Шёпот. (2/2)
Просто до скрежета в груди жутко.
Сукуна чужой страх всем нутром чувствует, ощущает пальцами, всем телом, всем жаром внутри, всем желанием.
Он тут же перехватывает крепкими руками строгое лицо. Прижимается к сухим губам осторожно, мягко, даже слишком ласково, старается не спугнуть и так до ужаса напуганного Фушигуро.
И Сукуна чувствует пальцы Мегуми у себя в волосах, за пряди цепляющиеся, чувствует как те давят на затылок, притягивая ближе, теснее.
И Мегуми рот сильнее приоткрывает, пропуская Сукуну, давая ему возможность делать с этими губами все, что тот пожелает.
И Сукуна этой возможностью пользуется.
Он проталкивается языком вовнутрь, касается кромки зубов, вылизывает небо. И все это слишком влажно, ужасно жарко, вперемешку с текучей нежностью, так, что Мегуми крышу сносит, так, что тот никогда не знал губ совершеннее.
И не то чтобы Фушигуро за свои 18 очень много целовался, но даже если бы вцеплялся в губы всего мира, все равно бы пришёл к этим.
Парень чуть неумело подстраивается, языком влажным к чужому дотрагиваясь, как-то рефлекторно сплетаясь, прижимаясь к Сукуне все ближе, все желаннее.
Сукуна вдруг резко ослабляет свою хватку на чужих скулах, отодвигается осторожно, наблюдает за сменяющейся реакцией на худом лице, замечает нотки разочарования, крошки стеснения,
что прячутся за совершенно серьёзным лицом, что кажется Сукуне самым совершенным.
— У нас есть место куда лучше моей машины, чтобы продолжить. — чуть тише обычного проговаривает Рёмен, вытаскивая из машины ключи.
Внутри Мегуми что-то льдом по всем органам, огнём по коже, и дышится тяжелее. Он выходит из машины, осторожно дверь закрывая, идёт за Сукуной следом, и готов идти так, кажется, вечность. Лишь бы за Сукуной, лишь бы с ним, рука об руку.
Как только Рёмен проворачивает дверной замок, он тут же хватает Мегуми за руку.
И в полумраке огромной, почти пустой квартиры тело Мегуми горит ярче, излучает слишком ослепляющий для Сукуны свет.
Солнышко.
Блять.
Сукуна не включает свет, и комнату освещает лишь блеск фонарного столба.
Но этого хватает, чтобы Мегуми разглядеть, чтобы чертей вновь во взгляде синем разыскать, снова всех пересчитать и со всеми поздороваться, чтобы заметить наконец уверенность в чужом теле, узнать легкую самовольную ухмылку на таком совершенном лице Мегуми.
И этого достаточно, чтобы вцепиться во влажные губы, чуть надавить на широкие мальчишечьи плечи, заставляя поцелуй разорвать, а Фушигуро на кровать навзничь лечь.
Сукуна опускается следом за Мегуми, упирается на руки, чтобы весом своим пацана не придавить.
Говорит чуть приглушенно, хрипло, вязко:
— Ты безумно красивый, Мегуми.
Шепчет куда-то в шею:
— И, блять, я не знаю что мне делать с желанием зацеловать тебя.
С уст Фушигуро срывается выдох сбитый, рваный. Такой, что Сукуне ударом точно в сердце, без возможности уклониться, что разум мутнеет, что через тело Сукуны дрожь проходит.
Мегуми запускает пальцы в чужой загривок, тянет чуть назад, чтобы Сукуна посмотрел на него, чтобы взглядом с чертями чужими встретиться, чтобы с губ это желание слизать.
Сукуна подчиняется.
И подчинился бы всему. Лишь бы Мегуми приказал. Лишь бы позвал, лишь бы дотронулся.
Желание Сукуны всегда было выше чьих-то других.
Даже проще: его чужие намерения никогда не интересовали.
Но теперь все, что было раньше, вообще забыть стоит, ведь это уже ничего и не значит.
Потому что теперь у Сукуны есть повод приходить домой.
Потому что впредь Сукуна не чувствует давление этих огромных белых стен, даже находясь в одиночестве.
Потому что теперь дышать куда легче, потому что выпилиться не хочется больше, потому что воздух стал чище, яснее, правильнее.
Потому что каждые выходные он проводит с действительно умным и интересным собеседником, потому что разговоры с этим человеком стали для него спасением, освобождением от себя прошлого, отречением от всего старого,
воскрешением чего-то истинного.
Потому что в глазах сизых, на дне самом, он чертей знакомых встречает, потому что те разводят костёр для него, для Сукуны.
Потому что тело у этого пацана совершенное, потому что весь пацан —воплощение силы, смесь стали и вольфрама, олицетворение искусства.
Потому что эти колкие фразы, эта ядовитость встречаются с ебаным лекарством, и под его напором тлеют.
Потому что каждый вечер с ним, с пацаном, становится чертовой исповедью.
И Сукуна не понимает, когда успел таким праведным стать, когда вообще упустил эту точку невозврата, этот прыжок на благочестивую дорожку, вместо привычной скользкой.
Не помнит момент, когда перестал проводить вечера в барах, а ночи — в отелях. Не замечает, что трахался в последний раз месяца два назад, как раз до встречи с пацаном.
Потому что единственное, о чем теперь думает Сукуна — чертов Фушигуро.
Потому что теперь в его жизни есть что-то большее, чем секс. Что-то более значимое, чем алкоголь, что-то необходимое, никогда ранее не встречаемое, что-то, что жить, а не существовать, позволяет.
Потому что теперь воля Мегуми — его воля.
А если желания Сукуны слишком опережают жажду пацана, то свою похоть Сукуна обратно под кожу засунет, и достанет лишь, когда Мегуми попросит.
И Сукуна сделает все, что Мегуми скажет.
Если прикажет «к ноге» — Сукуна прибежит прирученным цербером.
Позовёт по имени — тут же голову собачью вскинет, проскулит вопрошая.
Черт.
Мегуми смотрит на него сверху затуманенным взором, волосы чужие своими длинными, цепкими пальцами оттягивая.
И сквозь улыбку жадно шепчет:
— Тогда можешь не сдерживать свои желания, Сукуна.
И этого достаточно, чтобы свернуть Сукуне все нутро, чтобы вывернуть разум наружу.
Этого даже слишком, чтобы места для вдоха в глотке не оказалось.
Чтобы прильнуть своими губами к чужим зацелованным в поисках воздуха.
В надежде вылечить больное сердце.
Исцелить что-то вот там, под рёбрами, когтями скребущееся.
Сукуна цепляется за нижнюю губу Мегуми, оттягивает ее, освобождая себе проход к языку горячему, желанному.
И весь Мегуми сейчас воплощение желания, ебаная провокация.
И на мгновение Сукуне кажется, что сейчас в его руках весь мир, что на губах что-то божественное.
И Сукуна слизывает это ангельское с чуть выступающего вперёд клыка, оставляя лишь ему уготовленное — дьявольское.
Мегуми ногтями в спину крепкую вцепляется, прижимает Сукуну к себе ближе, так, что бы хер знает, где чьё тело начинается.
И теперь поцелуй их походит больше на попытку сожрать друг друга, но ощущается он самым праведным, самым истинным, самым благочестивым.
Пацан поцелуй разрывает, вдыхает шумно, слишком резко, давясь слишком чистым воздухом в гландах, голову назад запрокидывает.
Сукуну дважды приглашать не нужно.
Он опускается по челюсти дорожкой кусачих поцелуев, доходит до шеи, вцепляется в кожу бледную чуть грубее, тут же укус зализывая, клеймя.
Наградой Сукуне служит сорванный с уст Мегуми хрип.
И Сукуна, как самый послушный пёс, продолжает.
Он опускается чуть ниже, к выступающим ключицам, прикусывает их, тут же нежно целуя.
И блядское худи сейчас очень мешается, а наличие под ним футболки — из себя выводит, злобу порождая.
Сукуна горячими руками под худи залезает, чуть отодвигает его, открывая себе взор на торс.
Он ощущает цепкие пальцы Мегуми у себя в волосах, и те не тянут, не направляют, просто лежат, поглаживают, ласкают.
И Сукуна тут же льнет к впалому животу губами, языком очерчивает кубики, вырывая тихий, приглушённый стон.
Мегуми тут же сжимается, по струнке натягивается, вновь обрастает вольфрамом.
Сукуна отрывается от живота, и глядя на покрасневшее лицо пацана, на отведённый в сторону стеснительный взгляд, томно, даже бархатно проговаривает:
— Все в порядке, ты можешь себя не сдерживать, — шумный вздох. — мне нравится твой голос, Мегуми.
И глаза Фушигуро, ставшие будто единственным источником света в этом полумраке, обращаются к Сукуне, вглядываются в лицо острое, татуированное.
Мегуми шумно вздыхает, глаза прикрывая, и вновь притягивает Сукуну к себе, прерывает от своего оголенного торса, будто от самого большого греха отводит.
Мегуми осторожно сминает чужие влажные губы своими, и поцелуй их кажется олицетворением нежности, мягкости.
Сукуна рукой свободной худи обратно поправляет.
Хоть пацан и дал добро, но, видимо, пока Сукуне стоит обходиться лишь голодными поцелуями.