Тепло. (1/2)
— Мегуми, — бормочет Юджи так тихо, что почти не разобрать.
Фушигуро думает, что там, в чужой глотке, просто нет сил даже говорить.
Кухня кажется до того пустой и маленькой, что давит, что Мегуми под тяжестью стен за всю ночь так и не сомкнул глаз, и ещё одна бессонная ночь определенно сказывается на болезненно остром лице и тенях под глазами.
Возможно, в сизых глазах, сейчас читается усталость и отчаяние, но Мегуми уже настолько откровенно похуй, что там видно.
Потому что сегодняшняя ночь — самая холодная в жизни Мегуми.
Настолько морозным воздухом смердящая, что тошно, что Фушигуро хочется только одного — наконец согреться.
И пока что-то иррациональное заставляло Мегуми пойти и взять тот коричневый свитер, потому что сидеть в одной футболке слишком холодно, а вещи Юджи трогать, конечно же, не стоит.
То трезвость ума обязывала остаться на месте.
Единственное, что позволил разум — взять листок и ручку.
И рисовать.
Раньше ведь работало, ведь согревало?
Но сейчас Мегуми до того продрог, что уже не греет, что тепла попросту не хватает.
Мегуми рвёт листок с набросками и выбрасывает в мусорку.
Желание выбросить себя следом Мегуми отчаянно старается игнорировать.
Истерика Юджи — что-то из разряда, обязательно случившегося. Того, чего нельзя было предотвратить или остановить.
Рассматривать это как неизбежное — легче.
Но утром Юджи зовёт Мегуми шёпотом, шелестом опадающих листьев, и Фушигуро вновь становится до того холодно, что его посещает мысль проверить себя на исправность теплообмена.
И вообще на исправность, потому что что-то в Мегуми отчаянно работать не хочет.
Когда Мегуми поднимает ничего не выражающий взгляд, Юджи продолжает:
— Я пойду к врачу, нет смысла тянуть.
Говорит:
— Но это не все, о чем я хотел тебе сказать.
Шепчет:
— Спасибо, что для меня делаешь, но я слишком на тебя полагаюсь.
И:
— Позволь мне попросить тебя остаться тут дня на три, пока я не привыкну.
Когда Мегуми перечит, говоря, что может остаться на неделю, Юджи грузно выдыхает и припечатывает:
— Нет, я не беспомощное существо, — а на пристальный взгляд Мегуми добавляет: — Даже если таковым выгляжу, и… наверное, нам стоит наконец поговорить о Сукуне.
Конец фразы оседает на языке пеплом, и Мегуми хочется откашляться.
Потому что, казалось бы, сейчас решится его главная проблема, но вот исход этого разговора, он за Юджи, за его последними словами, что в необратимом случае будут выгравированы эпитафией на могиле Мегуми.
И Мегуми понимает, что отказаться от Сукуны не сможет, что тот пророс у него в груди так глубоко, что намертво, что попытка оторвать, извлечь операционным путём приведёт к неминуемой смерти.
Но теперь почему-то мысль умереть в восемнадцать не кажется такой уж ужасной.
Мегуми игнорирует последнюю часть.
Кажется, бегать от собственных мыслей — единственное, что делает Мегуми.
Даже если бегает он по кругу.
Даже если медленно спускается по ступенькам на девятый, хотя, опустился он туда, как только стал напоминать Иуду.
Наверное, поэтому Мегуми так холодно.
Адские муки начались уже сейчас, а он даже не умер.
Иронично.
Возможно, все происходящее и есть девятый круг, а От и Эфиальт — Сукуна с Юджи.
Жаль, что они не близнецы, получилось бы удивительно милое сходство.
Когда сравнение собственной жизни с адом не приводит ни к какому ответу, Мегуми слышит сиплый и болезненный голос:
— Ты ему нужен, и я рад, что у тебя есть дорогой для тебя человек, не нужно винить себя за то, кто этот человек.
Юджи стискивает челюсть с каждым словом все сильнее, потому что такой Сукуна, он у Юджи в самых добрых и хороших снах, в остатках детских мечт о хорошем старшем брате.
Мечт, давно суровой правдой разрушенных.
Мечт, что калечат Юджи сильнее любых жизненных испытаний, что прибивают гвоздями к кресту, оставляя на Юджи лишь кровоподтеки.
Но Юджи не может ни запрещать, ни просить.
Юджи не в праве забирать у Мегуми хоть что-то, когда Мегуми так много отдаёт.
Мегуми растрачивает себя по кусочкам, и кто-то должен эти кусочки собрать.
Даже если это будет Сукуна.
Если он сможет собрать, то для Юджи это главное, целый Мегуми для Юджи же приоритет, так ведь?
Так?..
Мегуми свистяще, облегченно выдыхает, коротки кивает и говорит:
— Спасибо, Юджи, — и в голосе столько благодарности, что Мегуми подходит ближе, и стискивает Итадори в объятиях. — Спасибо, правда.
И Юджи выдыхает, ответно прижимаясь.
И в голове только:
Когда Мегуми вообще успел стать хоть на каплю тактильным?
Но Юджи прижимается ближе, кладёт голову на чужое плечо.
И ему так спокойно.
Даже если позже сказанные им слова окажутся ложью.
И добьют Юджи к чертям.
***</p>
Когда Мегуми, спустя три дня отсутствия, проходит в квартиру, то застаёт Сукуну у себя в кровати и с ноутбуком на коленях.
Шумный выдох вырывается из легких, потому что в этой суматохе Мегуми совсем забыл, что кто-то может работать.
Что, вообще-то, обязан работать.
И Мегуми, вообще-то тоже, тоже обязан.
И вина капает на язык ядом, потому что Мегуми почти не рисует, Мегуми не пишет картины, не берет заказы, выживая исключительно на накопленные деньги, да и не то чтобы ему что-то сейчас нужно.
И если школьные экзамены Мегуми сдаст и без подготовки, то вот вступительные в вуз…
На это у Мегуми не так много шансов.
Что ж, грех жаловаться, когда сам виноват, так что теперь Фушигуро просто надо что-то с этим делать.
Но мысли сбиваются, путаются и переплетаются меж собой ниточками, потому что взгляд перехватывает работающий Сукуна…
И это зрелище лучше любых наград.
Лучше любых лекарств.
Потому что работающий Сукуна, крайне заинтересованный и сосредоточенный — самый прекрасный Сукуна из всех возможных.
И Мегуми хочется нарисовать, но, блять.
Блять.
Когда Сукуна чувствует на себе буквально изучающе-пялящий взгляд, то тут же оборачивается и впечатывается глазами в бледное лицо, в сизые глаза и тени под ними, в острые скулы и сухие губы.
Зацеловать бы их, — думает Сукуна.
Обнять бы его, — думает Сукуна.
Но все, что он говорит это:
— Мне нужно немного поработать, ложись рядом, — приглашает Рёмен, окидывая Мегуми нежным взглядом, что тут же сменяется непонимающим. — Почему ты в худи и водолазке?
— А должен быть без? — саркастично, вскидывая бровь, отвечает Фушигуро и следом закатывает глаза. Он слишком устал для доебов, даже если беспокойно-нежных.
— Можешь и без, но я к тому, что тут жарко.
— В последнее время мне холодно, — отвечает Мегуми, обреченно выдыхая и проходя вглубь комнаты.
И это, собственно, правда. Мегуми действительно постоянно невыносимо холодно, и морозно на каком-то физически-душевном уровне, что уже не разберёшь, этот холод, он взаправду или все-таки выворот сознания.
Но Мегуми холодно. Постоянно. И у Юджи он все три дня просидел в свитере с водолазкой, пока сам Итадори наслаждался времяпрепровождением в одной футболке.
Мегуми холодно. Перманентно.
И нужда в тепле обостряется и доходит до абсолюта, стоит Мегуми посмотреть на Сукуну.
И упасть.
В спокойные глаза, в сильные руки — держите, мне ничего больше не надо, только заберите меня.
Только успейте меня поймать.
Как только Мегуми садится на кровать, крепкая рука хватает талию и тянет на себя.
Ловит.
И Мегуми подчиняется.
Ложится на покрывало, утыкается лбом в чужой бок. Сукуна левой рукой опирается на матрас и нежно целует чужой висок.
— Тебе нужно работать, — недовольно бормочет Мегуми, пододвигаясь ближе. О том, что его слова и тон, которыми они сказаны, совершенно не совпадают с действиями, Фушигуро предпочитает не думать.
— Я удивительно хорош в том, что бы делать несколько дел сразу, — саркастично парирует Сукуна.
А следом пробирается левой рукой в чужие волосы, поглаживает чёрную макушку и ласково чешет загривок, продолжая правой печатать в ноутбуке.
И Мегуми прижимается так тесно, что Сукуна чувствует холод чужого тела, что одето настолько тепло, что Сукуне уже самому, блять, жарко.
И Сукуна сжимает челюсть сильнее, чтобы подавить желание Мегуми согреть. Потому что ему все ещё нужно работать. И работа, вообще-то, никогда не была важнее Мегуми, но все же.
Если Сукуна бросит работать для — ради — Мегуми, тот этот приступ благородства не оценит.
Но все же.
Холодная рука тянется выше, заползает Сукуне под футболку, обводит пальцами кубики пресса, тянется дальше, к груди, располагается там и наконец унимается.
Когда Сукуна на это самодовольно хмыкает, а его пальцы спускаются по волосам ниже и чешут Мегуми за ухом,
то из уст Мегуми звучит то, что Сукуна никогда не ожидал услышать, даже, блять, не предполагал, что такое возможно.
— Афф, — тихо, почти саркастично, гавкает Мегуми в своей Фушигуровской невпечатленной манере.
И Сукуна замирает.
Потому что…
Потому что… что, блять?
И пока Мегуми открывает рот, чтобы оправдаться или вообще хоть что-то сказать, Сукуна начинает первым:
— Если хочешь побыть песиком, я могу предложить тебе другой вариант.
Мегуми лишь звонко цокает, и возмущённо бодается в Сукуну лбом.
А потом приподнимается на локте и шепчет Сукуне в челюсть:
— Я бы лучше на тебя ошейник нацепил.
И, опускаясь обратно и замечая реакцию Сукуны, самодовольно добавляет:
— А пока работай.
Сукуна определенно в ахуе, потому что…
Потому что что за невозможный пацан.
И что он с Сукуной, блять, делает.
Потому что от одних слов, внутри Сукуны жар и желание.
От одного тепла на своей челюсти — желание зацеловать.
Да блять.
Сукуна ничего не отвечает.
И остаток работы выполняет в рекордные для него сроки — за двадцать минут.
Когда Сукуна захлопывает ноут и относит его на стол, Мегуми все ещё лежит на кровати, свернувшись калачиком.
И выглядит он до того заспанным, что Сукуна действительно начинает думать, что Мегуми за эти двадцать минут успел хорошенько выспаться, и что…
Мегуми выглядит мило.
Волчонок.
Сукуна подходит ближе, нависает над Мегуми и касается сухих губ.
Поцелуй до того нежный, что почти невесомый, почти нереальный.
Сукуна мог бы в него не поверить, мог бы усомниться, подумать, что Мегуми на его кровати так, галлюцинации обреченного от одиночества мозга.
Но Мегуми обхватывает шею Сукуны, тянет его на себя, заставляя сесть на кровать, и прорывается языком в чужой рот с таким напором, будто это не он тут проснулся две минуты назад.
Что ж, возможно, разговоры про ошейник и не были такой уж шуткой.
Особенно, учитывая, что Мегуми вообще редко шутит.
Фушигуро вдруг разрывает поцелуй, смотрит на Сукуну глазами, полными пляшущих чертей, и низко шепчет:
— Ложись на спину, — что-то между приказом и просьбой.
И Сукуна подчиняется, конечно же, он, блять, подчиняется.
И Сукуна никогда никому не подчинялся.
Подчиняться кому-то даже звучит откровенным бредом, и мыслей об этом никогда в голове не было, и вот.
Мегуми нависает над ним, перебрасывает ногу через его тело и седлает колени.
И Сукуне так хочется подчиниться, так хочется, чтобы Мегуми забрал все.
Потому что Сукуна впервые готов сдаться, Сукуна — чертов белый флаг, и впервые готов отдать столько, сколько Мегуми потребует, и больше, и весь гребанный мир к ногам Мегуми положить.
Да только Мегуми не нужен мир.
Мегуми тянется вперёд и вниз, врезается в Сукуну губами.
Потому что Мегуми нужен просто Сукуна.
И теперь поцелуй развязный и властный.
Мегуми проталкивается языком в рот, сплетается с чужим, все ещё напористо, слишком руководяще.
Сукуна позволяет собой руководить.
Сукуна вообще перед Мегуми абсолютно безволен.
Когда Мегуми касается языком неба, то проезжается бёдрами по чужому паху.
И Сукуна низко хрипит в поцелуй.
И вжимается пальцами в чужие бёдра.
Самодовольно щерясь, Мегуми разрывает поцелуй и спускается поцелуями по челюсти.
— Ты намного увереннее, чем раньше, — хрипит Сукуна на выдохе, пока Мегуми кусаче целует шею.
— Это потому, что я знаю, что тебе нравится, — бормочет Мегуми между поцелуями, опаливая шею Сукуны до того горячим дыханием, что тот готов под ним расплавиться.
Сукуна вжимается в чужие бёдра сильнее и надежнее и низким, бархатным голосом, от которого по коже Мегуми пробегают мурашки, спрашивает:
— И что же мне нравится?
— Это закрепление изученного материала? — вопросом на вопрос отвечает Мегуми низким голосом, цепляясь за шею зубами и зализывая место укуса. — Тебе нравится, когда целуют и кусают шею и низ живота, когда водят руками по спине, шепчут на ухо и зализывают укусы… — Мегуми останавливается, тянется выше и точно в ушную раковину шепчет: — И тебе определенно нравятся мои ноги.
Сукуна удовлетворенно фыркает и все так же низко и бархатно говорит:
— То, что мне нравится в тебе, заслуживает отдельного списка. А к этому прибавь, что мне нравится целоваться и держаться за руки.
На последней фразе внутри Мегуми что-то падает.
И расплывается такой теплотой и нежностью, что Фушигуро бы раствориться в ней.
Ему бы упасть в неё и тонуть, тонуть, тонуть.
Он тут же возвращается к лицу Сукуны, хватается за нижнюю губу, вгрызается в Сукуну с таким напором, таким жаром и жаждой.
Сукуна плавится.
И все черти в глазах-преисподних под чужим напором — ебучий белый флаг и безапелляционная сдача позиций.
Почему вековые черти Сукуны уступают тем, что в мальчишке, он не знает.
Не хочет знать, да и не нужно.
Сукуна готов уступить, отдаться, припасть к ногам и умолять ещё, потому что это Мегуми.
Кажется, до встречи с ним у Сукуны никогда не было сердца.
Но вот теперь, его сердце — Мегуми.
Его сердце — для Мегуми.
И это настолько абсолютная истина, настолько исчерпывающие достоверные знания о нем, как о человеке, как о сущности, что никогда не смогут быть опровергнуты.
И Мегуми отстраняется, поднимаясь корпусом и продолжая сидеть на коленях Сукуны, быстро стягивает с себя худи.
— Согрелся? — спрашивает Сукуна, касаясь чужих острых коленей и осторожно водя по ним большими пальцами.
— Наконец-то, — бросает Мегуми, скидывая худи на пол. И в голосе столько отчаяния, граничащего с удовлетворенностью, что Сукуне вдруг становится больно.
Мегуми — вечная мерзлота.
И вот.
И вот…