Квартира. (1/2)
Поначалу это действительно просто, ну, насколько это вообще может быть легко.
Юджи спит по шестнадцать часов в сутках; силой вытаскивает себя из кровати часам к четырём; тащит свою бесполезную тушу в ванную; пьёт чай с чем-нибудь сладким, потому что сладкое — единственное, что он сейчас ест; проводит оставшиеся часы в постели, пока Мегуми сидит рядом и что-нибудь ему рассказывает.
Когда они поменяли местами говорящий-слушающий в их дружбе, Юджи не улавливает.
Юджи вообще в последнее время мало что улавливает.
И это кажется пиздецом. Медленно подкрадывающейся пропастью, к краю которой Юджи с каждым днём все ближе — к шагу в которую с каждым часом все ближе.
Юджи ощущает себя нахлебником, и поначалу это было причиной почти ничего не есть, почти не существовать в чужой квартире, но Сатору тысячу раз доказывал Юджи, что он тут по желанию и приглашению Сатору, и, что вообще-то он все ещё ребёнок, а Сатору единственный ответственный взрослый — потому что вообще единственный взрослый — в их окружении, что Юджи должен прийти в себя, и Сатору с Мегуми хотят помочь.
Поначалу это просто: тащить себя в ванную, есть клубничные моти и спать по шестнадцать часов в сутках.
Юджи даже думает, что жить так и не думать о дедушке и… и о Сукуне тоже — почти нормально.
Юджи даже думает, что, может, скоро ему станет легче.
Легче не становится.
С каждым днём выгребать свою тушу из кровати и совершать этот ритуал из четырёх гребанных действий: зайти в ванную, умыться, попить чай с моти, лечь в кровать, выполнять все труднее.
С каждым днём откусывать от моти хоть кусок — все сложнее.
С каждым ебаным днём смотреть в глаза Мегуми все труднее.
Все сложнее верить в то, что во взгляде читается что-то кроме сочувствия и боли.
Все сложнее не думать о дедушке и о Сукуне не думать.
Все сложнее себя обманывать.
Мозг же штука такая — сам себя не наебет. А если все же получится, быстро наебку раскусит.
В обмане самого себя уже даже смысла нет, да и не к чему, когда теперь стоит настороженно ожидать наебок от всего мира, теперь же всегда под прицелом, с открытой спиной и надписью «стрелять сюда».
Потому что теперь Юджи нужно карабкаться одному, и это тяжело, пиздецки тяжело, но Юджи бы смог, если бы в действительности остался один.
Но у него есть Мегуми и Сатору, у него есть, блять, Сукуна, хоть тот и лишь что-то из разряда изредка появляющегося на периферии сознания.
И когда ты знаешь, что тебе есть на кого положиться, когда знаешь, что у тебя нет сил на существование, то ты начинаешь положиться на всех.
Потому что тянуть себя самому уже не получается.
Юджи думает, это, должно быть, слабость, невъебическая слабость, если быть совсем с собой честным.
Но пока ты трещишь по швам — весь мир вокруг трещит по швам, может, это не так плохо?
Ха.
Смешно.
Юджи теперь засыпает раньше, спит больше, потому что так избегать себя и свою жалость проще.
Так в обмане-наебке самого себя даже нет нужды, когда собственно и не живешь.
Когда сил не хватает даже на дойти до ванной, Юджи доходит только до кухни, но сил есть тоже в себе не находит — пьёт сладкий чай.
И ловит обеспокоенный взгляд Мегуми, а с ним светлый взгляд Сатору, в котором настолько ничего не отображается, что становится страшно.
Сатору вообще невозможно прочесть, слишком уж в себе этот навык «заколотить все внутри ещё трепыхающееся» отработал.
Но сейчас…
Сейчас в глазах Сатору пугающее ничего.
И, когда не видишь в глазах жалости и сочувствия, не видишь укора, это воспринимается почти спасением.
Но все ещё стучит по кромке черепной коробки ужасом.
Первую неделю существовать на чае и иногда моти — нормально. Даже под осуждающе-обеспокоенным взглядом Мегуми, даже под стеклянными глазами Годжо — нормально.
Это ещё можно вынести, можно ниточками искусственно улыбнуться, отмахнуться на стресс после похорон.
Вторую неделю сложнее.
Вторую неделю верить в то, что что-то станет лучше, уже не получается совсем.
Потому что все становится только хуже.
Потому что Юджи настолько к пропасти близок, что держится за край цепкими пальцами, но сил в этих пальцах с каждым днём все меньше; в Юджи сил с каждым днём все меньше.
Потому что сил подняться с кровати нет, потому что мысли вращаются только вокруг дедушки и Сукуны, и будущего, вернее, его отсутствия, у Юджи буквально нет денег на это самое будущее;
потому что волнения во взгляде Мегуми все больше…
и потому что однажды Мегуми возвращается домой, как обычно, с утра.
И все рушится.
Юджи знает, где Мегуми пропадает, где всю ночь находится, ответ ведь пиздецки прост.
Но первую неделю не думать о том, с кем Мегуми ночи проводит, легко.
Это так, лишь иногда в сознании всплывает, когда видишь лицо Мегуми с утра.
Вторую неделю игнорировать то, что Мегуми спит у Сукуны — спит с Сукуной — уже не получается.
И Юджи не злится, не злится хотя бы потому, что у Юджи нет на это сил — злиться.
Итадори кажется, что он должен почувствовать хоть что-то, хоть каплю злости или отчаяния, потому что это будет означать, что он все ещё жив.
Но хоть крупицы злости он в себе не находит.
Зато находит ужас.
И животный страх.
Мегуми возвращается как обычно с утра, и это должно быть очередное утро из всех очередных — Юджи давно сбился со счета.
Мегуми одет в худи, и это настолько привычно, что Юджи ощущает дежавю.
По правде говоря, Юджи дежавю чувствует почти постоянно: то ли дни настолько повторяются, то ли мозг настолько не соображает, то ли это действительно подобие временной петли.
И Мегуми привычно, теперь привычно, говорит что-то, как обычно наклоняется к кровати, к лицу Юджи.
Юджи мечется по лицу взглядом, оглядывает дёргающийся кадык, опустившийся ворот худи.
И замечает багряное пятно чуть ниже ключицы.
Блять.
Мир рушится, потолком обваливается, и Юджи под тяжестью тонн осыпается.
Это не должно быть больно. Это не должно быть страшно.
Но это, сука, больно.
И это, сука, страшно.
Юджи должно быть плевать с кем Мегуми спит, или ещё не спит, но все к этому отчаянно близится.
Должно быть.
Но сердце трещит, сердце обливается кровью, потому что Мегуми спит не с «кем-то».
Мегуми спит с Сукуной.
С Сукуной, что для Юджи все ещё тоска и страх, и отчаяние, и ненависть: к себе, к Сукуне.
У Мегуми ведь в руках несбыточная мечта Юджи, детская надежда, больше похожая на выворот сознания.
И почему-то все случилось именно тогда, когда почти забыл, почти принял, почти стал жить-двигаться дальше.
И вот.
Ножом в спину, дротиком в сердце — пятьдесят очков.
Держите огромного плюшевого мишку в подарок.
Юджи хотелось уловить в себе злость, хотелось почувствовать хоть что-то.
Что ж.
Теперь он действительно чувствует.
Юджи думает, что нужно быть, блять, поаккуратнее со своими желаниями, потому что реальность исполняет все далеко не так, как тебе этого бы хотелось.
Он нервно сглатывает, бегает взглядом по бледному, острому лицу Мегуми.
И рассыпается, рассыпается, рассыпается.
Потому что во взгляде Юджи испуг.
А в глазах Мегуми вина.
А Мегуми уже отшатывается, судорожно закидывает за плечики худи назад так, что ворот врезается раскалённой цепью в шею.
И Юджи бы держался, если бы во взгляде Мегуми была уверенность, было привычное монолитное спокойствие.
Но Мегуми отшатывается, Мегуми виновато уводит взгляд, Мегуми закрывает шею воротником.
И Юджи отчаянно не хочет думать, сколько всего увидел, если худи Мегуми опустилось бы ниже.
На деле расстояния от Мегуми до Юджи полметра, но по ощущениям они разбросаны так далеко по краям бездны, что услышать друг друга попросту невозможно.
Мегуми осыпается на стул, зарывается ладонями в волосы, оттягивает пальцами пряди и шумно выдыхает.
А следом до Юджи доносится спокойный, но с крупицами чего-то отчаянного, шёпот:
— Я не могу разорваться между вами двумя.
— Я не виню тебя ни в чем, — тут же хрипит Юджи, и голос выходит до того неровным и жалким, что мало похож на правду.
Мегуми поднимает светлый взгляд, впечатывается им в ореховые глаза и замечает в них лишь слом, лишь вековую боль.
И Мегуми хочется, что бы на него накричали, что бы ударили, выбили всю эту дурь нахуй, потому что жить вот так, между двумя, — невыносимо.
Потому что видеть в светлом взгляде Юджи лишь тусклость — больно.
Но Мегуми сам приложил к этому руку, сам стал для Юджи монолитной болью.
По собственному эгоистичному желанию.
Так хули он тогда по швам трещит, если сделал этот выбор сам.
И он мог бы прийти как всегда, рассказать Юджи про какой-нибудь очередной забавный бред или искусство, затолкать в Юджи кусок моти со сладким чаем,
но этот ебучий засос у ключицы — клеймо.
Так что Мегуми заталкивает свою боль поглубже, так, что бы не достать, потому что никакого права ее испытывать он не имеет, и всматривается в лицо Юджи.
Осунувшееся лицо для Мегуми не новость, как и перманентный тремор рук Юджи, как и мутные глаза.
И Мегуми чертыхается в голове, потому что уследить за всем не может, и благодарит что-то свыше за вменяемого Сатору — одной рваной тряпичной куколкой меньше.
Ровно и спокойно спрашивает:
— Почему ты не хочешь к врачу?
Внутри Юджи что-то падает.
Осознать, что с тобой что-то не так — легко и просто, но признать… но принять, что не способен с этим справиться — пиздецки, блять, тяжело.
И слова Мегуми не звучат как укор, не звучат как хоть что-то отдалённо его напоминающее, но Юджи все равно больно, все ещё страшно.
Потому что это значит признать, что не справился, что слаб и…
— Ты не немощен только потому, что не справился, Юджи, — перебивает поток мыслей спокойный голос. — Существуют процессы в мозгу, которые ты не способен контролировать, которые не можешь исправить сам.
И Юджи понимает, но блять.
Блять.
Понимать и принимать — разное.
И пока Мегуми принял, пока позволил себе сломаться, чтобы потом смочь вырасти снова.
Да, другим, совершенно не похожим на то, что росло раньше, на то, что осыпалось.
Но все же вырасти.
Юджи не может оставить себя прежнего, не может позволить себе дорушиться, даже если это будет значить восстать вновь.
И Юджи хочется сказать, что Мегуми тоже сломанный, указать, что по врачам он не ходит, но Юджи понимает, что Мегуми определенно лучше, что Мегуми ест, у Мегуми не трясутся руки, и он не спит, избегая реальности, поэтому все, на что хватает Юджи это сиплое:
— Дай мне ещё немного времени, чтобы это принять.
Мегуми кивает.
Когда проходит три недели, выживать-жить у Юджи не получается совсем.
О Сукуне они с того раза не говорили, Мегуми стал уходить совсем поздно ночью и приходить, пока Юджи ещё спит, Мегуми стал ходить в футболках и свитерах с низким горлом, исключая любое подобие воротников. Пытается ли Фушигуро что-то доказать — показать — Юджи не знает.
Но Мегуми стал переодеваться в комнате с Юджи, хотя до этого чаще уходил в другую, и, возможно, правда хочет Юджи что-то этим сказать.
Но Юджи об этом не думает, потому что сил думать об этом попросту нет. Зато в очередной раз, когда Мегуми стаскивает с себя свитер, чтобы надеть футболку, Юджи думает о том, что Мегуми все равно не переодевается при нем полностью — всегда оставляет штаны — а это вполне может значить, что пятна-отметины просто сменили своё местоположение.
Хоть это и не в стиле Мегуми. Тот, если что-то предпринял, то выполнит это обязательно радикально. Так что в стиле Мегуми не оставлять на себе меток совсем.
Но, зато, искать лазейки и оставлять их в других местах — очень в стиле Сукуны.
По крайней мере так думает Юджи.
И мысль о том, что Мегуми поступился своим решением, своими принципами, уступил желанию Сукуны, — ядом в легкие.
Похуй.
Юджи все равно не станет просить снять штаны тоже, так что уличать в чем-то Мегуми, да даже думать об этом — бессмысленно.
У Юджи и так пиздецки много мыслей, потому что скоро каникулы кончатся, и с учебой что-то надо решать, да и с предложением Мегуми сходить к врачу — тоже.
Последней мыслью всплывает квартира.
Вина за нахлебнечество гложет до того, что отдаёт ртутью на языке, и Юджи предлагает Мегуми сходить в его квартиру и разобрать вещи.
Мегуми соглашается.
Квартира встречает их наспех оставленными вещами, разбросанной обувью и оставленными в холодильнике продуктами.
Мегуми бросает что-то вроде «я разберусь с холодильником, можешь пока посидеть в зале» и уходит.
Юджи сглатывает попытку попросить остаться с ним.
Потому что это будет значить куда больше, чем просто просьба побыть час или день рядом.
И Юджи не может позволить себе такое эгоистичное желание.
Хотя бы потому, что стоит Юджи только сказать, и Мегуми его, блять, выполнит.
Когда все продукты оказываются в мусорном пакете, Мегуми возвращается в комнату и находит Юджи пялящим в потолок.
— Ты не должен так много делать, — хрипит Юджи, все ещё не убирая взгляда от белого навесного потолка.
— У тебя нет сил что-либо делать, и я хочу помочь, — абсолютно спокойно отвечает Мегуми, игнорируя, как со словами Юджи в груди что-то болезненно ёкает.
Юджи встаёт с дивана и бросает «спасибо», на что Мегуми лишь кивает.
— Пошли сразу в дедушкину, иначе мне после не хватит сил до неё добраться, — говорит Юджи, открывая когда-то запертую Мегуми дверь.
Когда комната встречает их застеленной кроватью, пылью на полках и столе, когда Юджи останавливается в дверном проёме и прикрывает глаза, Мегуми проходит вглубь.
И это служит сигналом:
Все в порядке.
Тут не страшно.
Потому что тут есть я.
И Юджи действительно проходит, отворяет дверь шкафа и сипит так болезненно, что у Мегуми мороз пробегает по коже, болезненно въедаясь в неё острыми льдинками.
— Я бы пересмотрел одежду и оставил что-то себе… так… так дедушка будет рядом…
Мегуми стискивает челюсть почти до хруста и вновь кивает, подходит к кровати ближе, пока Юджи кладёт на неё вещи с первой полки.
У Юджи все ещё трясутся руки, и с каждым днём это все больше напоминает маленькое землетрясение.
Когда оно достигнет одиннадцати баллов, Мегуми не знает — не хочет знать.
Но с каждым днём смотреть на Юджи все тяжелее, потому что вина, сука, жрет.
И касаться Сукуну все труднее, хоть и до одури хочется.
И быть с Сукуной все сложнее, хоть и нужно, Мегуми самому нужно.
Вина сжимает глотку когтистой лапой, и Фушигуро огромных усилий стоит вдохнуть.
И убедить себя, что это его решение, что с Сукуной ему хорошо, что Юджи для него друг, что судьба охуенно смешная штука, что б ее.
И поверить, что Юджи поймёт, не сразу, но когда-нибудь.
Пока Мегуми продолжает обманывать себя и законы оптики, видя мир через толстый слой вины, Юджи дрожащими руками разбирает первую кучу вещей, оставляя себе большую кофту, потрепанную и изношенную, но в ней всегда можно будет ходить дома и ощущать чужое — родное — присутствие.
Ощущать фантомные касания — не так уж и плохо.
Когда до Мегуми доносится хриплый, сдавленный голос, он смаргивает мысли и поднимает осторожный взгляд на Юджи.
— Я не знаю, что мне делать со школой, потому что экзамены я сейчас не напишу, — Юджи сбивается на последнем слове. — Думаю, мне стоит пойти к врачу, но я боюсь. Если мне выпишут таблетки…
Молчание.
Тишина давит на Мегуми до того сильно, что стальные доспехи начинают трескаться.