Разговор. (1/2)
— Можно вопрос? — спрашивает Мегуми хрипло.
Сукуна лишь поднимает на бледное лицо абсолютно невпечатленный взгляд, на дне которого что-то разбивается. Незаметно, так, что доступно лишь сизым глазам напротив.
Горячая вода в ванной опаливает кожу, но Сукуне кажется, что сгорит она вовсе не из-за этого. Что опалится жаром, исходящим от сидящего напротив сильного тела, от выглядывающих из-под воды острых коленок, от ожидания вопроса.
Мегуми занял противоположный край ванны, у крана. И от этого Фушигуро облокачивается на мрамор как-то неуклюже, все ещё совершенно, конечно, но ему самому определенно неудобно.
Сукуна видит, как пацан чуть горбится, как выбирает позу поудобнее. И это начинает раздражать. Невозможность или нежелание Мегуми сказать, попросить словами через рот — начинает раздражать.
Может, Мегуми все ещё неловко — лежать с кем-то в ванной, поэтому он не просит.
Поэтому отгораживается от Сукуны торчащими из-под воды острыми коленками.
Сукуне хочется тут же возразить, потому что голое тело Мегуми, вообще-то для него не новость вовсе.
Но новость ли для пацана голое тело самого Сукуны — другой вопрос.
По крайней мере ни заинтересованности, ни неловкости во взгляде Фушигуро не читается.
Но когда там читалось хоть что-то?
Фушигуро же запрячет, контролем все тело обволочет.
— Можно, но давай сначала решим что-нибудь с тем, что ты бьешься шеей об кран, — произносит Сукуна монолитом твердости и спокойствия. — Либо поменяемся местами, либо ты ляжешь на меня.
Мегуми выдыхает, спускается по ванной ниже, прячась за острыми коленками так, что почти бесследно, что у Сукуны скоро под закрытыми веками эти коленки светлыми пятнами мерещиться будут.
Мегуми все ещё почти полностью под водой, все ещё за-острыми-бледными-коленками.
Будто этих острых коленок хватит, чтобы от Сукуны утаиться.
И, когда эти острые бледные коленки подносятся-подплывают к Сукуне так близко, что Мегуми, кажется, уже по шею в воде, Рёмен не может продолжать это игнорировать, не может — не хочет.
Сукуна подаётся вперёд, касается мягкими губами левой коленки и выбивает из Мегуми удивлённый вздох.
Когда Сукуна ведёт по влажной от воды коже горячим языком, Мегуми из-под воды всплывает так резко, что определенно траекторию не успевает рассчитать.
И стукается головой об кран.
И тишину прерывает лишь тупой звук удара, потому что Мегуми молчит.
Контролировать себя даже сейчас — это, в общем-то, очень даже в стиле Мегуми.
— Не надо, — сипло произносит Мегуми, игнорируя тупую боль в затылке и сколько в собственном голосе чего-то ему несвойственного.
Сукуну словами, будто кипятком, ошпаривает.
Он тут же от коленки отшатывается.
Тут же занимает уже изученную позицию «впечататься в мрамор ванны спиной и смотреть».
— Извини, — хрипит Сукуна.
Мегуми слышит в голосе горечь, слышит вину, и, блять, Сукуна наверняка принял это «не надо» на свой счёт. Потому пацан озвучивает то, что на самом деле за этим «не надо» стояло:
— Нет, дело не в том, что мне не нравится, мне как раз нравится, просто… — вздыхает. — Просто это как-то смущающе?
И Сукуна замирает.
Мегуми вообще умеет смущаться?
И смущается он, когда губами касаются коленей?
Это что-то, что идёт вразрез вселенной Сукуны, и вразрез всему ебаному миру.
Но даже смущающийся Мегуми все ещё сталь, все ещё монолит спокойствия и абсолютной невпечатленности.
Да кто ж тебя заставил так прятаться, пацан?
Сукуна выбивал из Мегуми и хрипы, и неприкрытые стоны, но это всегда было в пределах контроля Мегуми.
Это просто Мегуми себе позволял.
Но Мегуми дотронулись губами до коленки и вот — вздох и смущение.
И Сукуне интересно, все ли ноги у Мегуми чувствительные.
И как много он о Мегуми ещё не знает.
А потом Мегуми припечатывает:
— Мне просто кажется, что все делаешь только ты, а я не хочу только получать, Сукуна. Мне хочется отдавать, хочется касаться. Мне нахер не нужно только в одну сторону, хорошо?
И голос Мегуми твёрдый, решительный, будто каждое слово тысячу и тысячи раз выверено, будто Мегуми думал об этом слишком много, слишком долго и…
Ох.
Сукуне бьет в грудь осознанием, что Мегуми тоже, тоже хочет, что Сукуна Мегуми нужен.
И почему-то в это не верится.
Почему-то принадлежать-отдаться кому-то гораздо легче, гораздо, блять, проще, чем принять.
Чем понять, что в тебе тоже нуждаются, что тебя тоже желают целовать, что ты вообще что-то для кого-то значишь.
И Сукуна хрипит, почти беспомощно и просяще:
— Хорошо, иди сюда.
Мегуми перебирается на коленках к Сукуне ближе, становится меж разведённых ног.
И Сукуна руками надавливают на стальную спину, прижимает Мегуми к себе, заставляя чуть сгорбиться.
Мегуми носом зарывается в горячую шею, ведёт им вверх-вниз, обжигает дыханием кожу.
И Сукуне тепло.
Впервые за последнюю жизнь так тепло, что в Мегуми хочется зарыться, хочется оставить его у себя, за рёбрами, чтобы наконец оттаять, чтобы восстановить все развалены, внутренней бесконечной войной оставленные, чтобы осветить все живое, ещё трепыхающееся светом сизых глаз.
— Что за вопрос? — наконец подаёт хриплый голос Сукуна, все ещё стискивая Мегуми руками, все ещё прижимаясь к нему так близко, потому что нужно, необходимо.
Мегуми говорит Сукуне в шею:
— Татуировки. Зачем ты их набил?
Руки сами ослабляют хватку, безвольно скатываются куда-то к вороху ног, потому что Сукуна был готов к любому вопросу, но этот… этот бьет точечно по болевым.
Этот — прилетает шрапнелью в собственную грудину.
Этот — мускарином в глотку, до остановки сердца.
И Мегуми чувствует, как руки Сукуны падают, как весь Сукуна падает, падает, падает, и Фушигуро прижимается сам.
Если Сукуна не может держаться, это не проблема, пока Мегуми может прижаться, пока может держать его сам — не проблема.
Если один из них будет все ещё на ногах, то выстоять должны оба.
Так ведь это работает?
Так?..
Мегуми бодается затылком в плечо, пытается руками заползти Сукуне за спину, чтобы тот почувствовал, что не один, что в присутствии Мегуми он все ещё стоит, не сам, но стоит, что, может, присутствие Мегуми ему поможет.
Ведь присутствие Сукуны Мегуми помогает, это же должно работать в обе стороны?
Или это очередная односторонняя хуйня, предназначенная лишь для Фушигуро?
Блять.
Мегуми вдруг чувствует себя таким беспомощным, таким жалким и мерзким.
Почему только он получает?
Почему Сукуна не подпускает к себе, не даёт сделать Мегуми хоть, блять, что-то?
Почему Мегуми подумал об этом только сейчас, почему раньше ему было достаточно принимать-принимать-принимать?
Мегуми прокручивает подаренную картину спины, прокручивает вчерашний-сегодняшний приготовленный ужин, прокручивает все утешающие поцелуи и объятия,
Но этого все равно мало.
Чертовски, блять, недостаточно.
Пока Сукуна делает для Мегуми столько, что сам еле на ногах стоит, — недостаточно.
Может, Мегуми всегда будет недостаточно.
Даже если подставится под удар сам, если сломается вместо Сукуны, ему все ещё будет мало.
Ему будет казаться, что Сукуна все ещё делает больше, что любой, блять, делает больше, потому что…
Потому что Мегуми не заслуживает?
Потому что Мегуми не нужно?
Вот как?
А что Мегуми вообще, блять, можно, что он сам себе позволяет?
Из мыслей Фушигуро вытаскивает ровный, спокойный голос:
— Чтобы не видеть в зеркале того, кого не хочу там видеть. Мне казалось, что так я уничтожу следы отца, матери и… — замолкает, вбирает носом воздух; Мегуми чувствует, как напрягаются плечи под его руками, и это даже успокаивает, потому что значит лишь одно — у Сукуны есть силы стоять. — и Юджи тоже, чем старше он становился, тем больше мы были похожи. Мне казалось, что, набив я татуировки, останусь только собой, что меня нельзя будет ни с кем спутать… Когда просыпаешься и из раза в раз видишь в себе черты тех, кого пытаешься стереть из своей жизни, это тяжело. Это очень, блять, тяжело, Мегуми.
Больно.
Каждое слово — исповедь.
Каждое слово — эпитафия.
Мегуми больно, за Сукуну невыносимо больно, потому что догадывался, ещё тогда на кухне догадался, зачем Сукуна татуировки набил, и потому что знакомо.
Потому что почти первое, что ему сказал Сатору: «ты мне кое-кого напоминаешь».
И Мегуми знает, что светлые глаза у него — отцовские.
Что и брови, и нос, и волосы — тоже от отца.
Что длинные, тонкие пальцы — мамины.
Что губы тоже — мамины.
Но Мегуми смирился, принял это как данность, потому что не так важно, сколько в тебе генетически ублюдского, сколько на твоём лице неприятного и чужого, потому что теперь это твое.
Потому что теперь это ты.
Со всем ублюдством, со всем чужеродным.
И неважно с чьим уродством, с чьими глазами, ведь они не чьи-то, они твои.
И брови, и копна чёрных, смолистых волос тоже не чьи-то, они Мегуми.
И даже фамилия. Она тоже исключительно Мегуми.