Усталость. (2/2)

Яблоко от яблони, хули.

Сукуна подходит ближе, протягивает руку и представляется:

— Рёмен Сукуна.

Годжо невпечатленно руку пожимает и отвечает:

— Годжо Сатору. Я о тебе уже наслышан, — и тут же уточняет. — Мегуми рассказывал. Он рассказал мне о… вас.

Сукуна чертыхается себе под нос.

Как бы сильно он не восхищался Мегуми, но его ебаная честность…

Это что-то, что сажает нож в спину куда лучше любой лжи.

— Я очень надеюсь, что тебе хватит ума относится к Мегуми подобающе, — заключает Сатору. — Если ты сделаешь ему больно…

Сукуна тут же ощетинивается и перебивает:

— В моих планах только сохранять Мегуми, жизнь и так прикладывает слишком много усилий, чтобы его разрушить.

И в последней фразе укор — что же Сатору, весь такой замечательный из себя родитель, что разводит тут сцены — не трогай моего ребёнка — упустил откровенно заебанный вид Мегуми, проигнорировал, что тот недостаточно спит, что выглядит, как мертвец.

Но Сатору тут же меняет пластинку — расслабляется, натягивает очередную улыбку, уже начинает подходить к выходу и вслед кидает:

— В любом случае, я видел, как ты на него смотришь, так что попробуй сохранить и этот взгляд.

Дверь хлопает.

Сукуна благодарит священника и выходит из храма.

Садится в машину, выдыхает себе в руки и едет на очередную церемонию.

В крематории все четверо наблюдают за отъезжающим в печь телом.

Мегуми держится так близко к Юджи, что тот хочет — не хочет, но присутствие почувствует.

Почувствует, что Мегуми рядом.

Во всех смыслах рядом.

Всегда рядом и всегда будет.

А потом они вновь рассаживаются по машинам, потому что ждать теперь ещё два часа — что за ужасно долгое утро.

Итадори молча ложится на задние сидения и засыпает.

Мегуми кажется, что Юджи спит сразу за четверых.

А ещё, что Юджи нашёл ужасный способ избегать реальности.

Когда с задних сидений слышно посапывание, Сатору откидывается на сидение и припечатывает:

— На сколько он тебя старше?

Вопрос встаёт поперёк глотки, заставляя Мегуми перестать дышать на мгновение, но Фушигуро привычно собирается, обрастает сталью и спокойно отвечает:

— На семь лет.

В груди Сатору что-то падает, что-то разбивается вместе с осознанием, что разница между своим возрастом и Сукуны вообще-то меньше, чем между Сукуны и Мегуми.

И Годжо ожидал этого ответа, понимал, что Рёмен действительно куда старше, но видеть вживую — совершенно другое дело.

Улавливать рядом со своим сыном взрослого мужчину — почему-то страшно.

Почему-то в мыслях сразу только то, что этот взрослый мужчина может надавить, может продавить желания Мегуми, наплевать на сказанное «нет».

И вот это морозом по коже.

Ледниками куда страшнее всех вековых ледников в теле Годжо.

Сатору знает, что Мегуми взрослый, что сам может за себя постоять, что никогда не даст себя в обиду, что это только ему одному решать, с кем встречаться.

Сатору понимает, что не в силах на выбор сына повлиять, что попросту не вправе.

И Годжо обязательно убьёт в себе волнение, убьёт это скребущееся за рёбрами когтями.

Только ему нужно время.

Немного времени, чтобы смириться, чтобы довериться Сукуне.

И это даже звучит жутко.

Сатору, что не доверяет никому с самой смерти Сугуру, должен кому-то поверить.

Звучит слишком уж утопично, даже смешно.

Потому Годжо от мыслей отмахивается — Мегуми не должен видеть, что в его выборе сомневаются — и выдыхает:

— Я видел, как он на тебя смотрит.

— И как же? — невпечатленно спрашивает Мегуми.

— Так, будто ты для него — весь гребанный мир.

И вдруг Мегуми замирает, и все внутри него тоже замирает.

А потом разливается теплом за рёбрами, потому что видеть взгляд Сукуны на себе — одно.

Там можно додумать, принять желаемое за действительное.

Но когда этот взгляд видит и Сатору, слишком наблюдательный и почти всевидящий Сатору…

То это совершенно другое.

Потому что Годжо никогда врать о таком не станет, потому что это значит лишь то, что Сукуна действительно смотрит на Мегуми так мягко и осторожно, что слишком уж похоже на влюб… на нежно.

Остаток времени они сидят в тишине.

А потом их приглашают внутрь.

А потом прах в урну должны закладывать два близких родственника.

И Сукуна идёт вторым.

И это убивает в Юджи что-то, что ещё трепыхалось, что ещё можно было спасти, излечить.

Они укладывают кости в определенном порядке металическими палочками.

И Юджи начинает подтрясывать.

Впервые за два дня видимо трясти.

Когда они заканчивают перекладывать прах в урну, Юджи глядит в татуированное бледное лицо и говорит:

— Ты не должен был этого делать.

Не должен был идти вторым, — хочет сказать Юджи.

Ты вообще не должен был приходить, — хочет прокричать.

Да за все это время дедушке был ближе Мегуми, чем ты, — хочет завопить.

Да кто ты такой, чтобы идти, как «близкий человек усопшего», когда не появлялся семь лет, — хочет процедить сквозь зубы.

А Сукуна грузно выдыхает и произносит тихо:

— Извини.

Итадори хочет ещё что-то сказать, но после просьбы захлопывает рот.

И виновато стискивает челюсть.

***</p>

Урну хоронят на семейном кладбище, рядом с родителями.

И при виде могилы, на которой стерт красный на имени дедушки — показатель жизни — Юджи начинает трясти сильнее.

А потом длинное утро заканчивается.

Наконец-то заканчивается.

И трое отправляются к Сатору с Мегуми, а Сукуна — в пустую квартиру.

И Мегуми хочет поехать с ним, хочет прижать к себе так крепко, чтобы не разобрать, где кто заканчивается.

Но он садится в машину Сатору.

И отъезжает от кладбища.

***</p>

Дома Сатору просит ребят поесть, хоть немного, чтобы не умереть прям на этой кухне.

И Мегуми начинает есть эту гребанную холодную собу.

А Итадори молча смотрит в тарелку, палочками набирает лапшу и тут же кладёт ее обратно.

И уходит, кидая тихое:

— Я не голоден, спасибо.

А потом вновь засыпает.

И не просыпается даже, когда пёс жалобно тычется ему в руку, не просыпается и к двенадцати вечера, потому Мегуми подходит к Сатору и говорит:

— Я сейчас на такси к Сукуне, попробуй поспать.

Годжо на это лишь кивает и закрывает за сыном дверь.

А после сообщения Мегуми о том, что тот доехал, ложится спать.

И впервые за два дня засыпает.

Сатору знает, что ему приснится кошмар, но все равно засыпает —

Хотя бы так он сможет увидеть Сугуру.

А сон выходит на удивление спокойным.

А во сне вместо умирающего Сугуру на своих руках, вместо заляпанной в крови рубашки, вместо темных, мраком покрытых глаз, что уже начинают закрываться, вместо остывающего тела Сатору обнаруживает крепкие руки Сугуру на своей спине.

Чувствует тепло чужого тела.

И это самые желанные объятия.

И Сатору впервые не хочет просыпаться.

***</p>

Дверь квартиры щёлкает, Мегуми проходит в коридор, и в нос ударяет едкий запах сигарет.

Фушигуро не помнит, что бы Сукуна вообще когда-либо курил.

Но дверь закрывает и в комнату проходит.

Глаз ловит стоящего у окна Сукуну, курящего сигарету.

Он тушит ее в стакане рядом и оборачивается на вошедшего.

— Сколько ты скурил? — спрашивает Мегуми, морща нос и хмуря чёрные брови.

Сукуна открывает лежащую на подоконнике полупустую пачку и сломано поднимает уголок губы.

Мегуми ничего не отвечает, лишь вздыхает так напряжённо и устало, что у Сукуны внутри, за рёбрами, что-то начинает виновато скрестись.

Фушигуро подходит к Сукуне ближе и всем своим монолитным спокойствием говорит:

— Ты не стальной Сукуна, и я не стальной.

Рёмену хочется перебить, начать перечить, потому что Мегуми — сталь, Мегуми — вольфрам.

У него столько силы, в нем столько мощи, сколько Сукуна не встречал ни в одном человеке.

И в этих взрослых — почему-то за последние два дня они кажутся ещё взрослее — плечах столько метала, столько решимости и уверенности…

Но Сукуна молчит, только слушает.

А Мегуми продолжает:

— Иногда всем нам нужно выдохнуть, чтобы набраться сил, — Мегуми расправляет руки, осторожно касается спины Сукуны, прижимает его к себе так близко, так необходимо и правильно. — Что я могу сделать для тебя?

Сукуна льнет к Мегуми, касается вольфрамовых плеч, спускается руками на лопатки, прижимается с такой силой, что любой другой сломался бы.

— Постоять так ещё немного.

И они стоят.

И, казалось бы, за крепкой спиной Сукуны, за его вечной стабильностью можно спрятаться, можно утолить любую потребность в спокойствии и защите.

Но тут, под тонкими руками Мегуми, за его вольфрамовыми плечами, Сукуна чувствует себя по-настоящему защищённым.

Впервые чувствует, что может положиться на кого-то кроме себя самого.

Сукуна знает, Мегуми ненавидит запах сигарет, но пацан все ещё к нему прижимается.

И Рёмен надеется, что Фушигуро это не в тягость.

Что этими объятиями они лечат сразу двоих, что все расходящиеся швы обратно заштопывают.

А потом Сукуна за запястье ведёт Мегуми в комнату, расправляет кровать, достает из шкафа одежду для пацана, кидает ее в чужие руки и тут же ложится на простынь.

И Мегуми переодевается, все ещё глядя на Рёмена, будто так он будет уверен, что с ним все в порядке, и ложится следом.

И Мегуми все ещё руками обнимает Сукуну.

А Сукуна обнимает его.

И прижаты они к друг другу так, что расстояние между их лицами в один вдох, что сквозь ткань одежды ощущают тепло чужого тела, так, что сейчас хер разберёшь, где заканчивается Мегуми, а где начинается Сукуна.

Рёмен смотрит в бледное острое лицо, переводит взгляд на чужие губы, и только после лёгкого кивка аккуратно касается своими.

И тут же отстраняется, потому что осторожное, едва уловимое касание — все, на что сейчас способен Сукуна.

А Мегуми не тянется вперёд, наоборот, переворачивается к Сукуне спиной, хватает его руки, одну просовывает себе под шею, второй обнимает себя, и переплетает их пальцы.

Почему-то теперь Мегуми кажется, что он невероятно много упустил, никогда не державшись до этого за руки.

— Есть ли какое-нибудь место, в котором тебе спокойно? — спрашивает Фушигуро почти шёпотом.

— Море, — так же тихо отвечает Сукуна.

— Тогда давай поедим туда завтра, — тихо-тихо, почти шелестом предлагает.

— Ночью?

— Да, днём я нужен Юджи.

Блять.

Ну, конечно же, дело в Юджи.

Конечно же, даже сейчас он — приоритет.

И Сукуне почему-то уже не больно. Не так, как раньше.

Почему-то теперь достаточно просто находиться с Мегуми рядом, достаточно просто его видеть.

Пусть он раз за разом выбирает Итадори, пусть в обществе почти игнорирует Сукуну, пусть одаривает его лишь виноватым взглядом и поджатыми губами.

Но когда Сукуна знает, каковы губы Мегуми, то смотреть на него — почти Искусство.

Когда это как смотреть на картины самого Мегуми — так потрясающе, что замирает сердце.

И если Мегуми выбирает Сукуну хотя бы ночью, то этого должно быть достаточно.

То Сукуна готов и на такие условия, пусть и ужасно жалкие условия.

Пусть быть почти секретом, пусть видеться исключительно пару часов, когда никто об этом не знает.

Лишь бы пальцы Мегуми его касались, лишь бы Мегуми смотрел на него — только на него — лишь бы спать вот так, в обнимку.

Может, Сукуна жалкий.

Может, это в последствии сделает ему только хуже.

Может, однажды пацан сломает его так, что уже не собрать.

Но Сукуна готов и на это.

Если его сломает пацан, то это будет самой правильной смертью.

Потому что быть сломанным чьей-то — своей — любовью — почти истина.

Почему-то Сукуна так до одури влюблён в Мегуми, что готов и на то, что тот в ответ чувствует лишь какое-то влечение вперемешку с интересом.

И это, должно быть, до хрипоты в голосе больно.

Но Сукуна вдруг осознает, что, да, он действительно Мегуми любит.

Что никого никогда не любил, что пацан первый.

Пусть далеко не первый в поцелуях, не будет первым в сексе,

но Мегуми первый в чем-то гораздо большем.

И осознание того, что, да, блять, Сукуна Мегуми любит, это страшно.

Понять, что вместе с ощущением, что ты не один, приходит и ощущение того, что теперь ты не сможешь уйти, что не сможешь спрятаться, не сможешь начать себя разрушать — Мегуми будет больно.

Это страшно.

Когда всю жизнь опирался на себя одного, когда двадцать пять лет твердил, что тебе никто не нужен — ты никому не нужен — страшно.

И сказать это Мегуми все ещё почему-то жутко.

Сукуне кажется, что Фушигуро после признания ощетинится, сбежит.

Потому он тихо выдыхает, стараясь не дать мыслям сожрать нутро, или что там от него осталось, стискивает Фушигуро в объятиях сильнее и засыпает.

И они оба засыпают.

Потому что самый большой кошмар, кажется, позади.

Потому что теперь остаётся только выстоять перед всем ужасом, что ждёт их дальше.

Но если они будут стоять, державшись за руку, то Мегуми должен выстоять.

Если Мегуми продолжит хоть иногда выбирать Сукуну, то Рёмен должен победить.