Приговор. (1/2)
Мегуми заходит в открытую квартиру как раз, когда Итадори принимается выворачивать из себя содержимое то ли желудка, то ли всего дня.
Он защёлкивает замок, тут же разуваясь, и бежит в туалет.
Голова Юджи опирается на ладони, он всем корпусом наклонён в унитаз, так, что Мегуми видит только розово-рыжую макушку. И что-то внутри скребется болезненно, нутро в ошмётки кровавые превращает.
Мегуми не уверен, что к утру там что-то вообще останется.
Он заходит в ванную, мочит полотенце, забегает на кухню и наливает стакан воды, идёт обратно к Юджи, садится — осыпается — рядом, осторожно гладит его по спине, смотрит то в потолок, то на макушку Итадори — проверяет насколько все невозвратимо.
И блюющий Юджи вообще-то не редкость.
Но…
Но что-то все ещё болит.
И Сукуна хоть и забрал часть ноши на себя.
Но.
Юджи, наконец, поднимает голову, глядит на Мегуми расплывчато, почти обесцвеченно. А Фушигуро улыбается в ответ, говоря, что сейчас все далеко не в порядке, но обязательно будет, что он рядом, пусть и с опозданием, но рядом, что его все ещё хватает, что жизнь, как бы, сука, не старалась, все же не разрушила их двоих.
Не до конца, — замалчивает Мегуми.
Фушигуро осторожно касается влажным холодным полотенцем лица Юджи, даёт попить воды — заставляет прийти того в чувства, понять, что он жив, возможно, к сожалению, но все же жив.
Что Итадори не расколот на части.
Не на крупицы.
Что собрать Юджи все ещё можно.
Пусть на это и уйдёт вечность–другая.
Что Мегуми готов помочь ему собраться.
Пусть и разрушит до этого своим признанием.
Вдребезги.
Но Фушигуро всегда был готов отдать свою жизнь взамен.
Помочь Итадори выжить, справиться.
И сейчас готов.
Он хватает Юджи за руки, поднимает на ноги, ведёт в его комнату.
И вся квартира теперь кажется слишком пустой, слишком жуткой, темной, страшной.
Вот свитер дедушки на диване.
Вот две зубных щетки в стаканчике.
Вот лекарства на кухне.
Вот в шкафу две куртки, две зимние пары обуви.
И все в этой квартире кричит о дедушке, о живом, мать его, дедушке.
Вот же, он тут, совсем рядом.
Вот же его вещи, сейчас он вернётся.
Вернётся.
Ну же…
Вот сейчас же должен.
Пожалуйста…
Блять.
Мегуми сглатывает.
И закрывает дверь в комнату Итадори.
Юджи валится на кровать, поджимает губы, и глаза его ясные, совсем не пьяные. И, может, это даже хорошо.
Может.
Юджи смотрит на Мегуми, улыбаясь так сколото, так нитками сшито, что больно.
Всему телу больно.
Фушигуро садится на кровать рядом, но все ещё бесконечно от Юджи далеко, и сипло, совсем неуверенно выдыхает:
— Извини.
Юджи молчит.
— Я сейчас встречаюсь… — Мегуми запинается, сглатывает ком в горле.
— И за что ты извиняешься? — с абсолютным непониманием в глазах и, с таким же абсолютным, сломом в голосе спрашивает Юджи.
Мегуми сводит чёрные брови, опускает виной промытые глаза, сглатывает нервно, судорожно.
Потому что страшно.
Потому что чем ближе к признанию, тем страшнее.
Тем ближе к сожалениям.
Тем ближе к ебучему шагу в пропасть, в бездну.
Но Мегуми, из вольфрама и стали собранный, лишь сжимает кулаки крепче, обращает чёрный, абсолютно беспросветный взгляд на Юджи.
— Я встречаюсь с Сукуной, — в горле пересохло, и голос выходит ломким, по швам рвущимся. И весь Мегуми сейчас по швам расходится, самолично себе нутро вспарывает.
А в глазах Итадори страх. Неподдельный. Животный страх.
И Мегуми тут же заколачивает себя досками, тут же обрастает второй стальной броней, что уже привычно — кожей, чтобы было чуть легче, чтобы реакция Юджи не добила его к чертям.
Хотя, там Мегуми, кажется, самое место.
А Итадори сжимается весь, сглатывает, отводит глаза, хмурит брови, молчит.
Мегуми больно, настолько, что вся боль до этого — карикатура.
Вина полосит кожу ножами, оставляя за собой красные ручейки–напоминания.
Напоминания о том, какой же Мегуми мудак все–таки.
Что как бы не старался, как бы не был все-и-весь-для-Юджи, он все ещё мудак.
Полнейший.
Мегуми думает, что, может, так даже лучше.
Пусть Юджи уже вынесет ему приговор.
Пусть прибьёт к стене гвоздями.
Пусть убьет уже Мегуми, до конца разрушит.
Так, что бы с концами, что бы уже не возродиться, не собраться.
Так будет правильнее, справедливее.
Мегуми же заслужил.
Всеми своими поступками понемногу смерти собственной заслуживал.
По шажкам предавал.
С каждым словом, действием, поцелуем — все ближе к Сукуне, все дальше от Юджи.
Это же правило, ебучая аксиома.
И Мегуми, почему-то решил, что ею можно пренебречь, что Юджи обязательно простит, это же, мать его, Юджи.
Но Юджи смотрит на Мегуми разбито, с копотью в светлых, таких светлых и чистых глазах, и тихо, абсолютно разбито и глухо припечатывает:
— Прошу, скажи, что ты шутишь.
И вот он — конец.
Вот она последняя точка в ублюдстве Мегуми; от кого только научился?
От Сатору ли с его прошлым: «вижу, но делаю вид, что не замечаю»?
И Мегуми казалось, что он никогда не был эгоистичным мудаком, что научился на ошибках Сатору, что ублюдство генетически, может, и передается, но они же даже не родственники.
Видимо, он все же ошибался.
И вот то, мерзкое, оно всегда было в нем.
И лишь сейчас наружу вылилось.
Да и хер с ним, с Мегуми.
Но Юджи…