Это того стоило. (2/2)
Ведь Сукуна действительно — всегда и для всех уебок.
Но Мегуми…
Но рядом с Мегуми столько уебков, что будь Рёмен одним из них, сам бы себя никогда не простил.
Сам бы себе никогда не позволил.
Мегуми выдыхает глухо, вбирает носом воздух и произносит:
— Но это того стоило. Сатору — человек, которому я обязан жизнью.
Сукуна видит благодарность в сизых, удивительно сияющих глазах, видит ее в распрямившихся плечах, в поднятых уголках губ.
Сукуна улыбается сам — не может не.
Когда светлые, но отчего-то вечно темные, почти мутно–выцветшие глаза Мегуми светятся,
Сукуна не может не улыбнуться в ответ.
А потом Мегуми вздыхает. Напряжённо и как-то виновато, так, что Сукуна настораживается, что все же начинает отъезжать от моря, говоря:
— Я восхищаюсь тем, как ты не цепляешься за прошлое.
И добавляет:
— Потому что это определенно то, чему мне стоит у тебя поучиться.
А потом:
— Спасибо, что рассказал мне.
И ещё:
— Мне нравится тебя слушать.
Мегуми шепчет почти невнятное «спасибо».
Перебирает в атласных руках какую-то бумажку и смотрит в остатки моря за окном.
А потом припечатывает:
— Я к тому, что, может, у вас с Юджи есть шанс?
Ох.
Ну да.
На что Сукуна ещё мог надеяться.
Чего ещё мог ожидать, если даже рассказ о себе из уст Мегуми — все равно, блять, для Юджи.
Все равно, чтобы Юджи помочь.
Чтобы что-то Сукуне доказать.
И это даже звучит не новостью, так, скорее вынесенным приговором, к которому настраивал себя всю гребанную жизнь.
К которому, казалось бы, должен быть готов.
Вот только…
— Ты ему нужен, Сукуна.
Почти просьба,
почти мольба.
Вот только…
Вот только на деле оказывается куда больнее.
И как бы себя к приговору не готовил, как бы не отмахивался — пусть Мегуми будет зациклен на Юджи, главное, что я могу на него смотреть,
Главное, что я могу Мегуми касаться.
Все равно, сука, больно.
И там, в грудной клетке, кроме пустоты ничего никогда не было, там всегда и навечно — сплошь пустоты.
Тогда почему так больно.
Так, сука, больно.
Почему пустота порождает, возрождает что-то давно умершее, давно войной собственной к чертям похеренное.
Почему пустота создаёт — и сразу рушит, сразу созданное обваливает.
Сукуне кажется:
Мегуми — его исцеление.
Сукуне кажется:
Мегуми — его личный яд.
И гниль, оставшаяся от горы трупов, друг на друге за рёбрами так долго лежавших, рвётся наружу оскалом.
Пусть и очень сбитым.
Пусть и очень жалким.
Рвёт за собой губы и скулы, рвётся из гортани ядом:
— А ты спросил меня, нуждаюсь ли я в нем?
Потому что Мегуми не знает.
Ничерта Мегуми не знает.
И о Юджи, кажется, тоже, раз так уверен, что тот в Сукуне нуждается.
Что Сукуна даже даром хоть на долю, на крошку Итадори нужен.
А Мегуми замирает.
А Мегуми затихает и прячет руки обратно в рукава выглядывающего из-под куртки свитера.
И Сукуна не видит взгляда, но чувствует.
Нутром чувствует, как Мегуми рассыпается.
И черт.
Черт–черт–черт.
Сукуна хочет сказать, хочет оправдаться, хоть что-то сделать, лишь бы Мегуми от него не рассыпался.
Но Мегуми заговаривает первым:
— Извини.
И Мегуми собирается.
Мегуми вновь сталь и вольфрам, и от мгновения слабости не остаётся ни следа.
Не то чтобы Мегуми позволял себе эту слабость, но слова, порой бьют до того больно, что уже не скрыть за упрямством в голосе и натянутым на лицо «ничего».
И особенно больно бьет собственная глупость.
За которую приходится оправдываться.
— Я подумал, что раз тебя тоже тревожит твоя ситуация с Юджи, то в ней стоит разобраться… но только если ты хочешь, да… я не спросил и решил это за тебя, извини.
А в каждом слове вновь спокойствие и серьёзность.
И Сукуна выдыхает.
Не рассыпался.
Его Мегуми не рассыпался.
— Все в порядке, ты хотел, как лучше, — успокаивает его — себя — Сукуна. — В любом случае я не смог бы бегать вечно, не в том случае, когда ты все ещё чувствуешь вину за то, что находишься со мной.
— Я не…
— Вот видишь, я тоже решаю что-то за тебя, — перебивает его Сукуна, потому что не может. Не хочет услышать вину и в этой фразе. — Так что теперь мы квиты, — произносит глухо, съезжая с перекрёстка, — Куда тебя отвести? Хочешь ко мне?
— Хочу, Сукуна.
Блять.
У Сукуны небо с землей местами с фразой меняется.
Так, что он очень рад, что сейчас они стоят на светофоре и что дорога почти пустая.
Потому что в ином случае, Сукуна бы остановился, впечатался колёсами в землю — собой в землю.
Потому что в этот раз это «хочу» значит лишь то,
что Мегуми Сукуну выбрал.
Сам.
Так что Сукуна может только послушаться.
И сжать руки на руле сильнее, чтобы не думать о ситуации, в которой бы хотелось это «хочу, Сукуна» от Мегуми ещё услышать.
Да блять.