Точка невозврата. (2/2)
Это первый раз, когда Сукуна вообще ставит чьи-то желания выше своих.
И именно поэтому надо съебать.
Скрыться, закапать себя на дне озера, так, что бы не нашли.
Так, что бы даже не искали.
Да и искать-то некому.
Блядская ирония.
Сукуна открывает дверь. И видит парнишку, насквозь мокрого, со взглядом виноватым. Он отводит его, прячет от хозяина квартиры.
— Проходи, пацан.
И вся злоба больше не врезается когтями в глотку. Больше не горит, обжигая все нутро. Больше не приходится ею давиться, захлебываться желчью.
Рёмену удушиться хочется, повесить себя прямо тут, у входа, потому что, видя сейчас этого парня, который больше похож на промокшего пса, чем на человека, он не может сказать «нет».
А следом парень заходит и дрожащими от холода руками вытаскивает из рюкзака маленькое полотно, отдаёт точно в руки хозяина квартиры.
И Сукуна, блять, в ахуе.
Пацан тут же разворачивается, открывает дверь, ступает одной ногой на площадку подъезда, второй не успевает — руку перехватывают.
Сукуна тут же тянет Фушигуро назад. Нависает над ним, дверь на замок закрывает. Смотрит на него давяще, рук не отпуская.
— Я сказал: «проходи», — тут же вздыхает, отпускает чужую атласную руку, зарывается своей в волосы. — ты настолько похож на облезлого пса, что на тебя тошно смотреть. Так что ты сначала переоденешься, высушишь волосы, выпьешь чай, а вот потом можешь валить, куда хочешь, пацан.
Сукуна поднимает взгляд на скуластое лицо. Во взгляде чужом читает благодарность, читает стеснение, ожидание.
И Рёмен тут же отводит взгляд, потому что боится.
Впервые, блять, за всю жизнь боится. И боится он реакции 18-летнего парня.
Потому что в его взгляде может виднеться забота.
Смехотворно.
Мегуми окидывает взглядом Сукуну. Понимает, что оторвал его от сна. Знает, что заявился на порог то ли слишком поздно, то ли слишком рано.
Но ещё Мегуми осознает что-то более важное, что-то более нужное.
Осознает, что этот сонный, уставший вид мужчины кажется ему несколько домашним, даже теплым.
Фушигуро собирает в себе всю силу, чтобы вновь воплотиться в сталь, вновь показывать лишь «ничего» своим видом.
Но когда рядом он, Сукуна, то получается это, мать его, куда хуже обычного.
И это Мегуми злит.
А ещё раздражает факт того, что об этих встречах, от которых падает что-то в груди, загорается с новой силой, он никому рассказать не может.
Разве что Итадори, и то, не называя имён.
Рёмен, наконец, вспоминает, что, вообще-то, ему отдали картину, которую он, вообще-то, и не заказывал.
Вспоминает из-за собственного отведённого взгляда на костлявые руки.
Рёмен переверчивает полотно.
И видит
Свою.
Блять.
Обнаженную.
Спину.
И написана она с таким трепетом, таким старанием.
И все мазки аккуратные, влитые, и спина будто из мрамора высечена.
Сукуна не верит.
Не верит, что это его обнаженная спина.
Не верит, что Фушигуро о ней вообще думал.
Несмотря на все те взгляды, которыми, дыру в Сукуне можно было прожечь, если бы тот не был сам в преисподней рождён.
Сукуна уже не скрывает своего взора полного нежности, полного непонятно каких, блять, чувств, но однозначно Сукуне не свойственных.
И Сукуна тут же плавится, растворяется в необъятном чувстве.
В груди его только что окончательно пророс Фушигуро Мегуми.
Пустил свои корни, заменил все ребра ветками, весь скелет — стволом.
И это уже не болезнь, это — диагноз.
Молодец, Сукуна, удачи с этой неизлечимой болезнью жить.
И Сукуна впервые рад тому, что его рвёт на сотню частей чем-то необъяснимым, чем-то до жути больным, но до той же жути приятным.
Сукуне вообще впервые что-то посвящают.
Впервые что-то дарят.
И Сукуна тут же льнет к чужим холодным рукам, тут же зацеловывает костяшки, подушечки, касается губами с незнакомой ему осторожностью, лишь бы показать свою преданность, лишь бы все его тело, все его действия говорили только «спасибо».
Мегуми от прикосновений чужих губ не ёжится, будто так и должно быть, будто зацеловывают его руки не в первый раз.
Но в глазах небесных читается удивление. Потому что Сукуне эти нежности будто бы несвойственны, будто бы это что-то не его, инородное, чужое.
И Мегуми не знает, как с этим инородным справляться, ведь никогда не сталкивался.
Разве что утром после той ночи, разве что, когда на кухне он встретил готовящего завтрак Сукуну, а тот встретил его в спортивках и с голой спиной.
И вот это очень в стиле Сукуны, а ещё колкие фразы, едкие споры, ядовитый взгляд, отравляющее нутро.
И Фушигуро совсем не против, если у него не окажется иммунитета к ядам.
Разве что, когда Мегуми окончательно крышу от этой спины снесло. Когда в груди что-то сжалось от вида такого Сукуны, от мыслей, что он такой только перед ним, перед Мегуми.
— Спасибо, Мегуми, блять, спасибо. — голос Рёмена чуть звенит, обрывается местами. Он отрывается от чужих рук, вновь глядит на картину, затем — на бледное лицо.
— Рад, что тебе понравилось, Сукуна. — встречает взгляд чужой, но в этом чужом взгляде, на самом дне радужки виднеется что-то родное, что-то уже знакомое. Что-то, о чем сейчас Мегуми точно думать не хочет. — я пройду?
Рёмен отступает. Бормочет что-то вроде фен-в-ванной-я-принесу-тебе-туда-вещи и уходит.
Встречают Мегуми на кухне уже налитый чай и все такой же сонный Сукуна.
Рёмен надеется когда-нибудь привыкнуть к Мегуми в его вещах.
Да как тут привыкнешь, когда Мегуми выглядит в его вещах так.
Рёмен вообще удивляется, как в обычных спортивках и футболке можно выглядеть так божественно, настолько утонченно, до такой степени изящно.
В такой степени походить на скульптуру, причём, на скульптуру самую совершенную.
И если бы Сукуна в скульпторе разбирался, однозначно сделал бы пацану комплимент.
Только вот он нихуя в искусстве не разбирается.
Или все же немного, если считать Мегуми.