Квартира. (2/2)
Но он даёт Юджи время, потому что это меньшее, что Мегуми для Юджи может сделать.
Юджи выдыхает грузно и вдыхает до того сильно, что воздух лезвиями режет глотку, сипит:
— Я теряю себя и боюсь, что ты потеряешь меня тоже, Мегуми.
Слова бьют до того неожиданно, что вольфрамовый слой у сердца надкалывается.
Больно.
Больнобольнобольно.
Мегуми хочется взвыть, потому что он больше не может.
Как бы он не обволакивал себя сталью, как бы не облачал в груды вольфрама, это все равно не спасает.
Пока слова — острые стрелы-дротики, Мегуми всегда будет доской для дартса.
— Тебе не выпишут что-то, от чего ты станешь другим, Юджи, — голос выходит до того спокойным, что по Мегуми от этого пробегают мурашки. — Скорее всего тебе поднимут уровень нейромедиаторов и назначат… — почему-то сбивается, сглатывает. — И назначат терапию. Это не сделает тебя другим, Юджи.
Когда Мегуми замечает, что Юджи в лице почти не меняется, то понимает: Юджи не нужно объяснение, ему нужно другое.
И Мегуми преодолевает расстояние между ними так быстро, как только может, стискивает Юджи в объятиях так сильно, что хочешь — не хочешь, но присутствие почувствуешь.
И это почти первый раз, когда Мегуми обнимает сам.
Юджи удивлённо распахивает глаза, сжимает губы в тонкую линию и обхватывает Мегуми ответно, болезненно и просяще шепчет:
— Не уходи, пожалуйста.
— Я тут, Юджи. Всегда тут.
Юджи хочется сказать, что Мегуми лжец, но это эгоистично и неправильно.
Юджи хочется попросить быть рядом всегда, но это детское, эгоцентричное желание.
И потому, все, что ему остаётся — сжать Мегуми сильнее, пока тот ещё рядом.
— Я пойду работать после школы, — шепчет Юджи.
Мегуми тут же пытается расцепить объятия, но Итадори стискивает его сильнее, потому что не хочет.
Не хочет видеть в глазах Мегуми отчаяние.
Не хочет Мегуми отпускать.
И, может, это эгоистично и по-детски: держаться за кого-то вот так.
Но у Юджи нет никого.
У Юджи до того обесцвеченные глаза, что мутные.
А слепым всегда нужна опора.
И Юджи думает, что, может, после этого будет легче.
Ведь если глаза до того мутные, что слепые, то слепее уже не станешь.
А значит, должно быть проще.
Когда сломали вдребезги, ведь сломаться сильнее нельзя?
Но стоит ли тогда вообще собираться, если за сломом всегда следует слом.
За вдребезги следует навсегда.
И может, пока рядом Мегуми, Юджи сможет на трость опереться, сможет хоть как-то жить, чуть меньше существовать.
— Я принял решение, Мегуми, не хочу, что бы ты его оспаривал.
Фушигуро вздыхает и прижимается к чужому телу сильнее.
Когда остаётся последняя полка с вещами, в самом низу стопки свитеров Юджи обнаруживает ему незнакомый.
Коричневый свитер, что впору на самого Юджи, и тот не помнит, что бы у дедушки вообще хоть похожий был.
Мегуми ловит сдвинутые брови, непонимание в ореховых глазах, поджатую линию губ, но ничего не говорит.
Как и Юджи.
И они убирают незнакомый свитер в кучу вещей, с которыми надо что-то сделать.
Теперь, когда комната дедушки разобрана, Юджи с Мегуми перемещаются в зал.
И Мегуми, стоя у полки с фотографиями, замечает стоящий на ней игрушечный поезд, который всегда замечал, но никогда про него не спрашивал. Спрашивать что-то, что может показаться личным, вообще никогда не нравилось Мегуми, но, с недавнего времени, делать что-то такое — почти рутина.
— Его оставь, это… подарок, — говорит Юджи торопливо и, запинаясь.
Мегуми ничего не спрашивает: не хочет изламывать Юджи вопросами.
Когда все комнаты убраны, а на часах цифры давно перевалили за десять вечера, Юджи касается альбома с фотографиями в надежде почувствовать хоть что-то.
Но при виде дедушки слёзы не заполняют глаза, а сердце не сжимается болезненно.
Юджи кажется, что вот теперь он, должно быть, умер.
Ведь какой смысл существовать и ничего не чувствовать?
Мегуми стоит, облокотившись на стол и наблюдает. Подходить к Юджи ближе — отрывать его от чего-то ценного; уйти из комнаты совсем — бросить. Поэтому Мегуми остаётся только стоять, иногда прикрывать глаза, потому что они нуждаются хоть в каком-то подобии сна.
Из темноты прикрытых век Мегуми достаёт смех.
Истерический.
Юджи сразу же пытается закрыть себе рот рукой, будто это поможет, но смех не унимается.
Тогда Юджи виновато на Мегуми смотрит и продолжает хрипло смеяться.
Когда Юджи пытается прикрыть рот и второй рукой, опуская на колени альбом и поднося ладонь ко рту, Мегуми видит, что вызвало такую реакцию.
А это фотография всех троих, и Сукуна в том самом коричневом «незнакомом» свитере.
Мороз пробегает по холодной коже Мегуми, оставляя за собой кровавую россыпь от острых льдинок.
И Мегуми так холодно.
Так, блять, холодно.
Юджи пытается прекратить смеяться, Юджи чувствует гребанную вину за этот самый смех, но он не может, не может перестать.
И Мегуми впаивается взглядом в фотографию ещё раз, рассматривает ее, замечая, что Сукуне тут лет шестнадцать, не больше, а, значит, мудаком он уже для Юджи стал.
И выглядит Сукуна отрешенно, даже разбито, так надколото, что Мегуми становится тоскливо.
Почему-то в последнее время тоска и боль — верные спутники его жизни, но Мегуми даёт себе их чувствовать.
Может, так он ощущает жизнь, а может, это даст импульс к написанию новой картины.
Мегуми не пишет картины сколько? Месяц?
Его хватает только на быстрые наброски и композиционные зарисовки, и это кажется пиздецом.
Ведь у Мегуми скоро вступительные, но он попросту не может к ним готовиться.
И, когда теряешь интерес к тому, чем буквально жил, это пугает.
Но это мелочи, это проблемы самого Мегуми, вот что пугает гораздо больше…
так это гортанный истерический смех Юджи, который не унять, не спрятать; это перманентно трясущиеся руки, которые дрожат ещё сильнее даже под тяжестью, блять, кружки; это то, насколько болезненно и омертвело выглядит сам Юджи, как заострились его скулы, на месте которых всегда были щеки; это темные тени под глазами, мрак которых перебирается выше, обволакивая и поглощая ореховые глаза целиком, проглатывая все светлое, ещё живое в них; это сведенные к переносице брови и виноватые глаза,
что смеются.
И это пугает так сильно, что глотку Мегуми что-то фантомное душит —не вдохнешь.
Все, на что хватает сейчас Мегуми это слабый хрип.
— Это защитная реакция, все нормально.
Мегуми сжимает пальцы на столе до хруста, потому что это не поддержка Юджи, это ебаная попытка успокоиться самому.
Какое «нормально», когда у Юджи истерика, когда Юджи на глазах тлеет, когда скоро такими темпами его надо будет хорони…
Последнее Мегуми замалчивает.
Когда смех Юджи не останавливается уже несколько минут и с каждой секундой все больше напоминает изнеможённый хрип, Мегуми садится на диван рядом.
И накрывает трясущуюся ладонь своей, ведь так должно быть легче.
Должно быть, сука.
Только легче не становится, и это, вообще-то, не новость.
Потому что легче не становится весь последний месяц.
Юджи смеется уже болезненно, горько и отрывисто, у Юджи болят скулы от напряжения и въедающейся в них улыбки, что ниточками в одно положение пришита.
И смех срывается на скулёж, а из мутных ореховых глаз бесконтрольно начинают течь слёзы.
Смех не унимается.
Мегуми гладит дрожащую ладонь Юджи, второй рукой успокаивающе проводит по спине, потому что обеспечить присутствие — все, что может сделать сейчас Фушигуро.
Но глаза предательски сбегают в сторону часов, и это заставляет поежится.
Сейчас Мегуми должен думать о Юджи, что быстро и верно разлезается по швам, не о ком-то другом.
Даже если об очень конкретном «другом».
Шумный выдох вырывается из гортани — Мегуми сжимает зубы крепче и заставляет себя наконец подумать, принять мысль, что вертится в голове уже несколько месяцев, прийти хоть к какому-то решению.
Да, он встречается не с самым приятным для Юджи человеком.
Да, Юджи от этого больно.
Да, для Юджи Сукуна — все ещё детская травма.
Да, Мегуми, да, прими уже это.
Ты не можешь ничего с этим сделать, кроме как побыть рядом.
Ты не можешь сказать им «помиритесь», ты не можешь перестать находиться хоть с одним из них, не можешь сделать выбор в сторону другого.
И это твоя жизнь, что бы ты выбирал людей, с которыми тебе хорошо.
И если двое из этих людей друг друга не устраивают, то это не твоя ответственность, даже если больше походит на предательство.
И если ты не можешь отказаться от Сукуны, то и не нужно.
Если не можешь сделать выбор в сторону Юджи, то и не нужно.
То зачем винить себя, если этой виной лишь одного себя сжираешь.
Это заставляет почувствовать себя прощённым?
Самопожирание, граничащее с ментальным причинением себе вреда, заменяет прощение?
В своих глазах себя прощаешь?
Мегуми себя не простит, и это не заслужит прощение ни от Юджи, ни от Сукуны.
А значит нужно перестать себя душить и начать бороться.
Нужно просто защищать то, что тебе дорого, вне зависимости от несовпадений этих личных сокровищ.
Нужно держаться за все, пока ещё есть силы держаться.
Потому что Мегуми смотрит на Юджи — а там, под гнилыми досками, уже и держаться нечему.
И это ебаная истерика — одно из самых страшных в жизни Мегуми.
Потому что видеть, как Юджи подрагивает от смеха, от плача, от всей боли, что в себе носит, это страшно.
И это больно.
Смех затихает на секунду, давая своему обладателю передышку и Мегуми возможность для грузного выдоха.
— Я схожу на кухню тебе за водой, — бросает Фушигуро, поглаживая большим пальцем чужую ладонь.
Стоит Мегуми наполнить кружку, он достаёт из кармана телефон и печатает сначала Сатору:
«Я останусь у Юджи, у него истерика»
А затем Сукуне:
«Я не смогу сегодня приехать, у Юджи истерика. Извини.»
Возвращаясь в комнату, Мегуми замечает у Юджи на щеках новые дрожки от слез.
И это почему-то не больно, наоборот.
Ведь Юджи месяц не мог плакать и вот.
Мегуми думает, что даже если это ебаная истерика, она все равно позволит Юджи высвободиться от всего груза на сердце.
Когда после часовой смены плача со смехом Юджи засыпает на диване, Мегуми почему-то становится до дрожи холодно.
Так, что все ранки внутри покрываются инием.
Может, мороз вырисовывает на них узоры.
Мегуми бы хотелось на это посмотреть, ведь это искусство внутри себя.
Даже если холод заставляет кисти трястись, а тело вздрагивать.
Искусство никогда не было чем-то без страданий.
Фушигуро с дивана встаёт, и движет им определенно что-то иррациональное, потому что он добредает до комнаты дедушки, отыскивает коричневый свитер.
И зарывается в него носом.
И прижимает свитер к груди.
Глубокий вдох — и Мегуми заставляет себя не делать ещё один. И запах у свитера другой, не тот, что Мегуми знает, но он все ещё, может быть, на долю, хоть на каплю Сукуны.
Это жалкая попытка согреться оборачивается плесенью в легких.
Морозом посильнее предыдущего.
Мегуми заставляет себя положить свитер на место и вернуться в комнату, потому что все это иррациональное дерьмо, оно дерьмом все ещё остаётся.
И эти попытки кем-то себя согреть могут обернуться настоящим кошмаром, поэтому нахуй.
Но Мегуми вспоминает, где и в каком состоянии они нашли свитер, и ох…
Ох.
Свитер был аккуратно на полке сложен.
Сукуна его не бросил, он не оказался здесь случайно.
Дедушка его хранил.
Внутри Мегуми что-то обваливается, и весь Мегуми потихоньку рушится.
И, пока не развалился совсем, заставляет себя добрести обратно в зал.
Но в комнате все равно что-то неконтролируемое заставляет потянуться и открыть альбом на том месте, где Юджи остановился.
И Мегуми смотрит, смотрит, смотрит.
На одной из фотографий отмечен год, и Сукуне оказывается и правда шестнадцать.
Мегуми замечает, что маленький Сукуна без татуировок действительно похож на Юджи, вернее…
Юджи похож на Сукуну.
Но Сукуна выше и крупнее, у Сукуны все ещё та улыбка — одним уголком вверх, другим вниз.
А ещё Мегуми замечает стеклянные глаза и мертвенное лицо.
И сжатые в кулаках руки.
И чем дальше Мегуми листает, тем меньше на фотографиях Сукуны, и когда он все же изредка на них появляется, то выглядит все больше отрешенно.
Рука тянется листать в обратную сторону, и Мегуми встречает сначала пятнадцатилетнего Сукуну, потом тринадцатилетнего, отматывает до тех пор, пока не найдёт, что произошло.
Когда произошло.
И отматывает до фотографий, сделанных до рождения Юджи, и вот.
Сукуна тут все ещё озлобленный, и взгляд его по-детски обиженный, но все же живой.
И Мегуми тут же альбом захлопывает, потому что не должен был.
Потому что лезть в чужие вещи никогда не было тем, на что Мегуми горазд.
И блять.
Блять.
Тупое иррациональное дерьмо, что почти умоляет вернуться к просмотру.
Мегуми душит его, утыкается носом в ладони, дышит рвано и сколото, встает и идёт на кухню, потому что теперь мыслительный процесс уже не остановишь.
Мегуми не должен был, но Мегуми так устал играть в эти нескончаемые загадки, ходить по безграничному полю из мин — чужих травм, что ему нужен был хоть один ответ, который он не станет вытягивать из кого-то клещами.
Мегуми знает:
Когда заглядываешь в чужую сокровищницу, обязан чем-то расплатиться.
Но он очень надеется, что не своим рассудком.