Движение. (1/2)
А потом Сукуна заказывает полотно снова.
И опять.
И ещё одно.
И это становится ночным ритуалом:
написал-Фушигуро-Мегуми-пришёл-на-встречу-к-Фушигуро-Мегуми-поговорил-несколько-минут-с-Фушигуро-блять-Мегуми.
Рёмен осознаёт, насколько жалко он выглядит.
Понимает, что Мегуми уже, вероятно, устал от назойливой компании старшего брата его лучшего, блять, друга.
Рёмен не понимает, почему все всегда упирается в этого Итадори,
почему все в этом мире обязано исключительно ему принадлежать, почему все вертится вокруг туповатого мальчишки, почему хоть один человек на всем свете не может достаться только Сукуне.
Один, мать его, человек, он большего никогда и не требовал.
И Сукуна убить себя готов, лишь бы спросить в аду, а какого, собственно, хера.
Но он вновь стоит перед Фушигуро, который теперь выглядит чуть расслабленнее, менее стальным, более мягким.
И Сукуна не знает, за что удостоен такой чести.
Мегуми моргает взглядом уставшим, ужасно сонным, да и, кажется, вообще не спавшим. С напряженными твёрдыми руками, но напряженными куда меньше обычного.
Куда меньше Сукуне привычно-отведённого.
С руками, держащими очередную картину.
Рёмен тут же одёргивает себя, ругает за это тупое «очередную», пронёсшиеся в мыслях.
Никаких «очередных»,
если это касается Мегуми.
И вот Художник поднимает уголки своих искусанных губ, отвечая на туповатую шутку Сукуны, прикрывая рот исхудалой утомленной рукой.
Во взгляде Мегуми что-то меняется, загорается с новой силой, обжигает синим пламенем.
И Сукуна поклясться готов, в этих диких глазах он видит танцующих у края преисподней чертей. Те возбужденно хороводы водят, лихорадочно пляшут у костра имя которому —
Рёмен Сукуна.
— Если очень хочешь поговорить, необязательно брать у меня картины. — Мегуми расплывается в самодовольной улыбке, зубки заточенные обнажая.
И от вида этой пасти внутри Сукуны что-то вновь переворачивается. Снова меняет центр тяжести, без предупреждения перестраивает траекторию.
Он цепляется глазами за чуть выступающий вперёд клык.
Сглатывает нервно.
Блять.
Шаг вперёд. Рёмен почти забывает о чем спрашивал его собеседник. Пытается восстановить будто только что кем-то удаленный фрагмент памяти.
И подаётся ещё вперёд. Скалится.
— Тогда, пользуясь возможностью, приглашаю В-а-с, — театрально тянет Рёмен, — выпить вместе кофе, я угощаю, конечно же.
Подаёт вперёд руку. Все так же театрально. Мегуми лишь глаза закатывает на такой абсолютной иронией пропитанный жест.
И отбивает чужую руку своей.
— Пошли.
Дверь квартиры щёлкает.
— Ну вообще, могу сварить тебе кофе здесь. — Сукуна делает акцент на последнем слове, тянет его, застревает в нем.
И они, кажется, тоже застряли. Рёмен-давай-я-отнесу-картину-домой-тут-близко и Мегуми-пошли-если-это-и-правда-недалеко.
Застряли в этом болоте, вязнут в трясине, переплетаются меж собой и меж ветками, и всплывать на поверхность даже не планируют.
Сукуна разувается, оборачивается на Мегуми и видит, мать его, чертей в этих сизых радужках. Те отплясывают чечётку, упиваются смехом, гогочут так, что эхом в ушах отдаёт, звенит невыносимо.
И Сукуна думает,
есть ли вероятность,
крошечная доля возможности,
призрачная надежда,
случайность,
что Мегуми
мог этого ждать.
Мог согласиться, потому что сам этого хочет,
потому что тоже жаждет.
И Сукуна видит чужую ухмылку на остром лице, видит, как Мегуми и сам разувается следом.
И вся теория лишь подтверждается.
Но что-то тянет Сукуну вниз, что-то кричит о слишком раннем забвении, что-то просит, умоляет остановиться, что-то говорит не придумывать себе лишнего, потому что слишком рано, потому что Фушигуро, дай Бог, 18 есть, а Сукуне 25 стукнуло недавно, потому что Фушигуро знаком с его улучшенной версией — Итадори Юджи,
потому что при таком раскладе Рёмен Сукуна уже нахуй не нужен.
Потому что падать потом больно.
Очень, мать его, больно.
Мегуми собранно сидит на отведённом ему стуле. Рёмен варит кофе на двоих, старается он куда больше обычного, а ещё очень старается об этом не думать.
Не думать о причинах.
Забыть их к черту.
Да как их забудешь, если причина сидит ровно за твоей спиной.
И причина эта явно с чертями бы подружилась.
Причина каждого вдоха и выдоха, причина вернуться в теперь не такую уж и холодную квартиру. С картинами, греющими стены, и Мегуми, греющим душу.
Причина сидит ровно за спиной Сукуны, и он отчаянно пытается эти мысли из головы убрать. Выбросить, забыть, отложить в ящик с подписью «потом», и плевать, что из ящика этого уже вываливается все содержимое.
Потому что не думать — охуеть какой вариант.
И Сукуна, кажется, слишком часто его в последнее время выбирает.
Но об этом ему тоже стоит не думать.
Тоже стоит отправить к таким знакомым ему чертям.
Наконец Рёмен мысль откидывает, пытается зацепиться за что-то другое. И тут же проваливается, выдавая то, что никогда бы не хотел знать.
Казалось бы.
— Как Итадори вообще поживает?
Ебаная ирония.
Молчание. Сукуна готов к режущему ответу, готов услышать то, что не должен был, готов к встречному ненужному вопросу.
Готов в этом молчании себя похоронить заживо, забросать землей легкие.
Но ответ Мегуми выдаёт быстро. Даже слишком быстро для его любви к расчётливости.
— Если ты спрашиваешь потому, что не знаешь, о чем поговорить, то я не буду отвечать. Зачем нам говорить об Итадори, если я сейчас с тобой, а не с ним.
И внутри Сукуны что-то подаёт, что-то заживляет раны кровавые, заставляет рубцы обрастать новой тканью.
Зачем нам Итадори.
Блять.
Зачем.
Нам.
Итадори.
И Рёмен ждал этого все своё существование, бесконечность.
И даже если бы он оказался бессмертным — все равно бы ждал.