Разговор. (2/2)
Не чья-то.
Мегуми смирился, Мегуми осознал и привык, но Сукуна…
Сукуна набил татуировки, чтобы скрыть чужое, потому только так смог видеть хоть каплю своего.
Даже если искусственно созданного.
— Все, что на твоём лице, оно твое, Сукуна. Это не чужие глаза, не чьи-то брови, не чужие волосы, это только твое. Потому что как бы не были глаза чьими-то, только ты через них смотришь, и то, как ты смотришь, что в них отражается — твое. А это куда важнее разреза глаз или посадки бровей, — Мегуми останавливается, потому что голос фонит хриплым криком. И, успокоившись, исправляется:
— Мои слова не утешение или нравоучение, я не тот, кто может чему-то поучать, это прости мои мысли, — Мегуми вдыхает носом воздух, щекочет выдохом Сукуне шею. — Спасибо, что рассказал. Ты нашёл способ, как с этим бороться, и это гораздо важнее чего-то ещё, ты сильный Сукуна, и я рад, что могу быть рядом с тобой.
Конец фразы понемногу обрывается, застревает у Мегуми в глотке, потому что говорить что-то такое, все ещё трудно.
Сукуна вновь касается руками спины Мегуми, осторожно поглаживает ее пальцами.
И Мегуми расслабляет плечи, слышит тихое «спасибо», зарывается рукой во влажный затылок и осторожно шепчет Сукуне:
— Давай я помою тебе голову.
Рёмен руками касается чужого торса, заставляет от себя оттесниться, и смотрит.
А в глазах Мегуми твердость стали и нежность.
А в глазах Сукуны удивление и благодарность.
— Давай.
Мегуми нужно на что-то опереться, чтобы они поменялись местами, и методом исключения выбирает бортик ванной, садится на него; Сукуна двигается вглубь ванной; меняются местами.
Сукуна подаёт душ, запрокидывает голову, чтобы Мегуми было удобнее. Фушигуро опаливает горячей водой волосы, находит сзади себя, на полке, шампунь, втирает его в ладони и касается волос Сукуны.
Движения Мегуми аккуратные, стократно выверенные.
И Сукуна прикрывает глаза.
Как объяснить Мегуми, что вся эта хуйня с «односторонним» — ложь?
Как признаться в том, что Сукуне достаточно и присутствия, что Мегуми его одним взглядом лечит, что Мегуми личная, блять, панацея Сукуны?
Пока Мегуми так осторожно смывает шампунь с волос Сукуны, параллельно набирая его на свои собственные — двух зайцев одним разом; пока наносит на чужие влажные волосы бальзам так осторожно, будто Сукуна под ним хрустальный.
Длинные пальцы зарываются в волосы с такой четкостью и аккуратностью, что Сукуна совсем не против умереть вот так — под ними.
Потому что цепкие пальцы до того исцеляющие, что лечат и то, что там, в сердце, и то, что тут, в голове.
Мегуми иногда наклоняется вперёд, пролезая между Сукуной и стеной, чтобы смыть пену со своих волос.
Сукуна никогда не был сторонником черно-белого, давно выучил, что это неправильно, и такого не существует.
Но его мир вот тут, рядом,
он — пена и мраком покрытые волосы,
и он — черно-белый.
И если черно-белый мир вот такой, то Сукуна готов в него поверить.
Когда Мегуми наклоняется ещё раз, чтобы смыть с себя бальзам, Сукуна целует его в мокрое ухо.
И Мегуми застывает, но тут же оттаивает, продолжает смывать с волос остатки средства.
Сукуне хватает и этой секундной задержки, чтобы уголки губ дернулись в разные стороны.
— В следующую нашу встречу, все мое тело в твоём распоряжении, — твердо и спокойно произносит Сукуна, когда Фушигуро передаёт ему душ.
Мегуми лишь самодовольно фыркает.
Когда Сукуна встаёт и ставит душ на место, когда оборачивается на Мегуми — тот сидит в ванной и сонно моргает.
И Сукуна спускает воду, выходит из ванной, вытирается первым, а затем подаёт Мегуми руку, которую тот отчаянно игнорирует.
Зато вытереть себе полотенцем голову Мегуми все-таки позволяет.
И это Сукуне наградой, благословением.
За это можно было и весь предыдущий двадцатипятилетний пиздец перетерпеть.
Когда Мегуми вытирается сам, Сукуна уже одет в спортивные штаны, уже шарится у себя в комнате в поисках чего-то для Мегуми.
А потом протягивает Фушигуро футболку и какие-то спортивные штаны, о существовании которых давно уже и забыл.
И пацан вновь похож на волчонка, на промокшего волчонка.
Уголки губ вновь непроизвольно дергаются, и Сукуна им это даже позволяет, даже не прячет улыбку.
А потом Мегуми отрубается на кровати моментально, а Сукуна зарывается носом в мокрые волосы, которые теперь пахнут им.
И недовольно выдыхает, потому что запах Мегуми ему нравился больше.
Утром, ну как утром, в час дня Сукуну будит звонок.
Мегуми, даже во сне похожий на насупленного волчонка, от звука не просыпается.
И Сукуна начинает злиться.
На пацана, на всех вокруг, потому что Мегуми, всегда просыпающийся от любого шума, всегда беспокойно во сне ворочающийся, даже не дергается.
И вот это уже настораживает, уже подтверждает теорию о том, что Мегуми забыл о нормальном, восьмичасовом сне уже очень давно, что, может, вовсе не спал несколько суток подряд.
Сукуна находит телефон на столе, видит всплывающее окошко «Сатору» и, выходя из комнаты, принимает вызов.
На другом конце его встречает обеспокоенный, колокольчиками звучащий голос:
— Мегуми, все нормально?
Сукуна мысленно фыркает, все же хоть ещё один человек, который заботится о Мегуми, существует.
— Доброе утро, Годжо, он спит. Что-то случилось?
На другом конце тишина.
Секунда.
Вторая.
На третью Сукуна не выдерживает и пытается снова:
— Он вообще спал последнюю неделю?
— Он не проснулся от звонка? — игнорируя вопрос, тут же встревоженно спрашивает Сатору.
— Нет, хоть всегда чутко спит.
Со словами вновь приходит тишина.
И Сукуна наконец понимает, вот этот вопрос Годжо — он о недоверии, о настороженности.
И вот эта тишина. В ней немой вопрос «что тогда вы делали ночью?».
И в тишине доли ревности, потому что Сукуна тоже знает. Знает, что Мегуми всегда чутко спит.
И блять.
Годжо может напридумывали себе всего.
Но похуй.
А потом это может сказаться на Мегуми и на его с Сатору отношениях.
И вот теперь не похуй, не может быть похуй.
Теперь Сукуна первый раз станет перед кем-то объясняться.
— Ночью мы ездили на море, Мегуми хотел, — почти правда. Сукуна просто не может позволить себе сказать, что он не давал Мегуми спать из-за своих хотелок, не может признать это перед Годжо, не тогда, когда упрекнул его в недостаточном количестве сна в сутках сына. — Я могу сейчас прислать тебе фотку или видео его сопящего, да хоть видеозвонок сделать.
— Ты думаешь, что я тебе не доверяю?
— Я знаю.
Сатору лишь фыркает, точно так же, как это обычно делает Мегуми.
Сукуна этой схожести даже не удивляется.
Пока длятся эти очередные секунды давящей тишины, Сукуна переписывает номер Годжо, потому что фотографию отправлять он будет со своего телефона — пароля Мегуми не знает.
А потом Сатору прекращает эту вековую тишину и произносит спокойно и с долей иронии в голосе:
— Тогда не буду убеждать в обратном, жду фото.
— Ага, — бросает Сукуна, прежде чем на другом конце повесят трубку.
Не самый лучший диалог, но у них с Годжо с первой встречи что-то не ладится.
То ли отцовский страх за сына, то ли нездоровая привязанность, там хер разберёшься.
Но фотографию Сукуна отправляет.
На что получает лишь:
«Как проснётся, заставь его расчесаться»
И Сукуна тупит в телефон секунду, другую, третью.
И оставляет все попытки понять, что вообще твориться в голове у Годжо, и почему настроение от «я тебе не доверяю» до «заставь его расчесаться» сменяется за одну. ебаную. минуту.
Но это ладно, с этим Сукуна разберётся потом, если вообще захочет разбираться.
Что важнее сейчас, это нужен ли Мегуми дома.
Когда это стало волновать Сукуну, и, когда он затолкал свою самозначимость в себя поглубже, он не знает.
Как и то, почему вообще продолжает этот диалог.
«Его разбудить?» — отправляет Сукуна.
«Пусть спит, но к часам четырём проснётся Юджи. Мегуми всегда дома к этому времени, даже если есть какие-то дела»
Сукуна поднимает брови и изумленно хмыкает.
Это, блять, камешек в его огород, или что только что было?
Мегуми, конечно, говорил, что с Годжо непросто…
Что ж, теперь Сукуна его понимает.
И отправляет короткое:
«Хорошо, тогда я отвезу его к половине четвёртого»
На что в ответ вновь получает лишь тишину.