Может. (2/2)
Мегуми не будет зациклен на себе, не будет игнорировать изменившуюся реальность.
Мегуми попросту не позволит себе проебать.
И даже если проебет, даже если не убережёт, если не сможет, у него всегда есть дом, в который он может вернуться.
И Сатору сделает все, чтобы душу мальчишечью залечить, чтобы наконец исправить ошибки, пусть и с очень большим опозданием.
И Сатору будет рядом, всегда будет.
Дольше любых парней, дольше всяких девушек. Сатору всегда обнимет крепко, нежно, погладит чёрную макушку осторожно, будто самое драгоценное.
Потому что Мегуми и есть самое драгоценное в жизни Сатору.
И Сатору хочет хоть одну драгоценность из двух в его жизни сберечь.
— Неоклассицизм одна из моих любимых эпох, если быть честным.
— Чем она тебе нравится? — И в голосе глухом, низком действительно интерес виднеется, потому что как только пацан обращён хоть к какому-то искусству, он становится самым разговорчивым человеком в мире, и самым молчаливым. Ебаный парадокс.
С этим пацаном вообще очень много парадоксов рядом водится.
— Мне нравится, что в нем главное — рациональность и академичность, вместо привычной всеми эмоциональности и чувствительности. И картины гладкие-гладкие, будто и не написаны вовсе.
Сукуна безмолвно кивает, будто действительно отличает неоклассицизм от классицизма, будто не путает их с барокко.
Рёмена пронизывает желание, даже жизненная необходимость, пацана услышать, послушать его воодушевленный, надрывистый голос, и мужчина продолжает спрашивать:
— И чем эта эпоха отличается от всего остального?
Может, если бы именно пацан рассказывал ему историю искусств, он бы даже что-нибудь запомнил, может, даже заинтересовался.
— Тут просто, — возбужденно начинает пацан. — если ты хочешь отличать ее от всего остального, то на всех полотнах неоклассицизма увидишь типичную картину, с классической композицией, ещё всегда будут ясные формы и сдержанные цвета. Основные темы всегда либо мифы и подвиги, либо портреты политических деятелей. О, ну и все сюжеты будут до ужаса наполнены драматизмом.
Ох.
Действительно «просто», чего это тут Сукуна расспрашивает.
Но Сукуна совсем не против спросить ещё раз, и ещё, и ещё один, если пацан будет говорить с таким рвением.
Глаза сизые блестят ярче любой картины, и Сукуна невольно ловит себя на мысли, что главный экспонат на его личной выставке — сияющий Мегуми.
Мегуми, который увлечён искусством настолько, что Сукуна даже вникает.
Мегуми, который засматривается на «Триумф Венеции» самым обжигающим, самым влюблённым взглядом. Таким, каким не смотрел ещё ни на кого в этой жизни, чертовой вселенной, ебучей реальности.
Ревновать к искусству?
Ну, Сукуна определенно близок к этому безумию.
Фушигуро останавливается. Замирает на мгновение. Дыхание исчезает. И весь Мегуми будто исчезает, меркнет, сливается с картиной на стене.
— Что это? — Сукуна определенно пацанского восхищения не разделяет.
— Верне. — чеканит Мегуми, затем почти слитно, на выдохе проговаривает, — один из моих любимых художников, могу дома побольше объяснить, а то, честно, сейчас не могу ничего внятного сказать.
— Да можешь и не говорить ничего, я привёл тебя, чтобы посмотреть на твоё обворожительно заинтересованное личико. — надменная усмешка, на которую со стороны пацана абсолютно никакой реакции не поступает. Рёмен на это вздыхает как-то обреченно.
И когда от недостатка внимания в груди стало щемить?
Наверное, примерно в то же время, когда он стал обращать внимание на все «дома» от Мегуми, который имеет в виду квартиру Сукуны.
Рёмен не интересовался у пацана, собирается ли тот сегодня оставаться у него.
Рёмен в любом случае не против, а если ему ещё и поцелуй–два перепадёт, то точно будет близок к раю.
Смешно.
Сукуна близок к раю.
Но что еще смешнее, так это их «отношения» с Мегуми.
Потому что они попросту не обговорили нихуя.
И, может, Мегуми вполне эта неизвестность устраивает.
Может.
Только вот Сукуне нужна ясность.
Только вот как подступить к этому разговору «а мы в отношениях?», Рёмен ещё не знает.
И до чего же смешно будет, если Мегуми даже не думал ни о каких отношениях.
Блять.
И этот поход на выставку вполне можно назвать свиданием, вполне можно после него в машине предложить встречаться,
вполне. можно.
Но Сукуна не знает, что будет делать с отказом.
И, возможно, остаться в неведении —охуеть какой вариант.
Может, даже лучше, чем выяснять отношения, чем вновь остаться один на один с огромной пустой квартирой.
Только теперь остаться одному будет куда труднее.
Или, если быть честным, это будет близко к невозможному.
Потому что пацан показал Сукуне то, что тот никогда не видел, что никогда не чувствовал, не представлял даже.
Пацан подарил-то всего пару тройку поцелуев, но Рёмену и этого достаточно, даже слишком, чтобы в пацане погрязнуть.
Пацан всего-то систематически ночует у него в квартире, систематически прохаживаясь по ней исключительно в Сукуниных вещах, систематически обнимая его обнаженный торс во сне, сжимая до хруста костей, систематически целуя своими разбитыми губами.
Действительно, всего-то.
Блять.
И когда Сукуне стала так важна эта ебучая галочка напротив «мы в отношениях»?
Всегда отлично справлялся и без обязательств.
Но теперь почему-то важно, почему-то нужно, почти необходимо.
И если карма решила показать Сукуне, как он вёл себя со всеми своими партнерами, то у неё охуеть как отлично получается.
Потому что Сукуне мерзко до тошноты, противно до рвоты, потому что хочется ясности, определенности, потому что пацана терять не хочется, совсем, мать его, не хочется.
Но если Мегуми от отношений откажется, но согласиться на поцелуи и секс?
Что тогда скажет Сукуна?
Что тогда сделает?
Проглотит ебучее желание быть–навсегда–вместе, которое даже звучит жалко?
Выебет пацана раз, два, десять, или сколько там нужно, а потом тот свалит?
А потом пацану надоест?
Сукуна
пацану
потом
надоест?
Блять.
И когда, уже сидя в машине, пацан шепчет что-то вроде «спасибо, что привёл», когда бормочет что-то невнятное, когда тянется к Сукуне за очередным поцелуем–благодарностью, Рёмен не выдерживает.
Он щерится, шипит злобно, даже ядовито:
— Ебать у тебя все просто, пацан.
И Мегуми как от огня отскакивает, замолкает резко, и взгляд у него наполненный чем-то абсолютно необъяснимым, чем-то до жути больным, под рёбрами скребущимся, глотку от обиды выгрызающим.
И весь Мегуми обреченно больной, и впервые, кажется, на нем нет ни куска стали, ни крошки вольфрама.
Сукуна же впервые ни-ка-кой.
Он поднимает на пацана взгляд полный отвращения, скорби, чего-то ещё, чего пацан разобрать не в силах.
Осознание. Мегуми наконец понимает, наконец прозревает.
И пацан молчит, и, наверное, это трусость, невъебическая трусость. Но сил, поднять глаза на Сукуну, он в себе не находит.
Сукуна заводит машину. Безмолвно. Отъезжает от галереи. Безгласно. Везет пока непонятно куда, но точно не к себе домой, скорее к дому Фушигуро.
И пацан пытается, шелестя, просяще, с надрывом в голосе:
— Я не знал, чего ты сам хочешь, Сукуна.
Прости, — хочет сказать Мегуми.
Прости меня, — хочет прошептать куда-то в губы.
Только не уходи,
пожалуйста,
блять,
только не уходи, — проносится в мыслях Сукуны.
Мегуми пытается ещё раз:
— Откуда я мог знать, что у тебя в мыслях.
И ещё:
— Да, для меня все действительно было просто.
Снова:
— Потому что, если так нуждаюсь в чьем-то присутствии, если постоянно засматриваюсь на чужие губы, если постоянно сгораю под чужим взглядом, если целую кого-то, если кто-то целует меня в ответ…
И ещё раз:
— То для меня это значит, что я с ним в отношениях, что по крайней мере хочу в них быть.
Тишина.
Ответом Мегуми служит припаркованная у его дома машина.
И молчание Сукуны.
От чего тот молчит, не знает даже он сам.
Наверное, молчит, потому что внутри что-то щемит, что-то трещит по швам, разрывает в клочья от каждой фразы, брошенной Фушигуро так легко, так наспех.
Может, потому что в голове слишком много мыслей ненужных, неважных, потому что фарш из этих суждений и вопросов пробирается из головы в глотку через нос, перекрывая возможность дышать.
Может, потому что Сукуна резко передумал в отношения вступать, потому что боится.
Боится конца, боится пацана окончательно потерять, а пока они вот так систематически целуются, систематически спят вместе, то, может, все и нормально?
И Мегуми пытается в последний раз:
— Я сейчас выйду из машины, твое действие станет решающим во всей этой моей болтовне.
И Сукуну по лицу оплеухой, по груди ножом, по голове лавиной.
Что
он,
блять,
делает.
Какого хера вообще начал все это, а теперь отмалчивается на все попытки пацана что-то решить?
Какого, хера, Сукуна?
И он наконец подаёт голос, в котором вина проскакивает, мешаясь с бархатностью:
— Мегуми, дай мне пару секунд, — вздох. Старается время оттянуть, освободить его, для упорядочивания всех мыслей. — но если ты и так думал, что мы встречаемся, то проблемы и нет. Я чувствую то же самое, а ещё я очень не хочу тебя сейчас отпускать, пускай и к твоему же отцу.
Мегуми поворачивается в сторону Сукуны, всматривается в его взволнованное лицо, смотрит неотрывно, осторожно, беспокойно, но упрямо.
И улыбка у Мегуми открытая, самодовольная, по-детски радостная.
Он притрагивается холодной рукой к скуластой щеке Сукуны, касается мягко губами, на выдохе шепча:
— Тогда я напишу Сатору, что не ночую сегодня дома.