Глаза–стеклышки. (2/2)
По-отцовски.
Последнюю часть Мегуми сглатывает, смаргивает.
— Все в порядке, если ты запутался, то я всегда готов подставить своё отцовское плечо, — шепчет, усмехаясь, Сатору. — Я всегда выслушаю, Мегуми.
И теперь это звучит чуть-чуть искреннее, совсем немного, но и этой честности мальчишке достаточно.
Для разбитого вдребезги Сатору — достаточно.
Мегуми даже спокойнее, даже чуть легче в этих объятиях находиться.
И теперь тормоза скрывает окончательно, потому что да, Мегуми ужасно запутался, потому что жить с мыслью о том, что ты перманентно врешь всему окружению — ужасно тошно.
От себя тошно.
От осознания, что ложь — единственное, что тебе доступно, что позволено, больно.
Мегуми устал. И если разговоры о его проблемах отвлекут мысли Сатору от призрака прошлого — он даже будет рад.
— Да, я запутался.
И в горле снова ком, снова лезвие поперёк глотки.
А Сатору вновь осторожно, слишком аккуратно лезвия вытаскивает, ласково раны обрабатывает, дуя на все ссадины, заживляя.
— Тогда давай распутываться. Что случилось? — почти шепчет Сатору, все ещё рук со спины Мегуми не убирая, он держит их достаточно крепко, чтобы мальчишка почувствовал поддержу, и достаточно слабо, чтобы тот всегда смог из хватки без труда выскользнуть.
Предоставлять Мегуми выбор — меньшее, что может сделать Годжо.
И мальчишка начинает, сбито, глухо, с надрывом в голосе, с путаницей в мыслях:
— Все слишком быстро произошло, мы познакомились, когда он у меня картину заказывал. Да даже проблема не в этом, — перебивает себя Мегуми, говоря куда-то в стену позади Годжо, и говорить вот так, на него не глядя, оказывается куда проще. — Проблема в том, что это старший брат Юджи, а я даже не знаю как ему сказать об этом… — замолкает, — Это ведь предательство? Ну, они же не общаются сколько, шесть, семь лет?
Сатору смотрит в темную макушку с долей испуга, потому что он ожидал любого человека, но не старшего брата Итадори, которого запомнил по скандалам в той маленькой семье. И запомнил определенно не лучшие черты, да и весь Рёмен Сукуна — определенно не лучшие черты.
Но с этим Сатору разберётся потом.
Единственное, что его волнует сейчас — тихий, насквозь пропитанный виной голос Мегуми.
Правая ладонь Годжо перемещается на чёрный загривок, осторожно поглаживая.
Говоря: «я здесь».
Шепча: «я всегда рядом, даже если ты облажался».
— Почему предательство? — спрашивает Сатору тихо-тихо, совсем неслышно, и не дожидаясь ответа на первый вопрос, задаёт второй. — Вы с ним, с братом Юджи, встречаетесь?
Сатору чувствует, как напрягается Мегуми, как по струнке все тело вытягивает, как сглатывает нервно, переставая дышать.
Ох.
Сатору уже знает ответ на свой вопрос.
И единственное, о чем думает Сатору: «я надеялся, что из них двоих, это будет Итадори».
Но жизнь оказывается той ещё сукой, Годжо это знает, всегда знал.
А ещё знает, что сердце тоже бывает упрямой сукой и не спрашивает кого впускать.
Поэтому Сатору выдыхает и добавляет:
— Мне все равно, что это парень, Мегуми. Всегда и на все плевать, пока ты счастлив.
А в следующее мгновение Сатору чувствует на своей спине ответную хватку, резкую, даже дёрганную, но на это Годжо лишь бесшумно хмыкает — слишком уж в стиле его ребёнка.
— Даже если вы встречаетесь, ты все ещё можешь сказать Итадори об этом, если хочешь, конечно. Это же Юджи, он поймёт. Тебе необязательно устраивать торжественное воссоединение братьев….
— Он нужен Юджи, в этом проблема. Юджи молчит, конечно молчит, но ты бы видел, как он смотрит на их детские фотографии… — Мегуми вздыхает — пытается собрать воздух и себя самого собрать тоже пытается. — У меня ощущение, что я отбираю у него то, что нужно ему, а не мне.
Ох.
Теперь валится уже что-то внутри Сатору, что-то меняет местами небо с землей, заставляет жить в этом мире перевертыше.
Потому что Мегуми, которому с детства ничего не нужно, которому и семья — «не нужно», развлечения — «не нужно», который отмахивается от всех денег и подарков, который носится по подработкам с младших лет, оказывается, «не нужно» не только от Сатору, нет.
Мегуми от всего мира «не нужно».
Ох…
— Ты хороший друг, Мегуми, — говорит Годжо все так же тихо, и прежде, чем его несносный ребёнок, попытается сказанному перечить, продолжает. — Ты бы не был хорошим другом, если бы не задумывался об этом.
Мегуми лишь кротко кивает, тут же выползая из некрепкой хватки Годжо и усаживаясь на стул.
Сатору соврёт, если скажет, что что-то внутри не упало бесследно, не обратило все нутро холодом, вековой глыбой льда, после того, как Мегуми из объятий ушёл.
Что ж, видимо Сатору израсходовал лимит тактильности Мегуми на последующее тысячелетие.
В голове Сатору слишком много, настолько много, после вываленной на него информацией, что он уже начинает в ней путаться, вязнуть, как в чертовой трясине, но наружу его вытягивает отточенный, резкий голос.
— Мы с ним не спим.
И Сатору впечатывается взглядом в безапелляционно серьёзного Мегуми, следит за чуть подрагивающими губами и руками, что очень стараются себя контролировать.
Сатору больше сдерживаться не может — издаёт смешок громкий, но все ещё мягкий.
И Мегуми под звуком успокаивается, совсем перестаёт подрагивать, даже плечи строгие чуть-чуть расслабляет.
— Буду знать, — сквозь несошедшую улыбку проговаривает Годжо.
И вдруг понимает, вдруг осознает, что впервые, за все эти чертовы годы впервые, искренне улыбается в этот день.
Вина скручивает что-то под рёбрами, стараясь добраться до чуть ровнее бьющегося сердца, потому что нельзя, нельзя допустить хоть краешка поднятой вверх губы, только не сегодня.
И Сатору тут же себя одёргивает.
Сугуру был бы рад.
Сугуру тоже бы улыбнулся узнав, что Сатору наконец-то честно научился улыбаться в этот день
Сугуру бы посмеялся с того, что заставило Сатору рассмеяться, с того, кто позволил Сатору забыться.
Его ребёнок.
И от этого «его» в сердце приятно щемит, теплом по груди равномерно распределяется.
Потому что этот несносный, ужасно резкий, апатичный и скрытный ребёнок заставил его забыть о кошмаре, что утаскивал за собой, под землю, столько лет.
И Сатору смеется ещё раз, и ещё, все ещё держа себя на грани истерики, все ещё стараясь это мало–мальски контролировать.
— Я не перестану от этого пускать тебя к нему ночевать. Есть у вас секс или нет, это, если честно, не совсем то, о чем мне хочется думать, — с легкой усмешкой говорит Годжо, пытаясь облегчить ношу на плечах мальчишки, что только что признался отцу в своём состоянии, в чувствах. И в этом признании было слишком много, чрезмерно много для Мегуми с его сокрытием всех чувств на семь замков, «ищите в зайце, что в утке» — если быть совсем точным.
Мегуми заметно от слов расслабляется, и все эти бетонные стены между ними потихоньку разрушаются, обваливаются под слишком осторожным Годжо, под непривычно доверчивым Фушигуро.
А затем Сатору глухо, почти бархатно произносит:
— Тебе стоит сказать Юджи, иначе ложь и молчание однажды сожрут тебя с потрохами. Возможно, он взбесится или расплачется, но его старший братец — это твой выбор, Мегуми, так что ему, как лучшему другу моего слишком взрослого ребёнка, остаётся только принять этот выбор. Может, не сразу, но со всем можно свыкнуться. И услышать как Юджи злится наяву куда лучше, чем слышать это только у себя в голове, а видеть перед собой ничего не подозревающего друга.
Мегуми молчит, лишь челюсть сильнее стискивая и вжимаясь длинными пальцами в острые коленки.
Юджи определенно заслуживает знать правду, как никто другой заслуживает.
Но увидеть испуганное лицо Итадори, услышать сбитый вздох, рассмотреть в его взволнованных глазах намёк на предательство, уловить пульсирующую в них боль, все ещё слишком жутко.
Невыносимо страшно.
Так, что одна лишь мысль об этом петлю на шее уже затягивает.
И если Юджи после этого уберёт ебучую табуретку Мегуми из-под ног, то Фушигуро совсем не против.
Он не в праве просить ее не трогать, не в праве молить снять эту петлю с красной, полосатой шеи.
А потом Фушигуро вздыхает как-то слишком тяжело и несобранно, и произносит:
— Спасибо.
И от этой благодарности у Годжо скребется что-то в груди, за рёбра цепляясь, оставляет за собой лишь ошмётки, хотя, казалось бы, там, внутри Сатору, уже и рвать–то нечего.
Давно уже ничего не осталось.
Наверное, сегодня Сатору исчерпал и лимит признаний от Мегуми на ближайшие лет пять–десять.
Но он и не против.
И пока глазки–льдинки Мегуми потихоньку оттаивают, доверяя с каждым годом чуть–чуть больше, Сатору совсем не против подождать ещё век–два.
Может, он наконец почувствует себя хорошим отцом.
Может, хоть чем-то отдаленно на отца похожим.
А может через две–три тысячи лет наконец узнает, что Мегуми другой отец никогда и не нужен был.
Что для Мегуми Сатору — большее, чем он когда-либо мог просить.