Усталость. (1/2)
Утро. Самое паршивое и тяжёлое для Мегуми утро, когда солнце бьет настолько сверкающе, что не ослепнуть почти невозможно.
Возможно, ослепнуть Мегуми все же хотелось — лицо Юджи куда ужаснее, чем все это омерзительное утро.
Потому что собирать сумку, которую Итадори возьмёт для временной смены места жительства — в квартиру Сатору — почти невыносимо.
Видеть, как всегда светлые глаза–солнышки тухнут, как с каждым часом становятся все серее…
Слышать, как Юджи просит Мегуми написать Сукуне, чтобы тот не звонил, потому что сам Юджи просто не выстоит…
Ужасно больно.
Так, что сердце жалобно скулит, вопит отвести взгляд, просит сделать хоть что-то, лишь бы не видеть этого, лишь бы не замечать, как плечи Итадори напрягаются при виде дедушкиных вещей, лишь бы не улавливать дрожание руки, что тянется за собственной зубной щеткой, которая обитает в стаканчике с ещё одной.
Уже ненужной.
***</p>
На отпевании присутствуют всего трое: Итадори, Мегуми и Сатору.
Сукуна сдержал обещание — все двухдневные похороны оплачены, все двухдневные похороны — по высшему разряду.
Но сам Сукуна на отпевании не появляется.
И Мегуми настораживается, потому что Сукуна не пишет, потому что Мегуми не знает причин, не знает, появится ли Сукуна хотя бы на похоронах, не знает, какой из двух вариантов в его голове окажется лучше.
Кажется, оба варианта слишком уж безобразные, если говорить откровенно.
Отпевание проходит настолько спокойно, насколько вообще может проходить.
Беспокойство Юджи выдают лишь подрагивающие от напряжения плечи.
Лишь сжатые в кулаки руки.
Священник приглашает к телу, и Итадори вновь натягивает на глаза гнилые доски — ничего за ними не видишь, но все ещё гниешь.
И, может, когда гниешь сам, воспринять буквальное гниение другого — чуть легче.
Может, спрятаться за этой гнилью, что уже из глаз сочится — действительно необходимо.
Может, это единственный вариант, чтобы не сломаться, чтобы чужие руки не утащили за собой, под землю.
Когда священник заканчивает чтение сутры, когда Юджи воскуривает перед покойным ладан, когда Мегуми и Сатору проделывают этот же ритуал рядом, наплевав на все устои и замечания — «приглашённые делают это поодаль» — то внутри себя Юджи обнаруживает лишь ту же гниль.
Почему-то смотреть на мертвого дедушку сейчас не так больно, как казалось.
Не так больно, когда исколотил себе все нутро досками, когда прибил гвоздями сердце так, что оно трепыхается в предсмертной агонии,
так, что позже уже совсем перестаёт биться.
И Мегуми лишь кладёт свою руку на дрожащее плечо Юджи, которое сразу же под касанием собирается и насильно успокаивается.
Фушигуро чертыхается себе под нос, потому что Итадори снова строит из себя всесильного, потому что прячет внутренний слом даже от Мегуми.
И если Юджи прячется даже от лучшего друга, то это совсем конечная.
Дальше только прямиком в бездну.
Но, как бы Фушигуро не ненавидел собственное бессилие, сейчас он действительно ничего сделать не может.
А потом Сатору молча отвозит их к себе в квартиру.
И остаток дня Юджи проводит во сне, а Мегуми, потрёпанный и откровенно уставший Мегуми, — ему бы поспать хоть пару часов — сидит рядом.
И держит Итадори за руку.
Потому что так должно стать легче.
***</p>
Следующее утро пугающе тихое, настолько незаметно подкрадывающееся, что обязательно застанет тебя врасплох.
Сатору, у которого лицо стало чуть острее и тусклее, у которого впадины под глазами стали куда больше и ярче, пьет свой чертов кофе без молока и сахара.
Мегуми встречает его на кухне, когда Сатору делает один из последних глотков.
И они оба застывают.
Потому что оба выглядят ужасно потрепанно, даже жалко. И вся это чернота под глазами — и в светлых глазах — определенно не украшает бледные острые лица.
Мегуми думает, что Сатору гораздо хуже, что Сатору, быть может, не спит совсем.
И потому он набирается сил, которых за последние дни почти не осталось и достать которых стоит такого труда, что этот поиск силы внутри себя даже, блять, не окупается.
А затем низко и глухо говорит:
— Тебя опять мучают кошмары?
Сатору застывает.
Да, от зоркого, слишком наблюдательного взгляда Мегуми вряд ли можно утаить вообще хоть что-то.
Что за невозможный, умный ребёнок.
И Сатору вздыхает пару раз, натягивает на себя очередную лживую улыбку, — Мегуми так от них устал — и тихо, чуть с надломом в спокойном голосе произносит:
— Он не отпускает меня даже во сне, — хриплый смешок, что выходит до ужаса неуместным, до ужаса надломленным. — Ничего, когда похоронил люб… важного тебе человека, то остальные похороны проходят почти никак.
Сатору пожимает плечами и поджимает губы в сбитой улыбке.
А потом напрягается весь, потому что в глазах напротив улавливает что-то, что разобрать не в силах, но это «что-то» бьет в грудь точечно по болевым.
Потому что Мегуми вдруг запрокидывает голову назад, и голос его выходит до страшного ломким, потому что уловить этот слом Сатору может только потому, что знает сына как облупленного, потому что Мегуми сразу же прячет этот надлом в хрипоте.
— На моих похоронах ты скажешь так же?
Сатору молчит.
Руки, держащие кружку с кофе, уже не чувствуют исходящего тепла. Почему-то страшно, почему-то видеть своего ребёнка таким — до ужаса, до скрежета в груди, до желания уничтожить весь мир, лишь бы…
Лишь бы не видеть, как часто Мегуми начинает моргать.
Как в мальчишечьих, слишком взрослых глазах уже нет сил прятать подступившие слёзы, как одна из них катится по бледной, впалой щеке.
Как после Мегуми вновь моргает, стирая остатки подступившей к глазам горечи.
— Я не хочу стоять на твоих похоронах, — признается Годжо.
Мегуми будто не слышит.
Фушигуро сглатывает в попытках убрать нож поперёк глотки, да режется.
Да всю глотку распарывает так, что кровь заливает легкие, что, кажется, теперь точно с концами.
И, может, так даже нужно.
Чертовски, блять, необходимо.
А Сатору, может и не будет стоять на физических похоронах Мегуми, но вот на похоронах чего-то внутри…
Стоит уже сейчас.
Годжо выпутывает пальцы из ручки кружки, встаёт, подходит к его ребёнку.
И, может, вопрос Мегуми был не про него, отправляющегося в гробу в печь, а про него, изнутри разлагающегося.
Про давно умершего в нем мальчишку.
Про того стального юношу, что умирает в нем прямо сейчас.
Сатору не знает, не может знать наверняка, но родительское сердце, от которого в груди к тридцати годам один только рубец остался, скулит жалобно и просяще.
Он обхватывает Мегуми руками, сжимает его так сильно, чтобы ту боль в глотке перекрыть.
А Фушигуро даже не вырывается.
У Мегуми, кажется, нет больше сил, вырываться.
И они стоят так почти вечность, почти мгновение.
А потом на кухню трусцой забегает пёс, а следом заходит Юджи, и, пряча недостаток тепла в груди, тут же выходит из неё.
И Мегуми молча выпутывается из объятий.
И идёт за ним.
Конечно же, он идёт за Юджи.
А Сатору остаётся только облокотиться на столешницу и осознать.
Он только что потерял в Мегуми не то что мальчишку, даже юношу.
И теперь, в этих вольфрамовых напряженных плечах, в слишком тусклых, темно-синих глазах, в сжатой острой челюсти, нет даже намёка на что-то прежнее расслабленное, на прежнее, хоть и непохожее на детское, но все же не такое взрослое.
Не такое сломанное.
***</p>
Когда машина подъезжает к храму, когда все трое из неё выходят, Мегуми замечает знакомый автомобиль.
И стискивает челюсть сильнее.
Как только все трое подходят к храму, Сукуна выходит из машины и молча идёт следом.
И они, технически, встречаются уже в самом здании, но все ещё молчат, все еще друг на друга не смотрят.
Юджи знает, что сзади стоит Сукуна, но не может оторвать взгляда от бледного, синего лица дедушки.
А Сатору становится так, что бы загородить собой Юджи, что бы уберечь его от Сукуны, стоящего чуть поодаль.
Мегуми смотрит, смотрит, смотрит.
Видит, как Сатору прячет Юджи от Сукуны так, будто тот настоящий монстр, дьявол из преисподней.
И Мегуми вдруг осознает, что даже сейчас в Сукуне кроме угрозы и помехи ничерта другие не видят.
Что он всю жизнь — угроза и помеха.
Даже на похоронах, к которым не имеет никакого ебучего отношения, кроме заплаченных денег и договоренностей, никто даже не кивнул ему в знак благодарности, хотя он избавил всех троих от тяжести организации всего этого ужаса.
И вот сейчас, он угроза, детская травма Юджи, монстр, дьявол, помеха — кто угодно.
Но не Рёмен Сукуна.
Может, виноват раскуренный ладан, едкий запах которого вспарывает тебе нутро.
Может, вся напряжённая обстановка.
Может, то, что Юджи впервые за семь лет встречается с братом, которого таковым, за все время его отсутствия, назвать язык не поворачивается.
Может, тот факт, что Сатору впервые видится с Сукуной, который, технически, парень его сына, и встреча проходит потрясающе молчаливо–никак.
А может, потому что Мегуми нормально не спал сколько? Два? Три дня?
По ощущениям прошедшую и будущую вечность.
Но стальное тело почему-то не выдерживает — Фушигуро становится нечем дышать. Он хватает ртом воздух, которого с каждым вдохом по-прежнему слишком мало, машинально хватается за плечо Сатору, чтобы не упасть.
Мегуми, встретившись с обеспокоенным взглядом Годжо, получает кивок. И принимается плестись к выходу из храма.
И сейчас впервые за последние два дня видит Сукуну.
И вид у него мягко говоря отвратительный.
А взгляд…
В темном, почти чёрном взгляде Мегуми различает беспокойство и усталость.
В тенях под глазами, что посоревнуются с такими же тенями самого Мегуми, в остром лице, что за два дня почему-то успело похудеть, он узнает обессиленность, почти изнеможение.
А следом крепкие руки опускаются ему на плечи, и принимаются страховать каждый шаг.
И Сатору за этими мягкими движениями краем глаза следит.
От этой слабости во всем теле или в самой душе, Мегуми не уверен, почему-то воротит ещё сильнее.
А когда Фушигуро, отойдя от храма на определённое расстояние, принимается выворачивать свои внутренности, крепкие руки все ещё держат его за плечи.
Все ещё гладят их успокаивающе.
И, закончив блевать, Мегуми вновь встречается с темными, копотью покрытыми глазами Сукуны, различает в них лишь убийственное спокойствие вперемешку с откровенной заебанностью.
А потом все те же крепкие руки доводят его до своей машины, сажают вперёд, достают с заднего сидения воду.
Мегуми в ответ слабо кивает и делает пару глотков.
Сукуна садится рядом, за водительское сидение, откидывает голову назад, вздыхая так мучительно и устало, что Мегуми не может не посмотреть, не может не спросить:
— Ты спал сегодня?
— Нет, — признаётся Сукуна.
— Хочешь, я приду вечером или ночью? — спрашивает Мегуми так тихо и осторожно, что сам от такого себя пугается.
Сукуна переводит взгляд на бледное, такое же измученное лицо Мегуми, и, будто игнорируя вопрос, глухо говорит:
— Тебе бы самому хоть немного поспать.
— Вот я и предлагаю поспать вместе, — произносит Мегуми монолитным спокойствием.
Сукуна поднимает краешек губы, который при улыбке всегда идёт вниз.
— Приходи, только у меня ужасно неубранно в квартире. И я вряд ли буду способен на что-то кроме сна.
— Мне больше ничего и не нужно, — тихо произносит Мегуми. А затем наклоняет голову и зарывается лицом в длинные руки.
— Все ещё плохо? — и во всегда бархатном, низком голосе вдруг слышно беспокойство.
Может, Сукуна слишком устал, чтобы прятать это волнение в голосе.
Может, Сукуна попросту этого не хочет — прятать что-то перед Мегуми.
И за все эти два дня, кажется, кто-то не прячется от Мегуми впервые.
И это Сукуна.
Сукуна, что для всех — монстр, помеха.
Что для Мегуми — спокойствие и честность.
— Немного, — отвечает Мегуми, откручивая крышку бутылки с водой.
— Тогда посидим тут ещё немного, если захочешь блевать, то я сейчас найду, во что ты сможешь это сделать.
— Я уже выблевал все, что только можно, вряд ли будет второй заход, — усмехается Фушигуро.
Сукуна фыркает и вновь откидывается на кресло.
— Тебе идут костюмы, отлично выглядишь, — с абсолютной серьёзностью в голосе говорит Мегуми в лобовое стекло.
— Не очень ты время для комплиментов выбрал, но спасибо, — глухо смеется Сукуна.
И Мегуми достаточно этой неловкой сцены, чтобы понять, Сукуна ещё функционирует, ещё может отвечать что-то привычно колкое.
А потом Рёмен заползает рукой в карман и протягивает что-то Мегуми.
Тот всматривается недоверчиво, поднимает взгляд на татуированное лицо и хмурит чёрные брови в немом вопросе.
— Ты все равно так часто в моей квартире, что давно пора было сделать тебе дубликат ключей, — объясняется Сукуна.
Мегуми кивает, а в груди разливается что-то настолько незнакомо теплое, что Фушигуро кажется, что это лишь последствие того, что ему плохо.
Рука забирает ключи с большой ладони. Мегуми мгновение их рассматривает, а после убирает в карман брюк и произносит:
— Я бы поцеловал тебя, но пару минут назад блевал, так что… не стоит, — вздыхает. — Спасибо.
Сукуна ничего не отвечает — тянется вперёд и мягко касается губами виска.
Мегуми невольно прикрывает глаза.
И впервые за два дня ему становится тепло и спокойно.
Они возвращаются в храм, когда усопшему дают новое имя.
Когда Юджи даже на них не смотрит.
Когда Сатору держит его за плечи, как Сукуна только что держал Мегуми.
А потом гроб захлопывают, и погружают на катафалк.
И тут Юджи, наконец оборачивается, наконец видит Сукуну.
И Мегуми, стоящего чуть поодаль.
И что-то внутри Итадори разбивается.
Он взглядом обводит татуированное лицо Рёмена, которого запомнил ещё подростком, которого помнил по ярости в глазах, по напряжению во всем теле, по длинным, нескладным рукам.
Но сейчас перед ним взрослый Сукуна. Сукуна, у которого в глазах только спокойствие и уверенность, у которого все тело расслабленно, у которого самоуверенности столько, что Юджи остаётся только завидовать.
Остаётся только посмотреть ошарашено, почти впечататься глазами в крепкое тело, в это множество татуировок на лице.
И остановиться.
Пока дедушку готовят, чтобы отвезти в крематорий, внутри Юджи ежесекундно что-то умирает.
Рассыпается так, что ему, кажется, даже никакой крематорий нужен не будет.
А потом холодные руки аккуратно касаются его запястья, заставляя поднять взгляд на себя, отвлечь Юджи от Сукуны, если это вообще возможно.
И Итадори слушается — смотрит в сизые глаза и сдавленно выдыхает.
Мегуми смотрит на него так, будто извиняется, будто только что самолично вспорол Юджи брюхо.
— Пошли в машину, — шепчет Фушигуро.
И Итадори идёт.
Проходит через стоящего у входа Сукуну, смотря исключительно в пол.
Фушигуро глядит лишь на Сукуну — и в светлых, синих глазах только вина, только мольба простить его.
Сукуна слабо кивает, мол: «все в порядке, идите».
И остаётся в храме один на один с Сатору.
Когда Сукуна оборачивается, Годжо уже смотрит на него.
И в светлом взгляде только решимость.
Где-то Рёмен такую решимость уже видел.
И это заставляет ухмыльнуться.