Это того стоило. (1/2)
Стоит Мегуми посмотреть на Сукуну вновь, как во взгляде читается беспокойство.
То, что во взгляде читается и нежность тоже, Мегуми предпочитает игнорировать.
Потому что волнение, спрятанное на дне алых радужек, гораздо важнее.
Или.
Мегуми просто придаёт ему большее значение.
Потому что беспокойство в Сукуне — почти чужеродное.
Настолько редкое и незнакомое, что Мегуми остаётся только смотреть.
Смотреть-смотреть-смотреть.
А алые глаза уже убегают, а уставшее, изнеможённое лицо отворачивается.
И Сукуна весь от Мегуми ускользает.
Как и все близкие друг за другом, как песок, сквозь пальцы сыплются.
Сукуна в последний раз смотрит на море — тянущее к себе, ко дну, в пропасть песка.
И идёт к машине.
А Мегуми послушно идёт следом.
Но на море все же оборачивается, не может не обернуться, не попытаться унять собственное беспокойство за Сукуну в этих приливах и отливах волн, спрятать в темноте неба, во мраке бьющейся друг об друга воды, — до чего же затягивает,
до чего же весь песок под ногами напоминает зыбучий.
Только сев в машину, Фушигуро осознает, что, вообще-то, забыл сказать то, о чем собирался.
И, блять, возможно Мегуми отвратительный парень — я начну говорить о себе спустя вечность наших отношений — но разговор все же начинает.
Наверное, все же лучше поздно, чем никогда.
Наверное, их отношения это олицетворение этой ебаной пословицы.
Потому что Сукуна нихуя не говорит — и Мегуми отмалчивается тоже.
Возможно, время свело их не в самый удачный период — о себе особенно не поговоришь.
Но Мегуми хочет.
Почти впервые хочет о себе говорить, о себе рассказывать.
Хочет услышать о Сукуне, хочет узнать о его прошлом, настоящем, будущем, да хоть о любимой детской игрушке — лишь бы Сукуна о себе рассказывал.
Но добиться доверия, ничего о себе не говоря, это изрядно хуевый план.
Потому Мегуми начинает первый.
И рассказывает:
— Я жил с родителями до пяти, ну как с родителями, маму я свою не помню, она рано умерла, — поясняет Мегуми. — А лет с трёх со мной жила мачеха, которую я тоже, в общем-то не очень помню. В один момент родители просто пропали, да и вообще у меня не самый лучший отец был, хоть его я и больше всего запомнил, родной все-таки, — усмехается Мегуми, но голос все равно ниже обычного, в голосе все равно слышно что-то хриплое, больное. Такое, что лезвием по глотке проводит мягко и аккуратно, но порез все ещё кровоточащей открытой раной остаётся. — В общем, на год я остался один. Ушли родители, оставив мне достаточно денег, так что этого хватало, в школе я ничего не говорил, а там и не спрашивали.
Сукуна впечатывается в руль руками.
И молчит.
И внутри Сукуны жар, там разворачиваются целые преисподние, потому что Рёмен хоть и знал, что Годжо Мегуми неродной отец, но историю явно ожидал не такую красочную.
Сукуне хочется прямо сейчас найти того отца–уебка, родного, блять, отца, и врезать ему так, что бы достучаться.
Что бы понял, что, блять, натворил.
Что с Мегуми сделал.
Что с маленьким ребёнком, его ребёнком, сотворил.
Что ребёнка оставил буквального одного — дальше как-нибудь сам.
Кулаки жжёт желание набить кому-то — очень конкретному кому-то — ебало.
Желанием выпотрошить из этого отца все внутренности, сломать ему гребанный позвоночник, что бы хоть так, наглядно, блять, показать без чего тот мальчишку оставил.
Без ебаной опоры.
В пять лет.
Но Сукуна желание тушит, задувает это пекло внутри, как чертову свечку в торте на день рождения — загадывая мысленно желание успокоиться, — потому что Мегуми рассказывает, впервые делиться своим, сокровенным.
Впервые Сукуне доверяет.
И не себя сегодняшнего — взрослого и ужасно серьёзного, упрямого и с этими пляшущими демонами в глазах, нежностью на дне сизых радужек.
Нет.
Доверяет что-то куда сокровеннее — себя совсем крохотного.
Доверяет Сукуне брошенного и сломанного мальчика.
А значит, нужно ждать.
Ждать столько, сколько пацану на рассказ нужно, даже если это почти вечность, даже если чуть больше вечности, Сукуна подождёт, а потом…
Потом можно спокойно идти выполнять свой охуительный план по убийству…
По восстановлению справедливости.
Рёмен машину заводит, но с места не двигается, только впечатывается взглядом в бледное острое лицо.
А потом улавливает дрожь в чужих руках, а потом осторожно касается всегда холодных кистей — ледяные.
И включает печку.
Потому что Мегуми очень умный и осторожный, но, когда дело доходит до заботы о самом себе, все клетки мозга как-то расползаются, все больше походят на разобранный пазл.
И если Мегуми захотел тут в одном свитере и кожаной куртке, пусть и очень огромной, утеплённой кожаной куртке, зимой сдохнуть — то этот план ему стоило бы обговорить с Сукуной.
Потому что хер там Сукуна ему это самоубийство позволит.
Фушигуро на это проявление заботы лишь кротко кивает и низко, все так же хрипло продолжает:
— А через год появился Сатору, и это было настолько с ног на голову, что я до сих пор не до конца знаю, что там произошло, но… я доволен тем, что у меня есть, не хочу ворошить прошлое. Да и не то чтобы я прям сейчас мог подойти и спросить у Сатору: «что там с моим отцом–уебком стало?».
В голосе Мегуми уловимая ирония, в голосе сталь и вольфрам.
Сукуна думает, как много в Фушигуро металла, раз он из глотки потоком слов льётся.
Сколько в пацане силы, раз она преграждает ему путь к прошлому, раз пацан живет исключительно тем, что есть, тем, что обрёл.
Возможно, Сукуна ошибся, пацан не искусство, пацан — сила.
Пацан — слитки металла.
Пацан — стальная жердь.
Пацан…
Но Мегуми не даёт Рёмену додумать, продолжает рассказывать, а Сукуна, так напоминающий верного пса, как услышит хозяйский голос, то из мыслей выбегает и мордочку в сторону звука послушно вскидывает.
— С Сатору сложно, первое время было даже невыносимо. Да и вообще, когда тебя забирает незнакомый мужчина это немного… заставляет всегда быть настороже. Хоть мужчина этот больше шута напоминает, — на последней фразе Мегуми фыркает хрипло, прячет руки в рукава свитера. — Выбора у меня особо не было, когда пошли сотни проверок, после которых Сатору гордо тычет мне пальцем в документ, подтверждающий, что он теперь мне…
Мегуми замолкает.
Сукуна не знает почему, почему Фушигуро с такой легкостью называет родного отца отцом, а Сатору…
Того, кто порвать весь мир в клочья готов, лишь бы Мегуми опасность не угрожала.
Того, кто все ради Мегуми, себя — ради Мегуми.
Кто даже на похоронах возится с лучшим другом Мегуми, потому что тот Мегуми важен.
Кто на этих же похоронах подходит и устраивает сцену «тронешь Мегуми без его согласия — я тебя убью».
Того, кто, технически, куда больший отец, чем тот, кто им биологически является.
Того…
Отцом назвать не может.
Сукуна на мгновение думает, что, может, «отец» в адрес Годжо — слишком грубо.
Что, может, поэтому Мегуми так мешкается, так тщательно слова подбирает.
Может, как раз потому, что Сатору куда больше «папа», чем «отец».
Но назвать его так Мегуми слишком неловко, слишком непривычно.
Когда восемнадцать лет никого так не называл — даже неправильно.
Потому Сукуна останавливается на предыдущем варианте обозначения принадлежности Годжо к Мегуми и добавляет:
— Отец.
— Да, — признаёт Мегуми почти шелестом. — Сатору далеко не подарок, мне порой казалось, что детей он до меня не видел совсем, но ему самому-то восемнадцать было. Я сейчас бы тоже ребёнка не вынес, — и с каждой новой фразой в груди Сукуны растёт уважение к Годжо Сатору. Не то чтобы у Сукуны там, в груди, так много места для уважение кого-либо, но вся семейка Годжо–Фушигуро настолько упёртая, что как-то даже и не спрашивают, а есть ли там, в груди, вообще место.
— Я к тому, что Сатору первое время был отвратителен, потому что сам не понимал, как с детьми нужно себя вести. Характерами мы совсем не уживались, он больше был похож на огромного, лезущего пса, а я отмалчивался. И это было тяжело, ужасно тяжело… Да и почти первое, что он сделал: поморщил нос и сказал, что я ему кое-кого напоминаю, при таком начале это не могло продолжится хорошо. Ну, раз Сатору так сморщился, видимо, мой отец был уебком для всех.
Сукуна фыркает настолько точному сравнению Годжо с псом.
Да, он определенно похож на самоеда.
На скачущего вокруг Мегуми огромного самоеда.
А ещё, может, Мегуми Сукуну выбрал как раз потому, что у Фушигуро с детства стойкость к разного вида уебкам.
Это даже смешно.