
Жест — верь мне.
И Сукуна верит.