Посмотри на меня. (1/2)
Когда Мегуми в лицо бьет свет фар, а глаза узнают машину, когда Итадори морщится и старается встать с лавочки, когда автомобиль останавливается, когда Фушигуро, держа Юджи за плечи, ведёт его к дверям,
То внутри что-то подкашивается.
Когда Мегуми пропускает Итадори вперёд, сажая его позади водительского кресла, когда переходит к второй двери и проскальзывает на сидение посередине, когда ловит взгляд Сукуны из салонного зеркала и называет адрес дома Итадори и деду…
Да, теперь только Итадори.
Тогда внутри что-то окончательно падает, разбивается.
Когда Сукуна отвечает: «Да, все верно»; и это говорит о том, что он понял намёк Фушигуро на «такси»,
То внутри что-то вдребезги.
Но когда они отъезжают от больницы, и Сукуна едет по включенному на телефоне навигатору, хотя, блять, точно знает дорогу, — и делает это лишь, чтобы подыгрывать очередной лжи Фушигуро — когда теплота в салоне развязывает Юджи язык,
То вот теперь насмерть.
Юджи впервые за весь вечер говорит, и Мегуми не в праве его останавливать, потому что выговориться действительно нужно, это необходимо, потому что «незнакомцу» сделать это куда легче, но…
…но лучше бы это было ебаное такси.
— Представляете, у меня только что умер последний родственник, а я пьян в стельку, — начинает Юджи, делая какой-то почти невидимый акцент на «последнем». Или только Мегуми улавливает этот акцент, потому что самому от него почему-то — по рёбрам когтями.
Что ж, Сукуна не должен был расчитывать на что-то иное.
Не появляться в жизни брата семь лет…
Не учавствовать в его жизни все восемнадцать…
Вести себя как мудак все те секунды, чертовы мгновения, когда рядом все же приходилось находиться…
Что ж, это определенно не заслуживает и капли звания «родственник».
— Примите мои соболезнования, — низким, глухим голосом говорит Сукуна. И Мегуми морщится — Рёмен нарочно делает голос ниже, грубее.
Значит ли это лишь очередное добавление в ослепительно блестящий сценарий Фушигуро,
Или это что-то большее, чем ебучий сценарий.
Мегуми не знает.
Не хочет знать.
Боится, что ответом будет второе, что для Рёмена эта встреча вновь лишь тягость.
И эту тяжесть Мегуми вновь ему самолично навязал.
Но Рёмен ведь сам предложил, сам отправил это «сейчас заберу». Если в тот день, когда они, два пьяных парня — один из которых брат хозяина квартиры — завалились к Рёмену на порог, Мегуми очевидно навязался Сукуне, почти не оставил выбора, то сейчас…
Сейчас Рёмен согласился сам, добровольно.
И в теории от этого осознания должно быть легче, должно стать проще, должно.
…но блять.
На практике лишь тяжелее, лишь невыносимее.
Прости, — хочет сказать Мегуми.
Прости, — хочет попросить.
Прости, прости меня, — хочет умолять.
Но сейчас это игра в «такси», водителем которого невероятнейшим образом оказывается Рёмен, и Мегуми приходится молчать.
А замалчивать в последнее время Мегуми почти привык.
— Ага, спасибо, мы как раз едем в мою квартиру. И если бы не мой лучший друг, то я бы ни за что не согласился туда вернуться, — вытягивает из себя Юджи с абсолютным спокойствием.
В ответ тишина.
Но она Итадори, кажется, нисколько не смущает, поэтому он вновь вздыхает и с новыми силами в голосе спрашивает:
— Может, спустя время мне станет легче, так ведь, вроде, это работает, да?
— Может, но по моему опыту — время лечит только тех, кто и так был здоров, — неожиданно для Мегуми произносит Сукуна, и тут же добавляет. — Наверное, я не должен был этого говорить, звучит не слишком обнадеживающе, извините.
И Мегуми впечатывается в затылок Сукуны.
И Мегуми уверен, Рёмен говорит про себя. Каждое чертово слово лишь о его собственном надрыве.
Мегуми тут же ловит момент, когда Юджи повернут в окно, и осторожно, почти трепетно касается плеча Сукуны.
Касание — «прости».
Касание — «я рядом».
Касание — «теперь ты не один».
И Сукуна хочет к прикосновению прижаться.
Но Итадори уже поворачивается, и Мегуми вынужден одернуть руку, спрятать ее обратно в узкий карман штанов, положить на колено Юджи, на своё собственное, да куда угодно, похер, лишь бы сидящий рядом не уловил заминки, не узнал брешь в и так со всех сторон паршивом сценарии Мегуми.
— Наверное, так и есть, — не успокаивается Юджи. — А ещё это ужасно, но единственное о чем я сейчас думаю, это откуда мне взять деньги на все эти похороны, кремацию… и что там ещё нужно.
Тишина.
Мегуми разваливается внутри, казалось бы, там уже и так ничего не осталось — сегодня снесли разом все, а остатки растащили по досточкам.
Юджи разваливается уже наглядно.
И от этого Мегуми даже чуть успокаивается, потому что хотя бы видеть как Юджи плохо — уже лучше.
Лучше, чем когда он прятал этот слом за гнилыми досками в глазах.
Когда вместе с этим прятался от Мегуми так глубоко, что почти бесследно.
Сукуна спокоен. Абсолютно.
В нем такое вселенское спокойствие, что в нем бы захлебнуться, хоть дотянутся, хоть одним глазком посмотреть, убедиться, что такое вообще реально, возможно.
Казалось бы.
Татуированные руки после последних слов Юджи сжимают руль крепче.
И это — та самая единственная брешь во всем этом монолитном спокойствии.
Сукуна не знает, вот это за рёбрами, оно все ещё бьется?
Он не видит Юджи, лишь слышит голос, что спустя семь лет стал гораздо ниже, но все ещё до ужаса звонкий.
Это звонкость всегда Рёмена раздражала.
Но от этого звука в груди больно щемит.
Казалось бы, Сукуна уже взрослый, двадцатипятилетний мужчина.
Казалось бы, он давно отрезал всю свою привязанность к этой семье.
Он знает, как формируется эта самая привязанность: чем больше вкладываешься — тем больше привязываешься.
И он не вкладывался в эту семью никогда.
Но в груди все равно тянет, иголочками рёбра покалывает.
Этот жизнью поломанный, жестокой судьбой к чертям похереный, оставшийся совсем один в свои восемнадцать Юджи…
…до ужаса напоминает его самого.
И сравнивать себя с ним, с этим до чертиков наивным и даже глупым мальчишкой, кажется, ну совсем уж неправильным.
Господи, до чего же ты докатился, Сукуна.
Сравниваешь себя с тем, кого так яро ненавидишь.
С тем, кто похерил твою жизнь лишь своим существованием, фактом рождения.
С тем, кому всегда все достаётся, за двоих положено.
К кому не то что целой привязанности, даже намёка на неё никогда не было.
И Юджи не стал раздражать меньше, нет, ненависть к нему и всей уже мертвой семье все ещё в Сукуне бурлит.
Но теперь это чуть теплее ненависти.
Блять.
Сукуне тяжело признать этот факт, тяжело принять, что что-то когтями внутри виновато скребется из-за своего отношения к братцу.
Сукуну никогда не смущал факт его ублюдства.
Особенно, когда вести себя как мудак — почти врожденное, естество.
И все же…
Сукуна может обманывать себя, может держаться за призрачное «это важный для Мегуми человек, он будет рад, если я помогу».
И все же.
Кажется, обмана в его жизни в последнее время стало куда больше.
Наебывать самого себя, когда весь мир вокруг — уже наебка то ли Бога, то ли Дьявола…
Почти бессмысленно.
Действует Сукуна исключительно из собственного эгоизма, из желания себя же оправдать.
Себя самого простить.
Хотя бы попытаться.
Рёмен уже принял решение, и на него времени отвелось куда меньше, чем ожидалось.
Когда он останавливается на светофоре, когда тянется рукой к телефону с включённым навигатором, когда открывает диалог с Мегуми,
То печатает короткое: «Я возьму похороны на себя».
И откладывает телефон обратно.
Мегуми нащупывает в кармане телефон, смотрит на пришедшее уведомление и тяжело сглатывает, вглядывается в темноту за окном, пытается высмотреть хоть какой-то намёк на приближение к дому Итадори.
Смотреть на навигатор, на Сукуну все ещё не хочется, все ещё до ужаса страшно.
Особенно после этого сообщения, от которого, казалось бы, должно стать легче и проще.