Воскрешение. (1/2)
Сукуна проклинает себя и работу за собственное опоздание. Себя в первую очередь. И опаздывает он всего на 2 минуты. И Художник только подошёл.
И ещё целый ящик отмазок, начинающий с «и».
Но раздражённый взгляд цепляется за чёрную макушку.
Боже.
Художник повернёт к Сукуне напряженной спиной, и выглядит он совсем мальчишкой, но Рёмен улавливает в нем что-то, кричащее о стали внутри.
И теперь Сукуна замечает, что мальчишка-художник весь самостоятельно из неё выточен.
Боже.
Художник поворачивается резко и чуть дёргано. Все ещё сдержанно. Рёмен ускоряет шаг, встречается взглядом со светлыми, чистыми глазами напротив
И останавливается.
Потому что те сменяются чем-то странным, едким и будто хозяину своему несвойственным, чем-то подозревающим и испуганным.
Затем в незабудковых глазах вновь сталь.
Сукуна начинает разговор первым, и тут же об этом жалеет, потому что испуганные глаза мальчишки отпечатываются сразу и перманентно на внутренней стороне век. Закрой глаза — и все равно увидь этот чертов взгляд. Потому что голос низкий и даже томный все равно чуть подрагивает.
— Вероятно, стоит представиться. Рёмен Сукуна.
Блять.
В ответ никакой реакции. Мальчишка ёжится чуть, отводит светлые глаза, в которых вновь всплывает что-то, что так отчаянно пытается скрыть их обладатель. И они вновь покрываются защитной стальной плёнкой.
— Фушигуро Мегуми.
Мегуми.
Сукуна запоминает. Впитывает в себя ноты чужого глуховатого голоса. Обещает себе на пластинку в мозгу записать. Повторять каждый день перед сном:
Ф-у-ш-и-г-у-р-о М-е-г-у-м-и.
Художник достаёт резко картину. Разворачивает ее лицом к заказчику.
И что-то рушится внутри Сукуны, что-то, что выстраивал он так долго, так тщательно, что возводил годами, реставрировал столько же.
И зарождается что-то новое, что-то ему неведомое, что-то, заставляющее сердце биться в нормальном ритме, что-то убаюкивающие всё внутри, дающее жить и жить действительно, не иллюзорно.
И Сукуна подаётся вперёд. Всматривается в Собачку с Веточкой. В черно-синюю картину. Ухмыляется по-доброму.
Замечает, как держащие картину руки Мегуми подрагивают от этой ухмылки.
И теперь у Сукуны разбивается все. Окончательно. Невозвратимо.
И внимание все направлено исключительно на атласные исхудалые руки, на длинные костлявые пальцы.
И Сукуна умереть готов под этими пальцами. Лишь бы нарисовали.
Лишь бы дотронулись.
Взгляд бежит к лицу Мегуми.
Боже. Боже.
Боже.
Сейчас Сукуна поклясться готов, что прекраснее лица не видел.
Он цепляется за прямой свинцовый нос.
Держится за бархатные щёки.
Хватается за разбитые в кровь немые губы.
Удержаться старается за наглые остекленевшие глаза. За напряженный взор, на него уставленный.
Отчаянно хватается, да ухватиться не может, все сквозь пальцы ускользает, как песок сыплется.
И что-то так глубоко зарытое, так надёжно от обладателя спрятанное, никогда не знавшее Сукуну в лицо, скованное цепями и похороненное им же заживо, что-то, что он так отчаянно заколотил досками, что-то, так отчаянно в них бьющиеся,