Тепло. (2/2)

Рядом с пламенем Сукуны он не греется, нет, загорается своим.

И это согревает куда лучше любых преисподней.

Мегуми тепло, впервые за целую вечность, и он за это ощущение внутри отчаянно цепляется.

Хочет сохранить.

Чтобы, когда совсем продрогнет, можно было вспомнить, подменить воспоминания, представить, что тепло, это сейчас.

Сукуна тянется вверх, к губам Мегуми.

Поцелуй развязанный и жаркий, грязный и влажный.

И Мегуми хочется в этом поцелуе сгореть, дотлеть наконец.

Потому что, хоть Мегуми и ведет, от Сукуны его ведет гораздо больше.

И самым приятным образом.

Сносит голову так, что у Фушигуро впервые мутнеет рассудок, что все движения выходят абсолютно не выверенными и опирающимися исключительно на чувства.

Сукуна вжимается длинными, крепкими пальцами в ноги, лихорадочно прохаживаясь по ним вверх-вниз.

Мегуми тут же приподнимает бедра, потому что нравится, потому что пальцы Сукуны до того цепкие, а ладони до того тёплые, что Мегуми греется, до того жадные, что Мегуми плавится, давая Сукуне больше пространства.

Сукуна тает.

Сукуна падает в Мегуми так сильно, что с концами.

Но если Мегуми — его личная бездна, то ничего страшного.

Если Мегуми — личная чёрная дыра, то должна же быть вселенная, где все хорошо.

И Сукуна целует Мегуми.

И Сукуна падает, падает, падает.

Казалось бы, сильнее упасть уже было нельзя.

Но Сукуна лишь стоял у края этой самой бездны, а теперь наконец летит.

И ощущается это таким правильным и истинным, что Сукуна в поцелуй просяще мычит.

И, когда Сукуна касается области бедра рядом с пахом, когда продолжает расхаживать по ней жадными, нуждающимися руками, касаясь тыльной стороной пальцев вставшего члена, Мегуми в поцелуй хрипло стонет.

Опирается на локоть, правой рукой опускается Сукуне на торс, ползёт ниже, цепляется пальцами за чужой вставший член и тут же разрывает поцелуй.

Наклоняется к уху Сукуны и сбито шепчет:

— Я хочу, что бы ты меня трахнул.

Сукуна замирает.

Цепенеет.

Слова пацана до того острые, что в сердце ебучим дротиком.

Что Сукуна замирает — умирает — под ними.

И Мегуми замечает, что реакции на его слова никакой, что Сукуна останавливается, и это, блять, пугает.

Настолько, что сердце заводится ебаной тахикардией.

Потому Мегуми шепчет тихо и слишком для него неуверенно:

— Что такое?

Сукуна отмирает.

Потому что заставлять Мегуми сомневаться, что Сукуна его хочет, это слишком уж по-ублюдски.

А в жизни Фушигуро и так много ублюдков и ублюдского.

Так что Сукуна отчаянно хочет им не стать.

Мегуми хочется до одури.

До желания на подсознательном уровне.

До желания в груди, внутри огнём пылающего сердца.

Хочется каждой клеткой своего тела.

— Все хорошо, я тоже хочу, — говорит Сукуна до того мягко, что ласково. — Я первым в душ, но ты всегда можешь поменять своё решение, даже в процессе.

Сукуна поднимает руку к беспокойному лицу Мегуми, что тут же сменяется спокойствием и чем-то ещё, чего разобрать Сукуна не в силах; мягко очерчивает большим пальцем острую скулу.

— Я знаю, перестать сомневаться в моих словах.

— Я не сомневаюсь, я даю тебе выбор.

— Все равно, — раздраженно бросает Мегуми, — Если тебе нужно повторить ещё раз, да хоть сотню, я хочу тебя, Сукуна. Хочу.

— Тогда не задерживай меня, — выдыхает и осторожно поднимает уголки губ.

Мегуми послушно слезает с чужих коленей, и, когда Сукуна встаёт, слышит:

— Тебе идут водолазки.

И в груди со словами что-то ноет.

Когда из душа, в одной футболке, что оставил ему Сукуна, выходит уже Мегуми, комната встречает его расстеленной кроватью и приглушенным светом.

— Нахуя? — тут же невпечатленно бросает Мегуми, совсем не понимая такой перемены.

— Я подумал, что тебе может быть неудобно.

— Ты слишком много думаешь, Сукуна, — тихо фыркнув, бросает Мегуми. — Но мне все нравится, спасибо, что заботишься, — в голосе резко становится столько благодарности и нежности, что в груди Сукуны приятно щемит.

Они встречаются взглядами, полными нежности и чертей, что вкупе образуют что-то неистовое.

И Мегуми вгрызается в чужую глотку первым, опрокидывает Сукуну на кровать и вновь седлает колени.

Желанно и яростно.

Сукуна привычно — теперь привычно — подчиняется.

Почему-то теперь подчиняться кому-то не звучит уничижительно.

Может, потому что подчиняется Сукуна не кому-то, а Мегуми.

Мегуми, которому Сукуна позволит все.

Позволит только Мегуми.

Так будет правильнее.

Пока Фушигуро целует Сукуну, Сукуна вновь проходится по чужой, теперь горячей и влажной от душа коже жадными руками, вжимается в бедра с такой силой, что там, должно быть, останутся следы.

И когда Мегуми разрывает поцелуй, то быстро скидывает с себя футболку.

Взгляд теряется в татуированном лице, во всем Сукуне.

В острых скулах, носе с еле уловимой горбинкой, темных бровях и темных в приглушенном свете глазах.

Мегуми тепло. И желанно. И за рёбрами сердце бухает все чаще, все сильнее об рёбра стукается.

И Мегуми молитвой шепчет:

— Ты очень красивый, Сукуна.

И тут же опускается к чужому торсу, не давая себе рассмотреть, что в алых глазах меняется, приподнимает бедра.

Сукуне в груди от слов — больно.

Больно так, что приятно, что всегда бы болело только так.

Сукуне под рёбрами — тепло.

И осознание, что Мегуми, который так отчаянно мёрзнет сам, продолжает согревать его, Сукуну, — оно бьет за рёбра куда сильнее стрел и пуль.

И заставляет сглотнуть с языка подступившую горечь.

Сукуна отыскивает правой рукой смазку и левой выдавливает ее себе на пальцы, чуть грея ее в руках и отчаянно стараясь оставаться в здравом рассудке, когда Мегуми принимается спускаться кусачими поцелуями все ниже, когда слова Мегуми все ещё звучат в ушах эхом.

А потом Сукуна ловит свободной рукой ногу Мегуми, поглаживая ее, и приставляет пальцы ко входу.

Вводит первый.

Из Мегуми вылетает сиплый, болезненный выдох, и Сукуна ласково гладит второй рукой чужой загривок, опускаясь руками на шею, челюсть, скулу.

Когда Мегуми начинает насаживаться сам, Сукуна добавляет второй.

Фушигуро тянется вперёд, к открытой шее, и Сукуна безвольно, вновь безвольно, поднимает подбородок.

А Мегуми припадает к ключицам, бредёт выше, облизывает кадык и осторожно цепляется за него зубами.

Сукуна хрипит.

До того безнадёжно, абсолютно безвольно и просяще, что Мегуми на мгновение отстраняется.

Знать, что Сукуна хрипло, низко и вязко стонет, — лучшие знание из всех возможных.

И даровано оно только Мегуми, потому, тот это знание себе за рёбра жадно прячет.

Доставать будет иногда — когда по властному, но безвольному Сукуне сильно будет скучать.

Рёмен вводит третий палец.

Осторожно и настолько аккуратно, что Мегуми подаётся бёдрами назад, и насаживается сам до упора.

И с губ его слетает удовлетворенно-болезненный выдох.

И Сукуна об этом выдохе ещё спросит, потому что Мегуми все ещё не перестаёт его удивлять.

Кажется, никогда не перестанет.

Сукуна толкается пальцами быстрее и сильнее, второй рукой поглаживая чужую стальную спину, что под его руками кажется адским пламенем.

Согрелся, — думает Сукуна.

И улыбается.

Мегуми целует шею в последний раз, и выходит больше ласково, чем жадно.

И, тяжело дыша, утыкается лицом Сукуне в грудь.

Шепчет сбито и просяще:

— Блять, да вставь ты уже член.

Сукуну дважды просить не надо.

Он выводит из Мегуми пальцы, бережно хватает того за талию, кладёт на кровать и меняется с ним местами.

И теперь, когда приглушённый свет лампы мягко падает на лицо Фушигуро, Сукуна наконец его рассматривает.

А в лице больше нет той болезненности, изнеможённости и усталости.

В лице только нежность и жажда, что поровну.

Что с той же нежностью и жаждой в глазах, во всем лице, самого Сукуны резанирует.

Рёмен хватает с кровати подушку, аккуратно приподнимает Мегуми за бедра и подкладывает ее ему под поясницу, размещаясь меж бесстыдно разведённых ног.

Когда Мегуми все ещё тяжело дышит, запрокинув голову и отчаянно пытаясь выровнять сбитое к херам дыхание, Сукуна открывает презерватив и надевает его на член.

Взгляд падает чуть ниже, и Сукуна пытается заглушить желание, но все же наклоняется и касается языком головки чужого члена.

Наградой ему служит шумный, глухой выдох откуда-то сверху.

Сукуна довольно щерится.

Но отстраняется, и, выдавив на руку смазку и проведя рукой по собственному члену вверх-вниз, подставляет головку к входу.

Надавливает.

Когда головка оказывается внутри, Мегуми судорожно вздыхает, и цепляется пальцами за простынь, сминая ее. Сукуна ловит своей ладонью руку Мегуми, заставляя разжать хватку, и переплетает их пальцы.

Настолько нежный, даже невинный жест, что в груди от него у обоих щемит, что обоим от него сносит крышу гораздо сильнее всех горячих поцелуев.

Потому что этот жест, он о том, что внутри, что за всеми слоями тьмы и преисподней.

Сукуна двигается дальше.

Осторожно и медленно.

Потому что в руках у Сукуны, под Сукуной, — единственно ценное сокровище.

И его нужно, необходимо сохранять.

Потому что Сукуна обещал прежде всего себе, а потом Годжо, что в планах у него Мегуми только сохранять.

Ведь, когда на твоих руках экспонат с полки Лувра, ты аккуратно ставишь его на свою личную полку и хранишь.

Бережно и осторожно.

Но Фушигуро выдыхает все ещё сбито и раздраженно хрипит:

— Я не хрустальный.

Сукуна ласково хмыкает, потому что, технически, Сукуна в Мегуми, но на самом деле Мегуми так глубоко в Сукуне пророс, так далеко в разуме Сукуны, что даже сейчас отвечает на его мысли тихим, раздраженным хрипом.

— Не хочу сделать тебе больно, — отвечает Сукуна все ещё тихо и нежно, ласково поглаживая своим большим пальцем чужой.

— Мне нравится грубее, — признается Мегуми, отводя взгляд.

Сукуна на эту честность ласково хмыкает, думая, что этим они с Мегуми точно сходятся, и насколько Мегуми очарователен, когда смущенно уводит глаза.

И откуда в Сукуне столько тепла и нежности, столько чистого желания сохранить, он не знает.

Но Мегуми многому его учит, многое, никогда даже самому Сукуне неизвестное, раз за разом открывает.

И Сукуна так Мегуми благодарен, что импульсом сжимает чужую руку переплетенными пальцами.

А рука Мегуми сжимает его в ответ.

Когда Сукуна встречает сизый взгляд — кивает, и, опираясь на согнутые руки, входит до упора.

Из уст Мегуми вылетает хрип, и Сукуна останавливается.

Потому что как бы Мегуми не просил быть с ним грубее, Сукуна хочет оставить его в целости и сохранности.

Потому что — сокровище.

Просьбу и желания Мегуми можно выполнить и чуть позже, подождать пару минут пацан явно в силах.

Но Сукуна чувствует сильную хватку в своих волосах, что заставляет оторвать взгляд от бёдер.

Рука тянет на себя, посмотреть в бледное лицо.

И в сизых глазах упрямство и видимое раздражение.

Сукуна вздыхает и начинает двигаться.

Толчки все ещё до ужаса осторожные, и на них Мегуми реагирует впечатляющие никак. Ну, сбитое дыхание таковым и остаётся, но большего из уст Мегуми не следует.

Тогда Сукуна толкается в Мегуми, четко следуя его, и своим, желаниям — резче и грубее, меняя угол и задевая простату.

Стон.

Гортанный и хриплый.

Такой, что Мегуми свободной рукой затыкает себе рот, потому что…

Потому что неприлично громко.

И, потому что Мегуми ни от себя, ни от Сукуны такого не ожидал.

Все тормоза Рёмена сносятся окончательно, потому что вот она, грубость, что пацан так просил, и Мегуми, не сдерживаясь, стонет во весь голос.

Он принимается вдалбливаться сильнее и резче, быстрее и грубее, раз за разом попадая по простате.

И Мегуми начинает дышать до того тяжело и рвано, что судорожные вздохи уже даже не прекращаются.

Что у Сукуны в ушах только эти тяжелые-хриплые-вздохи.

И это служит успокоением лучше любой музыки, это служит ебаным рычагом, снимающим все предохранители.

Сукуна ловит губами чужие хрипы, ловит выпирающие ключицы, пока наконец не зарывается носом в одну из них.

И дышит он так тяжело, сползая к чужому уху, опаливая сбитым дыханием ушную раковину.

Хрипя:

— Мегуми.

Мольбой, просьбой.

— Мегуми.

Фушигуро в ответ хрипит, обхватывает сильными ногами Сукуну, водит свободной рукой по крепкой спине ногтями.

Цепляясь за Сукуну так сильно, так отчаянно, будто он единственное, что у Мегуми есть.

Что Мегуми миром даровано.

За все страдания и счастья — Сукуна.

И Мегуми переплетает их пальцы сильнее, вжимается в чужую ладонь мертвой хваткой.

Так, чтобы в этих руках навсегда остаться.

Чтобы Сукуна в его пальцы врос.

И сейчас они действительно походят на единое целое, на что-то монолитное и истинное.

И Сукуна толкается чаще и резче, раз за разом выбивая из Мегуми хрипы, раз за разом хрипя на ухо сам.

И Мегуми прогибается в пояснице, откидывает голову назад и гортанно стонет, кончая.

И сжимает Сукуну внутри себя так, что ему нужно всего пару толчков, чтобы с рычащим стоном кончить самому.

Сукуна все ещё хрипит Мегуми в шею, ощущая, как пацана под ним подтрясывает, как чужая грудная клетка вздымается часто и судорожно, как собственное сердце звенит в ушах набатом.

И, не выходя из Мегуми, Сукуна тянется нежным, смазанным поцелуем, на который тот отвечает той же теплотой и нежностью.

В этом поцелуе что-то большее нежности.

И Мегуми наконец согревается.

Все морозы в груди наконец оттаивают.

И Мегуми отчаянно не хочет возвращаться обратно в холод.

Потому что, когда знаешь, каково это — согреться, мороз обгладывает кости сильнее.