Два голоса (2/2)
Ад для Чимина выглядит именно так — безликая толпа пышущих жаром, распаленных тел и он среди них, пустой и ко всему безразличный. Хочется закурить, но он знает, что если сейчас выйдет на крыльцо, обратно уже не вернется. Уедет домой и будет пытаться уснуть, а потом найдет в скандальных пабликах эту фотографию Намджуна в компании омеги и будет смотреть до тех пор, пока у телефона не сядет батарея и не наступит рассвет. Поэтому лучше остаться и довести себя до такого состояние, в котором не уснуть не получиться. Хочется отключиться, и Чимин знает, слишком хорошо знает, как это сделать.
***
«Рыжий — блядский цвет»</p>Минута. Две. Три.
Четыре утра. Конечно, он не ответит, он, наверняка, занят другими вещами, более интересными, чем укуренный в хлам Пак Чимин, сидящий на полу в туалете клуба и сжимающий подрагивающими, мокрыми пальцами корпус смартфона.
«Я был не до конца честен с собой, когда думал, что смогу принять твое счастье в любом виде»
Еще минута.
«Мне больно от того, что твое счастье не связанно со мной»</p>
«Я эгоист?»</p>Чимин внимательно смотрит на экран. Его сообщения не просматриваются. Наверное, к тому времени, как Намджун их прочитает, Чимин уже захочет все удалить. Или, может, даже успеет сделать это.
«У моей тоски по тебе есть особый вкус»</p>
«Я все время чувствую на языке привкус чего-то химического»</p>Должно быть, Чимин действительно эгоист. Он отталкивает, притягивает, снова отталкивает, душу выматывает, вытягивает по нитке и выпивает по капле. Демон, Дьявол в ангельском обличии, желающий скрыть свою боль и при этом показывающий свои страдания, ищущий ласки. Он готов кричать и тыкать всем в лицо тем, насколько ослаблен, сколько принимает и как долго уже не ел… Чимин хочет, чтобы его заметили. Заметил. Один человек.
Чимин печатает.
«Забери меня отсюда»</p>Чимин знает, что Чонгук до сих пор в клубе, наверное, даже стоит у дверей туалета и ждет, пока омега выйдет. Пак может попросить Чонгука отвезти его в отель, может позвонить Хонгу или просто вызвать такси… Чимин просто не хочет допускать даже вероятность того, что Намджун эту ночь проведет с рыжим омегой или даже с мыслями о нем. Глупая, детская ревность… Чимин не может ее себе позволить, он потерял на нее все права и сам оттолкнул, сам признал всю неправильность и абсурдность их общих чувств. Но, наверное, ангелы на дне преисподней сходят с ума. Творят безумные вещи. Желают безумных вещей.
«Где ты?»
Звук входящего уведомления вырывает Чимина из ступора и швыряет в самое пекло. Жарко, стыдно и приятно одновременно.
«В Silkot»</p>Он приезжает чуть больше чем через пол часа. Никаких лишних запахов, только его, запах терпкой вишни, смешанный с горечью сигаретного дыма. Чимин прижимается, притирается, впитывается. Намджун не отвечает, держит Чимина немного на расстоянии и ведет к выходу, чтобы там посадить на заднее сидение и крепко пристегнуть ремень. Омега на такое не согласен, он хочет вперед, хочет… Многое.
Сейчас.
Прямо сейчас.
— Сколько ты принял? — низко спрашивает альфа, когда Пак прибивает его плечи ладонями какой-то стене на пути и мажет губами по шее, ключицам, поднимается к скулам и наощупь находит губы. Ему плевать, что они уже на парковке, что там холодно и есть камеры, он двигается, как слепой, как мучимый жаждой путник. Его отстраняют и режут вопросом. Снова. — Чимин, сколько?
Чимин не хочет отвечать. Во-первых потому, что ответить точно теперь уже сложно, и во-вторых потому, что его это совершенно не волнует. Очевидно, он принял не больше, чем обычно. На это стоит надеяться.
— Ты горишь, — Намджун ему не улыбается. У него серьезный, сосредоточенный взгляд.
Да, Чимин горит. Грешникам положено гореть в адском пламени, а Чимин и не против. Он находит губы Намджуна, прислоняется к ним снова, но не целует, кусает. Намджун не отвечает, отстраняется.
— Ты не в себе, — чуть слышно возражает.
— Можно я пошло пошучу? — выдыхает Чимин в чужие губы, уже влажные, и снова прижимается.
Намджун качает головой и отстраняет омегу от себя за плечи. У Чимина топкий взгляд, потяжелевшие веки и влажная кожа, пахнущая лаймом и жаром тела. Его хочется запереть, перекрыть все выходы, привязать к себе… Хочется до самого дна. Чтобы вот так просил, чтобы отдавал… Намджун знает, как может отдаваться Пак Чимин. От воспоминаний о ночах, когда они воровали друг у друга прикосновения перетекают в воспоминания о том, как они сражались друг с другом, виня каждый себя, коря каждый себя, сопротивляясь и не находя сил для борьбы. Намджун помнит о том, как совсем недавно в этом же баре Чимин позволил ему больше.
«Мне нравится секс с тобой… Но мне не нравишься ты.»
То, как Чимин это произнес… Намджун помнит. Омега придет в себя и возненавидит себя еще больше за то, что в угаре перешел черту. Но сейчас… Сейчас он ни о чем не жалеет, потому что трется об альфу бедрами и сбивчиво, хрипло просит о близости.
Намджун из-за Пак Чимина однозначно свихнется. Уже свихнулся.
Этот омега сводит с ума.
Он напирает, вытаскивает рубашку Намджуна из штанов и добирается до спины, мажет ладонями вдоль поясницы и ниже. Намджуна прошибает. Он замирает, боясь пошевелиться, и кажется, если хоть одно движение себе позволит, уже не сможет сдержаться. Прикрывает глаза. Приятно. Приятно, но, черт возьми, Чимин под наркотиками и не ведает, что творит. Намджун не имеет никакого права на удовольствие.
Намджун знает, что Чимин в трезвом уме уязвимый и нежный. Чимин сейчас — бестия без страха и стыда. Это не он. Это что-то в нем, что-то, что он принял, чтобы не чувствовать голода и усталости, чтобы обезболить свое тело и заглушить разум, а вместе с тем и душу.
— Стой, стой, — голос у Намджуна срывается. Он человек, ему до дрожи хочется не сдержаться, но он снова отстраняет Чимина и легонько подталкивает в сторону машины. — Давай, малыш, шагай.
Чимин смеется низким, грудным смехом, совсем не так, как обычно. Не так, как без дозы. Он виснет на альфе, цепляется на руки и плечи, за шею, мешается и отвлекает. Липнет.
— Почему ты не целуешь меня? — звучит капризно. — Рыжую блядь целуешь, а меня нет.
— Я его не целую, — Намджун старается контролировать голос. Старается сдержаться и не встряхнуть Чимина за плечи, силой заставить прийти в себя.
— Врешь.
— Я тебе не вру, солнышко, между нами… Между мной и Джухой ничего нет, — Намджун прилагает усилия для того, чтобы усадить омегу в машину и застегнуть ремень безопасности. — Посиди тихонько, пока мы не доедем.
— В отель меня отвезешь? — с оттенком разочарования и по прежнему капризно. Намджун обходит машину, заводит двигатель и плавно трогается.
— Нет.
— Что «нет»?
— Нет — не в отель.
Чимин притихает, выглядя при этом так, словно не понимает значения произнесенной Намджуном фразы. Потом чуть подается вперед, ловит его взгляд в зеркальце.
— А куда?
— К себе, солнышко.
Остаток пути они проводят молча. Уже под конец Намджун понимает, что Чимин уснул, и поэтому осторожно, стараясь не разбудить, поднимает его на руку и несет в квартиру.
***
Кажется, Намджун его раздел. Кажется, умыл. Может, искупал…
Кажется, Чимина не отпустило. Он по прежнему едва в себе.
На дне собственных больных фантазий жарче, чем в нутре пульсирующего ночного клуба. Чимину нравится думать, что все происходящее — иллюзия. Он думает о том, что лежит на кровати в своем номере, и Намджун, лежащий поверх одеяла на расстоянии вытянутой руки — фантазия.
Поэтому Чимин снова тянется.
Наверное, к этому моменту у Намджуна отказывают предохранители, потому что он отвечает. Дышит часто и сорвано, путается пальцами в волосах омеги, вдыхает запах лайма и забывает, как их обоих зовут. Забывает, кто они друг другу, кто они в принципе.
— У тебя губы дрожат, — бормочет охрипшим голосом куда-то в шею Чимина. — И ты… боже, ты такой красивый…
Чимин дергается. Вспоминает о том, как сильно похудел, как выпирают кости и насколько сухой стала кожа после его «химической» диеты. Его прошибает.
— Я боюсь каждый раз, когда ты меня касаешься, — Чимин не может определить, насколько громко произнес эту фразу и произнес ли вообще.
— Ты дрожишь… — Намджун плавно ведет ладонями по спине омеги, поглаживает, едва касаясь. — Тебе не хорошо?
— Нет… нет, в порядке…
Наверное, Намджун все же свихнется из-за него сегодня. Это незаконно — так дышать, как Чимин, так смотреть, как Чимин, так выглядеть, как Чимин… Дитя порока, морской мальчик. На пике своей слабости он подобен мифическому существу, которого не существует в реальности, полуразрушенный, разбитый, прекрасный. Он тянет руки, скребется о низ живота Намджуна, поглаживает его пах так, что искры из глаз — сон, не реальность. Будь это реальностью, он боялся бы коснуться.
Он всего боится, этот морской мальчик.
Губы у Чимина опухшие и блестящие, он размыкает их и что-то бормочет, сбито дышит. Еще немного, и его выбросит из собственного тела так, что потом обратно уже не вернуться. Намджун выпивает его выдохи, нависает, припечатывает, окутывает. В полумраке на дне его глаз написаны тексты всех законов, которые они нарушали вместе когда-либо. Сейчас Чимин своими огромными зрачками не в состоянии их прочесть, но что будет, когда он очнется?
«Что будет с тобой завтра, Чимин?»
«Что ты будешь делать?»
«Насколько сильно возрастет твоя ненависть к себе?..»
Намджун останавливается. Отрывает себя от мягкого тела, вырывает из собственной глотки лаймовый запах, запечатывает желание. Нельзя.
Не так.
Не так.
Не с ним.
— Ты должен поспать, — он обнимает Чимина, не позволяя двигаться, и ждет, пока дыхание омеги не выровняется. — Пожалуйста, солнышко, поспи.
— Я не хочу.
— Хочешь, — мягкий поцелуй в макушку кажется горьким.
Братским.
Чимин плачет, его слезы жгут кожу и руки Намджуна, его слезы рвут ткань мироздания, но с этим невозможно что-либо сделать. Не в этой Вселенной. Намджуну не остается ничего другого, кроме как баюкать омегу в своих объятиях, как ребенка, и мурлыкать на ушко какую-то запомнившуюся мелодию. Обездвиженный и обессиленный, Чимин быстро засыпает. А Намджун до рассвета не может сомкнуть глаз.
Катастрофа. Они вместе — всегда катастрофа. Всегда невыносимо.
Всегда крайность.