12. Змеи и Клеопатра (1/2)

Раскалённая секунда — и у Кэйи замерло сердце, когда глаза Дилюка вспыхнули. Он, очевидно, не ожидал подобного поворота событий, потому и не смог сдержать всплеснувшегося, будто из плоского судна, эмоционального порыва. Его глаза… Прихмуренные, окаймленные мягкой бахромой ресниц, с прямым пронзающим взглядом… Они, оказывается, были способны не только скрывать, но и выдавать эмоции хозяина. Кэйа мог бы сравнить глаза Дилюка с двумя яркими рубинами, но, увы, цвет этих драгоценных камней был слишком прост, пресловут и не шел в сравнение с оттенком глаз молодого господина. Его глаза… две кровоточащие переспелые вишни. Кэйа вложил в улыбку всё подвластное ему очарование, невольно провел по губам языком, будто пытаясь ощутить сладкий и пьянящий вишневый вкус, и разморено выдохнул:

— Игра без шанса на реванш. По рукам?

Дилюк хмыкнул — не то саркастично, не то горько, склонив голову, подобно заинтересованной в происходящем птице.

— Ты сумасшедший, — констатировал он пару мгновений спустя, когда, наконец, рассмотрел Кэйю вдоволь. Его взгляд скользил все ниже и ниже, оценивая, а Кэйа практически вновь чувствовал на себе прикосновение пальцев молодого господина.

— Знаешь… Я даже пойму тебя, если ты захочешь мне поддаться, — уголок губы непроизвольно пополз кверху. Дилюк в ответ неожиданно вскинул взгляд, и Кэйа вновь столкнулся с его глазами, почерневшими еще сильнее, чем раньше. Дилюк, не прерывая почти искрившегося в воздухе зрительного контакта, медленно вскинул бровь и слегка усмехнулся. Наглость Кэйи наверняка забавляла молодого господина Рагнвиндра, как когда-то забавляла его отца, Крепуса. Почему-то в груди Кэйи затянуло неприятное чувство, название которому дать было пока что невозможно. Кэйа едва разбирал, что чувствовал. Особенно сейчас. Слабое ощущение опьянения значительно влияло на всё состояние.

— Полагаю, еще вина? — будто прочитав мысли Кэйи не дожидавшись его утвердительного ответа, Дилюк плеснул в бокалы алкоголя. Кэйа с наслаждением сделал новый глоток и едва не застонал от удовольствия. Боги на Олимпе — или где они предаются удовольствиям? — наверняка вкушают исключительно рагнвиндрское вино. Кэйа никогда в жизни не пил ничего более божественного.

Тем временем, не прикасаясь к вину, Дилюк медленно, смакуя каждую секунду времени, обнажил свои руки от перчаток, как изящные рыцари обнажают блестящие клинки, и сердце Кэйи внезапно подскочило прямо к разгоряченному алкоголем горлу. Взгляд зацепился за плавные, лебединые движения рук, естественные и завораживающие одновременно. Как будто молодой господин каждый раз перед сном репетировал соблазнение лишь одним мановением своего запястья. Широкие, практически белые ладони и крепкие запястья с аккуратной выпирающей косточкой, мягкая венка у основания большого пальца и нежные переплетения менее заметных вен от костяшек — вверх, подобно искусному узору на тонкой белоснежной ткани. Такие руки были у греческих героев, в которых бурлила божественная кровь, подобно вину разливающаяся по этим узким венам. Только эти герои были выточены умелыми скульпторами, неподвижные и мраморные, без горящих глаз и мягкого розового оттенка губ, а Дилюк — живой, с осторожно вздымающейся грудью и вишневым взглядом. К тому же тело Дилюка наверняка было гораздо мягче, чем каменные фигуры Ахилла или Аполлона. Кэйа спрятал судорожно дрогнувшие губы за новым глотком вина.

— Что же, думаю, я готов принять твои условия, — помолчав, произнес Дилюк, постукивая пальцами по столешнице. — Игра без шанса на реванш, — задумчиво последовало. — Надеюсь, мы поняли друг друга, — он смерил Кэйю взглядом строгого родителя. Кэйа хитро улыбнулся, но лишь для того, чтобы позлить молодого господина очередной неоднозначностью. Но тот отреагировал лишь хмурым взглядом.

А затем привстал со своего места и протянул Кэйе руку. Обнаженную руку. Она замерла чуть ниже уровня груди Кэйи, как острый клинок, готовый в одно мгновение пронзить насквозь самое беззащитное место. Кэйа едва не уронил бокал, который сжимал в своих пальцах, пока протягивал свободную руку в ответ. Короткое рукопожатие: соприкосновение кожи, сильные пальцы Дилюка и совершенно невольное движение Кэйи вверх по нагой кисти молодого господина. Кончики пальцев покалывало от слабого атласного ощущения.

После этого условного перемирия они оба едва не отошли друг от друга на несколько шагов. Во всяком случае Кэйа был готов кинуться наутек только потому, что Дилюк — это капкан, в который почему-то теперь так сильно хотелось попасть. Ощутить на себе физическую хватку его рук, белые пальцы — на горле, а этот его горький парфюм — глубоко в глотке.

Пока Кэйа рассеянно покусывал губу, Дилюк кивнул в сторону свободного кресла напротив. А сам молча стал расставлять шахматные фигурки: себе — черные, а сопернику — белые. В голове промелькнули слова Ниала: «Господин Дилюк обычно играет за «черных», потому что ему нравится анализировать первый ход противника». Все так и было. Хоть в этом не обманул. Спасибо, котёнок.

Кэйа тяжело откинулся на мягкую спинку кресла и на секунду расслабился. Ему надо было прийти в себя, избавиться от ярко-красного пульсирующего чувства, бьющегося где-то внутри, за клеткой из ребер. Каким бы влекущим ни был Дилюк, он все еще оставался врагом. Он все еще был монстром, который уничтожал все, что его не устраивало. Именно по его приказу клан Альберихов был стерт с лица земли, хотя сам молодой господин Рагнвиндр даже не шевельнул ни одним из своих прекрасных пальцев. И Кэйа все еще должен был отомстить. Эти мысли вполне отрезвляли. Кэйа долго шел к этому и не должен упустить шанс из-за какого-то абсурдного помешательства. Какая разница — сражаться на шпагах или вести интеллектуальную игру? Сильнейший выигрывает при любом раскладе. Вино мягко стучало по вискам, от этого становилось спокойнее. Кэйа вновь чувствовал себя собой, окруженный роскошью и тем, что ему, безусловно, нравилось: потрясающим вином, успокаивающим звуком трепещущего огня в камине и горьким парфюмом.

Дилюк, как и говорил Ниал, предоставил Кэйе первый ход. Вспоминая партии, сыгранные с наложником, Кэйа действовал почти машинально: с напущенной ленцой переставлял шахматные фигуры и даже бровью не вел, когда фигуры Дилюка «съедали» его пешки. Стояло молчание и лишь легкий стук фигурок о доску монотонно, как стрелки часов, отбивал неопределенный ритм. Ходы Дилюка порой заставляли задуматься, замереть на пару минут, быстро перебирая в голове последствия того или иного шага. Кэйа постукивал ногтем по нижней губе, слегка склоняя голову, будто бы просчитывая траекторию игры, взглядом сканируя каждую пешку, чтобы не допустить ни одной роковой ошибки. Дилюк посматривал на него исподлобья, подперев подбородок рукой. Кэйа слышал его дыхание в этой гробовой тишине. Но это была не та тишина, из-за которой у Кэйи скручивался желудок. Сейчас он нутром ощущал, что Дилюк не причинит ему боли, не сделает чего-то неожиданного вне шахматной партии. И почему-то… Кэйа почти чувствовал, будто они друзья, как в детстве. Будто эта игра, на кону которой не стоит потенциальная свобода Кэйи. Бокал Дилюка был все еще полон вина. Тихо трещал огонь в камине. Кэйа поднял взгляд. Дилюк как раз сделал ход и слабо усмехнулся. Его пешка шла к концу поля, намереваясь стать ферзем.

— Знаешь… — практически промурлыкал Кэйа, переплетая пальцы меж собой. — Я помню твоего отца, — тихо произнес он. — Он называл меня «сыном». Забавно, правда?

Дилюк вздрогнул, как от резкого звука или удара. Его лицо, спокойное и равнодушное, в одно мгновение поменялось, кажется, побледнело еще сильнее. Взгляд огрубел, а губы сжались в тонкую полоску.

— Что? — выдохнул он, едва открывая рот. Недоуменный взор, говорящий, что Кэйе сейчас же нужно замолкнуть, если ему дорога его никчемная жизнь. Но Кэйа прикусил губу, продолжая, закипая внутри от щекотливого чувства азарта.

— Я ведь и тебя помню. Хорошо помню. Мы бегали по этому дому, держась за руки. Я представлял, что мы — два принца в замке с привидениями, — он нервно хохотнул. Эти воспоминания не только Дилюку причиняли дискомфорт. Кэйа держался изо всех сил, произнося предложения без судорожных запинок.

Дилюк молчал и испытующе смотрел на Кэйю. Его взгляд не двигался — прямой и четкий, как у льва перед прыжком. Уголки губ господина Рагнвиндра немного подрагивали, как будто кто-то тянул их за ниточки.

— Нам ведь было весело? — улыбнулся Кэйа, надломив брови «домиком». Он опять многим рисковал, но этот риск мог оправдаться. — Можешь не отвечать, — продолжил он, понимая, что самым предсказуемым ответом Дилюка может быть, пожалуй, удар ножом прямо в сонную артерию. — Тогда все было так… мило и глупо. Сейчас все изменилось. И ты изменился.

Кэйа, опустив взгляд, сделал свой ход фигурой.

— Я был ребенком, — процедил Дилюк в ответ сквозь плотно сжатые зубы. — И не понимал, кто меня окружает.

Дилюк хмуро осмотрел шахматную доску и походил королем на клетку назад. Кэйа моментально сделал ход конем, стараясь перекрыть движение черной пешки к превращению в ферзя.

«Твой отец, вероятно, тоже не понимал…» — пронеслось в голове. О нет, пожалуй, это было бы слишком.

Дилюк сделал бескомпромиссный ход пешкой. Он был слишком близок к победе. Еще одна клетка — и он в «дамках».

— Я тоже ничего не понимал и тоже был ребенком, Дилюк, — жестко парировал Кэйа, проглатывая горький комок в горле и двигаясь конем дальше. Еще один ход — и пешка Дилюка стала ферзем. Взгляд господина Рагнвиндра немного прояснел: он почти победил. В глубине зрачков заметалось отражающееся пламя из камина, но Кэйе показалось, что это был тот самый заветный внутренний огонь, порой вырывающийся наружу. Сердце стучало набатом. В гостиной становилось жарче и жарче, и Кэйа даже не постеснялся расстегнуть пуговицы на воротнике рубашки.

— Как ты думаешь, твой отец гордился бы, увидев, каким стал его сын? — спросил он, хотя у самого даже на руках волоски, кажется, встали дыбом. Любое упоминание Крепуса, особенно из уст сына его убийцы, определенно было для Дилюка подобно позорной пощечине. Он выпрямился, его спина — натянутая струна скрипки, а пальцы стали еще белее, чем прежде, отдавали практически смертельной синевой.

— О, черт, замолчи, — просипел он сквозь зубы. Кэйа бы с радостью замолк, потому что быть уничтоженным здесь и сейчас ему не хотелось, но пешка Дилюка уже стала ферзем. Но было еще кое-что… Одинокий черный король, о котором Дилюк, кажется, совершенно забыл, погруженный в спонтанный провокационный разговор. И Кэйа сделал очередной ход конем. Этот ход наверняка запомнится Кэйе навсегда, потому что это был…

— Шах и мат, господин Дилюк, — прошептал он, чеканя каждую буковку этой победоносной фразы.

Повисло звенящее, бьющее по ушам молчание. Дилюк смотрел на шахматное поле, и его черты лица постепенно разглаживались. Два белых коня поставили мат королю «черных» так незаметно и хитро, что сначала даже не верилось, что игра закончилась. Закончилась игра без шанса на реванш. Кэйа понимал, что у него трясутся руки. В горле совершенно пересохло, а голова раскалывалась от подскочившего давления. И безумной, безумной, безумной жары. И вишневого взгляда, который теперь казался кровавым и убийственным.

Шах и мат, господин Дилюк.

Да, его глаза порой действительно выдавали все эмоции. Кэйа видел, что Дилюк чувствовал себя обманутым. Казалось, что его обыграли совершенно нечестным образом, но ведь Кэйа не сделал ничего, за что можно было ухватиться. Он просто победил. Хитро обвел вокруг пальца. И Кэйе снова захотелось повторить вслух: «Шах и мат», но он лишь улыбнулся.

Очаровательно и лукаво.

***</p>

Глаза Аделинды походили на самые настоящие блюдца. Она в замешательстве наблюдала, как Кэйа собирает свои вещи.

— Если это очередное твое безрассудство… — попыталась ввернуть она, но Кэйа с удовольствием парировал:

— О, нет, мисс Аделинда, вы сами прекрасно слышали приказ господина, — протянул он, оглядываясь через плечо и смеривая служанку елейным взглядом. — Теперь я не в вашей власти. Поэтому, прошу вас, оставьте меня хотя бы на пару минут.

Аделинда удивленно приоткрыла рот, но не сдвинулась с места.

— Что? — рассмеялся Кэйа. — Я — наложник, а не слуга. А вы… — он хотел было сказать что-то колкое, но сдержался. Не сейчас и не здесь. — Впрочем, неважно.

Аделинда наконец-то отмерла. Ее взгляд вновь стал строгим, стальным, а руки в привычном жесте сложились на животе. Она четко, как неживое существо, проговорила: