Посмотри на меня. (2/2)
Но на деле это лишь приближает его к признанию Юджи, к рассказу ему о них.
— Ох… — вдруг шумно выдыхает Юджи, доставая этот выдох из съедающих заживо мыслей. — Мегуми, мне нужно звать на похороны его?
Кого «его» объяснять Фушигуро не нужно.
И Сукуне за рулем тоже.
— Я не знаю, Юджи, — шепчет Мегуми так тихо, что почти шелестом, он прячет глаза, утыкаясь ими в склоненную вниз голову Итадори, потому что поднять их на Сукуну — вернее, на его затылок — уже нет сил. — Но, думаю, ему стоит хотя бы знать.
Мегуми страшно.
Так, что до ужаса, до мороза по коже.
Мегуми казалось, что винить себя ещё больше уже попросту невозможно, но он ошибался, чертовски ошибался.
И сейчас, глядя, как разбивается Юджи, смотря на уже сломанного Сукуну, он захлебывается в вине, тонет в этом чертовом болоте — камнем ко дну.
А потом Юджи тихо, с рванной усмешкой в голосе прибавляет:
— Я даже его номера не знаю, Мегуми.
Вина, сожаление, боль, все это вихрем сносит и так еле на ногах стоящего Фушигуро.
И Мегуми, до ужаса сильный Мегуми, поднимает взгляд на руль, на сцепленные на нем крепкие руки, на совершенно спокойные плечи, на абсолютно незаинтересованный затылок.
И падает.
Если Сукуна нацепил на себя спокойствие — это конечная.
Если Итадори говорит о проблемах так открыто — это высшая степень разбитости.
И у Мегуми уже нет сил держать на себе двоих — а по ощущениям целую тысячу.
Мегуми бы самому выстоять, хоть немного на ещё простоять.
Мегуми не вечный.
И Мегуми, с его вольфрамом и сталью, оказывается, все ещё до вечности невъебически далеко.
Фушигуро предательски — привычно–предательски — молчит.
Всю оставшуюся дорогу.
А когда машина останавливается, — и вместе с ней сердце Мегуми тоже, кажется, останавливается — он говорит тихо, но все ещё резко:
— Поднимайся в квартиру, — что-то между приказом и просьбой. — Я сейчас поднимусь, просто дай мне выдохнуть секунд десять, пожалуйста.
Итадори кидает невпечатленное «спасибо, до свидания» и повинуется.
И лишь когда Итадори скрывается из виду, Мегуми выходит из машины. Он открывает переднюю дверь, и секунду–другую всматривается в профиль Сукуны, все такой же убийственно спокойный.
— Спасибо, — шёпот.
И это все, на что его хватает.
Фушигуро падает на корточки, окунается лицом себе в руки, цепляется пальцами за волосы, вперед их оттягивая.
А Сукуна тут же всем корпусом поворачивается, выпутываясь ногами и ставя их на подножку машины.
Опускает взгляд на чёрный затылок, на длинные пальцы, отчаянно рвущие волосы.
И молчит.
Мегуми сейчас — слом.
Мегуми сейчас — что-то между жизнью и смертью.
Что-то слишком близкое к повешению.
Фушигуро зарывает голову в острые коленки, пытаясь от мира, от себя самого спрятаться.
И Мегуми весь до ужаса напоминает маленького потерянного котёнка.
Забрать бы его к себе, отогреть, накормить, успокоить.
Дать бы ему надежду на светлое будущее, хоть каплю веры в человечество.
Подарить бы волю к жизни.
Но Сукуна прячет желания поглубже, потому что нужно спросить, нужно удостовериться.
— Ты не рассказал? — почти утверждение.
— Я не смог, — признаётся Фушигуро.
Внутри Сукуны — больно.
Так, что все двенадцать по Рихтеру.
И внутри непривычно ноет–трясет не своим, нет, — чужим, в собственной груди срезанирующим.
И, когда чужая спина начинает подрагивать, Сукуна не выдерживает, не может выдержать.
Опускает руку в мраком покрытые волосы, касается осторожно чужих пальцев, заставляя их ослабить хватку, ласково чешет загривок.
— Посмотри на меня, пацан.
И Мегуми смотрит.
Мегуми все ещё сталь и вольфрам, все ещё чистая жердь, но в его светлых, удивительно светлых для глубокой ночи, глазах столько неприкрытой, откровенной боли, что Сукуна невероятной силой подавляет желание стиснуть свою челюсть до хруста.
Ползёт рукой ниже, к острой скуле Фушигуро, настолько на лезвие похожей, что не касался бы ее Сукуна губами и пальцами, — поверил, что о неё можно порезаться. Проводит так осторожно и ласково, что Мегуми поддается — прикрывает глаза и безвольно к прикосновению льнет.
— Ты молодец, — начинает Сукуна тихо, непривычно для него тихо. — И у тебя будет ещё возможность обо всем сказать, обязательно будет.
Мегуми в ответ смотрит своими насквозь виной пропитанными глазами, брови к переносице сводя и губы в молчаливом жесте поджимая.
Не знал бы Сукуна Мегуми — подумал бы, что вот эта влажность в глазах — слёзы, а не прилив боли, не море отчаяния.
— Ты очень много для него делаешь, — продолжает Сукуна тихонько, поглаживая большим пальцем скулу. — И для меня ты тоже очень много делаешь, Мегуми. Невероятно много, спасибо, Мегуми.
Мегуми, Мегуми, Мегуми.
Фушигуро прикрывает глаза, в надежде наплыв боли и отчаяния спрятать поглубже, не утонуть в нем с концами.
Но Сукуна утонуть и не даёт.
Никогда не даст:
— Иди сюда.
Фушигуро распахивает сизые глаза так широко, что вся вина волной выливается наружу, куда-то на асфальт, на серые брюки, на сложённые на коленях руки. Он поднимается на ноги, смаргивает остатки подступившей горечи, и заползает под приглашающие его руки.
Сукуна обхватывает внутреннюю сторону коленки Мегуми, осторожно поднимает ее вверх, на сидение, сам смещаясь в салон поглубже. Фушигуро намёк понимает, опирается на плечи Сукуны и, пригибаясь, поднимает на сидение вторую коленку.
Рёмен касается руками стальной спины, чуть давит на неё, поудобнее устраивая пацана на своих коленях, вжимается в Мегуми с такой силой, что кто-то послабее точно бы сломался, а Фушигуро — всегда и слишком сильный — лишь сжимает его ответно. Зарывается носом Сукуне в шею, дышит через раз, от боли внутри задыхаясь.
Мегуми вдруг ощущает на плече еле уловимое касание губ, чуть ослабляет хватку, и сам весь чуть расслабляется, заглядывает в татуированное лицо.
А в нем — нежность.
И что-то куда большее обычного желания помочь, больше нежности, больше осторожности, куда больше внимания.
В нем…
Мегуми не успевает додумать — Сукуна губами касается челюсти, поднимается мягкими поцелуями все выше и выше, одной рукой успокаивающе поглаживает спину сквозь объемное худи, второй — крепко держит талию.
И в поцелуях ни намёка на привычную жажду, на знакомую жадность.
В поцелуях лишь желание сберечь, сохранить, не дать расколоться.
Мегуми шумно выдыхает и ловит губы Сукуны своими. Рёмен подаётся навстречу, целует, все ещё продолжая ласково поглаживать спину. Вдруг чувствует на шее сцепленные руки, тянущие вперёд.
И подчиняется.
Конечно же, он подчиняется.
Их поцелуй медленный, непривычно спокойный и осторожный, даже невинный.
И в поцелуе все ещё только нежность, только ласка.
И что-то большее, чем это.
И этого достаточно, чтобы Мегуми снова мог встать на ноги.
Одного Сукуны достаточно, чтобы плечи под его касаниями расслабились, и весь лед в груди Фушигуро под ними расплавился.
Чтобы объятия Сукуны сняли всю ту вековую боль, облегчили непосильную для этих плечей ношу.
Чтобы «спасибо» от Сукуны достало из рёбер все иглы, из сердца — гвозди.
Чтобы наконец снять с Мегуми петлю, чтобы подхватить Мегуми с табуретки.
Пацан с трудом заставляет себя разорвать поцелуй, произносит хрипло:
— Ненавижу…
— Что?
— Когда я целую тебя, то после не могу заставить себя уйти.
И теперь Мегуми Сукуну лечит, одним глухим голосом, одними словами лечит.
Если Сукуне только что удалось стать для пацана хоть немного похожим на лекарство, которым сам Фушигуро для него является, то большего Сукуне и не нужно.
И весь мир почему-то схлопывается до единственного Мегуми перед ним.
И это ни в коем разе не похоже на клетку.
Напротив, ощущается самой настоящей свободой.
Сукуна фыркает, приподнимая один краешек губы и опуская второй, наклоняется к Мегуми, и в самое ухо обжигающе шепчет:
— А я не могу заставить себя перестать тебя целовать.
И не успевает Фушигуро хоть что-то сказать, хоть как-то среагировать, как Сукуна тут же целует его звонко в щеку и, все ещё спокойно, но более бодро говорит:
— Беги к братцу. Поверь мне, ещё секунда, и он пойдёт тебя искать.
И Мегуми приходится кивнуть, приходится слезть с коленей Сукуны, осторожно поцеловать его в висок на прощание, попросить написать, когда тот доедет домой, захлопнуть дверь.
И подняться в квартиру к уже ждущим его призракам–монстрам.