Только для. (2/2)

В них — что-то, что Сукуна разобрать не может, попросту неспособен, но всего на секунду, на мгновение ему кажется, что это нежность.

И что-то больше нежности.

— Ты ведь совсем на него не похож, — начинает Мегуми, всматриваясь в татуированное лицо. — У тебя нос чуть с горбинкой, и брови шире и гуще, а синяки под глазами чернее и больше.

Сукуна замирает, и все внутренности выворачивает чем-то его обладателю непонятным. Самым приятным образом нутро вспарывает.

Сукуна знает, спасти его от самого себя невозможно.

Но Мегуми…

Мегуми приложит все силы, чтобы понять, вытащить хоть одного демона из души Рёмена, чтобы допросить, узнать, что стало последним, ключевым в этом сломе.

И Мегуми, слишком упрямый Мегуми, не останавливается — продолжает, продолжает, продолжает:

— И ресницы у тебя короче, а ещё, когда ты улыбаешься, то один уголок у тебя идет вверх, в второй — вниз.

И все это больше походит на перечисление недостатков Сукуны, но слишком спокойный, осторожный голос Мегуми даёт понять, что нет.

Нет–нет–нет.

Мегуми перечисляет лишь свои наблюдения, и произносит с такой нежностью в голосе, что Сукуна от неё тает.

Что Сукуна уже готов вскинуть руки вверх, сдаваясь.

Потому что Сукуна давно пацану добровольно сдался.

Потому что пацан пророс в Сукуне так, что уже не выпотрошить.

И Сукуна совсем не против.

Если это пацан — Сукуна никогда не бывает против.

А потом Мегуми выдыхает, заползает руками под футболку Сукуны, касается холодными руками крепкой спины — Сукуна морщится с непривычки — и кротко, но все ещё мягко улыбается, говоря:

— И вот тут у тебя родинки в виде треугольника, — пацан мягко проводит по спине длинными пальцами, чуть продавливая кожу в месте, о котором говорит.

И Сукуна улыбается.

Сукуна,

мать его,

улыбается.

Кто-то определенно поменял небо с землей, вывернул всю вселенную наизнанку.

Внутри Сукуны тепло, не обжигающе, не жерло вулкана, что было там всего минуту назад, нет.

Там настоящее тепло — лишь огоньки пламени.

И вечно сгорающий, от себя самого угольками тлеющий Сукуна наконец выдыхает, наконец улыбается так ласково, так, что один уголок губ ползёт вверх, второй — вниз.

А потом пацан подносит своё лицо к острому лицу Рёмена и аккуратно, почти бережно дотрагивается губами до татуировки под глазом, шепчет то ли смущенно, то ли просто до ужаса сосредоточенно:

— Вот это Сукуне.

И касается кожи ещё, чуть ниже.

— И это Сукуне.

И целует снова и снова, целует везде, куда достает, цепляется губами за нос, за татуированные скулы, мягко касается уголка глаза.

Целует. Целует. Целует.

И все шепчет почти сбито, Сукуне кажется, что даже неловко, но все ещё мягко — Сукуне, Сукуне, Сукуне.

Рёмен машинально прикрывает глаза и теперь боится открыть их, боится понять, узнать, что Мегуми перед ним — мираж, так, выворот больного сознания.

Это даже звучит до чертиков логично, ведь Рёмен один уже сколько, лет семь–десять? Все двадцать пять?

И иллюзия сознания — Мегуми Фушигуро — звучит слишком, ужасающие правдиво.

Сукуна все ещё не открывает глаз, лишь слушает, слушает, слушает.

Слышит, как хриплый, глухой голос Мегуми нашёптывает его имя, и от этого в груди что-то разливается теплом, так, что от наплыва нежности хочется то ли нырнуть в неё поглубже, то ли отпрянуть на пропасть–другую.

Но Сукуна продолжает стоять. Продолжает слышать собственное имя, сорванное с тонких, чуть влажных — видимо, в перерыве между касаниями, их облизали языком — губ Мегуми.

Возможно, сейчас Сукуна по-настоящему жив.

Под этими нежными касаниями губ — этой нежностью бы исцелять больных, да Сукуна сам, кажется, всю жизнь неизлечимо болен был — ожил.

Это только Сукуне, Сукуне, Сукуне.

Сукуне впервые отдают так много, и это кажется даже неправильным, на секунду мерещится несправедливым.

Сукуна бы сам пацану отдал все, и себя бы отдал — на, держи, мне ничего взамен не надо — лишь бы тот только касался, лишь бы позволил в себе утонуть.

Откуда в Сукуне столько чистого альтруизма?

Хер его знает.

И за рёбрами у Сукуны так тепло, так нужно и правильно, что это все ещё пугает, все ещё заставляет насторожиться и слушать, прикрыв глаза.

Происходящее кажется слишком нереальным, слишком на самый прекрасный сон похожим, и Сукуна рукой касается руки Мегуми — лишь бы убедиться, что он все ещё здесь, что, открыв глаза, Рёмен не встретит взглядом ужасающе пустые белые стены, пугающую пустую квартиру.

И это первый раз, когда они держатся за руки.

Сколько бы не целовались, сколько бы не находились в этой квартире–клетке, они никогда не держались за руки.

Мегуми думал, что этот жест покажется Сукуне слишком детским, до жути наивным.

Сукуна считал, что Мегуми настолько нетактильный, что держаться за руки — почти моветон.

И единственное, что шепчет Сукуна в ответ, все ещё не открывая сомкнутых глаз, это:

— Так должно быть легче.

Мегуми кивает — Сукуна не видит, но чувствует на уровне каких-то животных инстинктов, на уровне собственного нутра, уже давно изучившего всего пацана вдоль да поперёк.

Фушигуро сжимает крепкую руку в ответ, переплетает пальцы теснее, поглаживает своим большим тыльную сторону ладони.

И Сукуне кажется это успокаивающим.

И от этого действительно становится легче.

От присутствия пацана дышать проще, яснее.

От касаний его, до ужаса мягких, и даже ему несвойственных, легче.

Сукуна вдруг чувствует своими губами чужое обжигающее дыхание, и слышит:

— И вот это тоже только для Сукуны.

Мегуми тут же припадает к чужим губам, осторожно сминает их своими, тянется ближе к Сукуне, заползает второй рукой под футболку, к крепкой, натренированной спине, гладит ее больше успокаивающе, чем с жаждой, своими холодными руками чувствует жар чужой кожи, и прижимается теснее.

Потому что все, чего хочет сейчас Мегуми, — лишь бы Сукуне стало чуть легче, лишь бы он, Фушигуро, смог тяжесть с чужих сгорбленных плеч хоть немного на себя забрать.

Потому что чем дольше Мегуми Сукуну знал, тем сильнее замечал эту усталость в глазах, этот измор во всем теле, истощение, отражающееся на все чаще спокойном лице.

Потому что чем дольше Мегуми был рядом с Сукуной, тем сильнее было желание обнять, прижать к себе в немой поддержке, забрать на себя хоть часть переживаний, хоть часть того ужаса, что Сукуна пережил.

И чем больше Мегуми был в этом доме, тем больше Сукуна был в его мыслях, тем навязчивее и упорнее рыл путь к мальчишечьему сердцу.

Мегуми, кажется, уже и смирился.

И все эти мысли о Сукуне с каждым днём все больше кажутся самыми правильными.

Единственно верными.

Сукуна ответно жмётся, свободной рукой забирается Мегуми в волосы, вплетается в пряди, надавливает на затылок — чертово желание быть ещё ближе — целует в ответ с чуть ощутимым напором, потому что и так целый вечер выглядел как тряпичная кукла.

И они все ещё держатся за руки.

И это так правильно, так необходимо, так нужно.

И только для Сукуны.