Приговор. (2/2)
Светлый, до жути наивный и добрый Юджи, которому с солнцем бы сражаться за желание отогревать все живое, который, по правде говоря, греет куда лучше той херни в космосе.
Лишь бы не он, — мог умолять Мегуми.
Но он молчит.
Он бы отравил, вытравил своим ядом кого угодно, но только не Юджи, не Юджи с его всего-себя-всему-миру.
Не Юджи с его
всего-себя-только-для-Мегуми.
Блять.
— Я не шучу, Юджи, — выходит ужасно неправдоподобно, ужасно глухо, с ощутимым надрывом, отколом в низком голосе.
Итадори закрывает глаза, вздыхает, и все так же тихо, но бодро спрашивает:
— Как?
Мегуми не нужно уточнять, что «как».
И он начинает рассказывать. Говорит про картины, про все ночевки ещё в статусе друзей, про то, как Сукуна повёл его на выставку, на ту самую, о которой он, Мегуми, Юджи говорил; как крепко, оказывается, Сукуна прижимает его во сне, как осторожно и бережно всегда касается, как всегда спрашивает, прежде, чем что-то сделать, как всегда правильно и так чертовски нужно подбирает слова.
Он опускает подробности про поцелуи, про такие горячие руки Сукуны, что каждое касание — клеймо, ожог. Про то, что именно Сукуна вёз их сюда, про то, как Сукуна улыбается — одним уголком вверх, вторым вниз, про то, какие безумные черти на дне алых глаз, как от этих чертей ведёт самым совершенным образом, как каждое прикосновение — желание и жажда, как каждое прикосновение — нежность и осторожность.
И Юджи слушает, слушает, слушает.
И с каждым словом все больше разбивается.
Все сильнее.
Все ближе к «окончательно».
Все больше зарывается в ворох воспоминаний. О детстве, об уже несбыточном, но таком желанном.
О Сукуне, что катал на своих плечах.
О Сукуне, что всегда держал за руку, когда они шли куда-то вместе, что всегда на середине дороги менялся с Юджи местами — себя под машины безапелляционно подставляя.
О Сукуне, что беззлобно ругался, когда Юджи прибегал домой со сбитыми локтями и коленками.
О Сукуне, который все равно всегда их обрабатывал.
И в груди щемит, больно и разбито, осколками нутро распарывает.
Потому что у Мегуми в руках — несбыточная мечта.
У Мегуми в руках — что-то большее, чем все воспоминания Итадори, которые тот жадно прятал себе под рёбра, которые хранил так горячо и осторожно, которые, казалось бы, достойны отдельной стойки в Лувре.
Но у Мегуми что-то большее — у Мегуми настоящее.
И это в разы ценнее всех сокровищ Юджи.
И, под конец, все, что может прохрипеть Итадори:
— Я не думал, что он может быть с кем-то таким.
И:
— Я рад, что хоть одному из нас достался Сукуна немудак.
И:
— Ты с ним правда счастлив?
Мегуми смаргивает подступившую горечь, вдыхает носом воздух, не понимая, отрава это или лекарство.
Потому что Итадори так спокоен, так убийственно спокоен, что это больно.
Потому что вопрос — точечные удары ножом.
И Мегуми хрипит в ответ, болезненно и натянуто:
— Я не знаю счастье ли это… но… — выдыхает, стараясь собраться. — Но мне с ним очень спокойно, и я уверен в нем, уверен… в чувствах? Он правда хороший, Юджи, — останавливается, вбирает носом воздух. — Он всегда осторожен со мной, даже ласков, и… мне правда хорошо с ним…
Мегуми говорит лишь бы уверить, лишь бы Итадори поверил, что Мегуми опасность не угрожает, что Мегуми сам выбрал Сукуну.
И это был самый правильный его выбор.
— Он бывает хорошим, да, я застал эти моменты, — смеётся Юджи, и голос выходит сухим и ломким. Он пытается собрать его, но выходит откровенно паршиво. — Тогда не смею останавливать, я рад, что ты счастлив.
Мегуми выдыхает, впервые за всю ночь выдыхает, и говорит:
— Он сказал, что возьмёт все похороны на себя, чтобы тебе не возиться с ними, чтобы сберечь тебя, наверное…
— Сберечь?
И в этом вопросе столько отчаяния, столько неприкрытой боли, что кажется, ещё один вдох и Юджи развалится.
Но Мегуми, кажется, развалится первым.
— Извини, я… он просто возьмёт на себя похороны, хорошо?
Итадори кивает.
Мегуми печатает что-то в телефоне и тут же получает ответ — Юджи слышит вибрацию.
— Он… хочет позвонить тебе утром.
Блять.
Юджи трескается, с каждым словом все сильнее, все окончательнее.
— Пусть звонит. Я не менял телефон… — начинает он глухо. — Надеялся, что однажды, может, он захочет мне позвонить. Но я не думал, что это будет так.
И у Юджи на лице вновь улыбка, рвущая его на части, впаивающаяся в щеки иглами.
И Мегуми не выдерживает.
У Мегуми все нутро вопит — больно.
Потому он жалобно, просяще хрипит:
— Хватит.
— Что?
— Хватит делать вид, будто ничего не произошло. Ты имеешь право быть не в порядке, Юджи. Хватит, не закрывайся, перестань прятаться от меня.
И Юджи с его улыбкой–осколком вдруг сникает, и глаза его светлые-светлые, пропитанные самой настоящей болью, вдруг сереют, все больше и больше обесцвечиваются.
Мегуми смотрит.
Ему кажется, отведи он глаза — цвета в глазах Юджи совсем не останется.
Итадори ничего не говорит, лишь сползает по кровати ниже и зарывается лицом в дрожащие руки.
Мегуми хочет накрыть трясущиеся руки своими спокойными, надежными.
Хочет прижать Юджи так близко, чтобы тот наконец понял, Мегуми — рядом.
Всегда рядом и всегда будет.
Даже если это звучит до ужаса наивно, ведь «всегда» не бывает.
Но Мегуми очень постарается, чтобы их с Юджи время было близко к вечности.
Мегуми хочется так много сделать, так много сказать.
Но он не знает, имеет ли сейчас на это хоть малейшее право.
Юджи цепляется дрожащими пальцами за волосы, рвёт их, спускается ниже — продавливает глаза, и тихо, совсем шёпотом признается:
— Я не могу заплакать, Мегуми.
Фушигуро молча стаскивает с себя худи, отбрасывает его куда-то на пол, ложится рядом, приобнимая Юджи одной рукой.
И в этом прикосновении весь мир.
И в этом касании вся поддержка, весь Мегуми.
Он выдыхает куда-то в рыже-розовые волосы.
И ждёт, пока дыхание Итадори станет ровнее, пока он уснёт.
А потом отыскивает на полу телефон — выпал из кармана — и печатает Сатору.
«Дедушка умер, я с Юджи у него в квартире. Буду утром, погладь мне, пожалуйста, костюм»
А затем заходит в диалог с Сукуной и набирает:
«Я ему рассказал»
И получает короткое:
«Ты молодец»
Фушигуро обессилено вздыхает.
И наконец разбивается.