Глава 3.1. Love is gone (2/2)

— Ооо, добрый день, мисс. Вижу вы, как обычно, — проговаривает седой старик за кассой и улыбается. Нежно. Даже приятно. Но он знает, что Гермиона никогда не ответит ему взаимностью.

Лишь легкий кивок головы показывает, что она его услышала.

Интересно, она совсем одичала. Что думает это на вид приятный мужчина, каждый раз видя ее, дважды в неделю. Видит ли он перед собой человека, который сбился с пути. Жаль ли ему? Жаль…

Она замечает это в его взгляде, когда он думает, что Гермиона не смотрит. Иногда, когда его мысли становятся слишком громкими, она даже может их слышать, не применяя особой магии.

Чаще всего он повторяет что-то вроде: «бедная девочка» … Чаще всего Гермиона предпочитает не вслушиваться. На Гриммо тоже думали. Не говорили. Предпочитая молчать о ее виде и состоянии.

Но думать тише они стали. Не знали что нужно. Мало кто знал… Чертова Легилименция. Ее проклятье на всю жизнь. А ведь она сама попросила Снейпа, чтобы то обучил обоим искусствам. Северус взялся лишь потому что увидел в ней что-то. Способность? Потенциал?

Видимо все, раз ей не пришлось стоять подле него на коленях.

Гермиона прикрывает глаза и делает глубокий вдох. Не думать. Не сейчас. Не вспоминать о прошлом. Не…

Выдох…

Она подходит к единственному стеллажу по центру. Тонкие пальцы пробегаются по пачкам макарон, ерзая по пластиковой упаковки. Она берет длинные, не заморачиваясь с их названием. Кидает в небольшую корзинку и идет дальше.

Забрасывает несколько упаковок с крупами, а затем пару тройку банок с тушёнкой и готовой едой, что простоит несколько лет если нужно.

Она просто ставит корзинку на столик кассы, и старик сам пробивает все продукты, складывая те в небольшой черный пакет.

— 30 фунтов, — говорит он, смотря на Гермиону. Та, залезает рукой в карман, доставая несколько купюр и монеток. Кладет их рядом с пакетом на небольшую подставку.

Наверное, деньги — единственное, о чем ей не нужно беспокоиться. Особенно для такой жизни как у нее. Нет! Не жизни. Существования.

Да, так правильнее. То, что она делает, нельзя назвать жизнью. Это не она.

Не она…

— За счет заведения, — произносит седой старик, когда она протаскивает пальцы сквозь ручки пакета. Старик бросает небольшую шоколадку внутрь и улыбается.

И опять она молчит. Кивает головой в знак признательства, но молчит.

***</p>

Молочный шоколад тает во рту, когда она откусывает небольшой кусок шоколадки. Тягучая карамель немного тянется, оседая полоской на ее губах, и она проводит по ней языком.

Прожевав, она откусывает еще кусок, смотря как птицы летают над выброшенным на берег телом молодого кита. До него почти километр, но она слышит крики чертовых птиц, что не пропадают в шуме волн.

Кажется, она ест небольшую шоколадку целый час, растягивая вдруг появившееся удовольствие.

Прошло пять месяцев.

Уже?

Да…

15.03.2003

Очередной мазок черной краски ложится на некогда белый холст, перекрывая собой полосу желтого цвета. Гермиона сидит на стуле, прикусив нижнюю губу резцом и положив левую ногу на стоящую рядом табуретку, чтобы снизить воспаление.

Набрав на тонкую кисть еще немного краски, она вновь добавляет немного черноты на яркое солнце, закрывая его темными полосками краски, словно тюремными решетками.

Она не умеет рисовать.

Никогда не училась. Никогда не тратила на это время. Но больше пяти месяцев в одиночестве и после прочтения почти всех книг, что стоят на полках позади, ее одолевает желание взяться за один из старых белых холстов.

И вот больше недели она трудится над своей первой картиной. Она не знает, что это. Не знает, как это вообще можно описать. Но у нее что-то выходит.

Что-то абстрактное?

Что-то свое…

28.03.2003

Мелкие камушки хрустят под ее сапогами, оставляя за собой небольшие отпечатки от ее следов, когда она идет в сторону дома по своей любимой дорожке, что выходит на пляж и ниже уровня земли, на которой стоит домик.

Лишь когда она замечает припаркованную рядом машину, ее шаги резко останавливаются, а дыхание на мгновение замирает. Она знает, что ее не видно с ракурса дома. Знает, потому что ей самой ракурс прикрывают пару елей. Но машину видно.

В груди что-то сильно бьется, и она с опозданием замечает, что это ее собственное сердце. Хватка на костяной рукоятке становится сильнее, так, что костяшки пальцев белеют еще сильнее. Хотя, казалось, белее быть уже не может.

Дальше она идет тихо. Насколько это вообще возможно в ее положении. Пару раз сапоги шаркают о камни, и она резко останавливается, но никто не выходит к ней. Никто не идет навстречу.

Тишина окутывает ее. Дикая. Неправильная. Опасная. И… страшная.

Гермиона сглатывает вязкую слюну и выходит на поляну слева от дома. Хромая, она подходит ближе. Обходит черный «Land Rover», который она узнает по фирменному знаку.

Солнце греет ее макушку, когда она стоит на месте, пытаясь вглядеться в приевшийся ей пейзаж. Но ничего…

Ничего кроме следов от колес на подъездной дороге и самой машины, что спокойно оставили рядом с ее домом. У Черта на рогах. В отдаленном месте чертовой Шотландии.

И если бы не машины, Гермиона бы никогда не узнала, что здесь кто-то есть. Наверное… хорошо, что кто бы это ни был, он на машине. По крайней мере это не Псы.

Да ведь?

Гермиона медлит открывать дверь. Пальцы правой руки обхватывают ручку, и так и замирают. Сердце в груди бешено бьется, и ей кажется, что, то, скоро выскочит наружу, пробив грудную клетку и прорвав тонкую ткань кожи.

Скрип.

Почти незаметный при порывах ветра, но так отчетливо слышимый в гнетущей тишине, что обволакивает небольшой домик на севере Шотландии, разносится по округе, посылая тысячи мурашек по ее телу и заставляя волосы на шее встать дыбом.

Она не тянется за пистолетом, что обычно всегда носила с собой. Потому что больше не носит. Больше месяца как. Ей казалось это бессмысленно. Теперь он просто лежит под ее подушкой.

Шум в гостиной привлекает ее внимание, как только она входит в небольшую прихожую. Резко поворачивает голову влево, чтобы встретиться взглядом с ним…

Она не хочет, чтобы это был он. Не хочет видеть его после всего. Не хочет чувствовать дуновение тепла, что притягивает к ее коже от взгляда пасмурных глаз.

Он улыбается. И Гермионе от этого тошно.

Он что? Думает, она рада его видеть? Думает… Видимо да. Ибо он делает шаг вперед, раскрывая руки, будто собирается обнять ее. Но Гермиона резко отступает назад, сохраняя между ними чертовых два метра. Она почти встречается спиной с дверью в мастерскую. Чувствует тепло от двери, что ведет в нее.

— Г-гермиона, что т-ты? — он хмурится. Она видит, как его пальцы сжимаются в кулаки, а затем он прикладывает руки к телу, убирая их с воздуха. — Ты жива… — на выдохе.

Теперь хмурится она. Вжимает ногти правой руки в ладонь, чувствую сладкую примесь боли.

— З-ачем, — она откашливается, и ее горло саднит от потребности в разговоре. — Зачем ты пришел, — она медлит, но его имя все же срывается с ее языка, — Драко.

— Ты ушла, — произносит он тихо и смотрит в пол.

— Ты запер меня! — грубо бросает Гермиона. — Запер словно я чертова птица в клетке, — ее голос груб и отдает хрипотой и бассом. Она не должна столько разговаривать. Не после стольких месяцев почти молчания или легких разговоров наедине с собой.

— Я спас тебя! — не выдерживает он. Его глаза, когда он наконец поднимает на нее взгляд, горят чем-то, что Гермиона не хочет индентифицировать и поэтому отворачивается от него.

Она поджимает губы и хромая проходит в кухню. Расстёгивает молнию на куртке трясущимися пальцами, чувствуя, как в некоторых местах на правой ладони, она все-таки порвала слой эпидермиса.

Гермиона слышит, что он идет за ней. На нем все та же военная форма, которую он всегда носил во время войны. Удобно. Практично. На ней же старые сапоги деда и его куртка, что спускается почти до колен из-за слишком большого размера.

В этой жизни нет ничего ее.

— Слышишь! — он опирается правой ладонью о стоящий по середине деревянный стол. Смотрит на нее, что стоит по другую сторону, вешая куртку на стул. — Я спас тебя.

Гермиона наконец поднимает на него глаза, встречаясь с серым пасмурным небом, что теперь перекликается с адовым огнем подземного мира. Она горит. Вся. Целиком.

Это как чертов спусковой механизм на ее пистолете. Работает единожды, но смертельно. Не для нее. Для него.

— Ты не спас меня, Драко, — тихо и с усмешкой. — Ты сломал меня, — он машет головой из стороны в сторону, отрицая. — Да, Драко. Да. Посмотрит на меня. Посмотри! — она расставляет руки в сторону, показывая ему себя, будто он никогда ее не видел. Под толстым свитером не виден ее впалый живот и очертания каждого ребра от истощения. Не видны синие полоски шрамов внизу живота и над сердцем от недоедания. Не видны позвонки, что похожи на простой скелет в классе Целительства.

Ничего не видно, но кажется даже так он замечает.

— Ты бы умерла там, Гермиона, — жалостливо говорит он, будто ему не плевать на ее жизнь. Будто она что-то значит для него. Возможно, он хотел, чтобы она была его драгоценной птичкой, что можно всегда убрать в клетку. — Это было чертово месиво. Со своим пистолетом ты бы не выжила и двадцати минут. Это было самоубийством.

— И что?

— И что? — он делает небольшой шаг, обходя стол, под внимательным взглядом Гермионы. — И что? Ты думаешь, я бы допустил твоей смерти. Думаешь, я бы позволил этому случиться? — Малфой злится. Она чувствует это в воздухе, что похож на разряды электричества в маленькой кухоньке.

— И как? Думаешь у тебя получилось? Получилось, Малфой? — она почти выкрикивает его фамилию. — Стало лучше, да? Ты за этим приехал? Чтобы увидеть, что твоя птичка все еще дышит?! Увидел?! Можешь уезжать отсюда нахер! Ты мне не нужен! Малфой! Я ненавижу тебя, понял! Ты отнял у меня единственный! Единственный шанс! Ты отнял у меня все!

— Я спас тебя, дура! — выкрикивает он.

— Я не просила меня спасать, — на последнем дыхании выкрикивает она, со всей силы, и адская тишина после ее слов устрашает. — Я не просила меня спасать, — уже тише.

Они молчат, пока его голос не разрезает тишину дома.

— Да?! — он усмехается. И есть в этой ледяной ухмылке, что-то такое, что заставляет кровь в жилах леденеть, превращаясь в острые сосульки, что могут проткнуть насквозь. — Что-то я не вижу, чтобы ты вскрыла себе вены или пустила пулю в лоб. Раз тебе так плевать на жизнь? Ну… Что же ты все еще жива?

Он хмыкает. Хмыкает, черт тебя дери. Резко разворачивается и хлопает за собой дверью, оставляя ее одну. Опять… Теперь не в собственноручно созданной клетке, нет. Теперь она на свободе. Но почему, когда она слышит звуки отъезжающих от дома колес, ее грудная клетка так сжимается, будто превращается в клетку внутри нее. Настоящую. Железную. И черную.

Ноги не держат, и она опадает на деревянный пол, встречаясь больным коленом с жесткой поверхностью. Разряд пульсирующей боли проходит сквозь бедро в позвоночник, распространяясь сетью боли.

Нечеловеческий крик покидает ее легкие, и она прикрывает раскрытый рот ладонями рук. Жгучие ручейки слез сбегают по ее щекам, непрекращающимися дорожками.

Почему? Почему! Почему?

— Почему? Почему? — шепчет она, словно сумасшедшая. Хватается за волосы и тянет, повторяя одни и те же слова: — Почему? Почему? Почему, — в крике бьет себя несколько раз по голове. Чуть выше висков, но голос не затихает. — Почему… — ее нижняя губа дрожит, и истеричный плач доносится из приоткрытого рта. Она делает рваный вдох. Выдох. — Почему? Почему…

Проходит меньше минуты, когда истерика накрывает ее вновь. В тот момент, когда ей кажется, что все закончилось. Что она успокоилась. Истерика сносит ее лавиной боли и отчаяния.

— Дура! Дура, — выкрикивает она в пустоту, смотря на проход, через ножки стола и стульев. — Дура, — бьет себя по голове. Еще раз. Сильнее. Прерывая боль в позвоночнике на одну секунду. — Какая же ты дура, Грейнджер. Дура! Дура…

Она поднимается, опираясь о стол и шикая от боли, что стреляет, стоит ей разогнуть колено. Ее дыхание рваное, а слезы смешались со слюнями и капают с подбородка. Губы трясутся, так же, как и пальцы на руках. Ее трясет. От холода. Озноба. Страха… Всего.

— Ты прав, — срывается с ее губ едва заметно, когда она подходит к прикрытой ковром лестнице. Смотрит наверх.

Ее шатает, и она пару раз ударяется то левым, то правым плечом, пока поднимается по узкой лестнице.

Еще немножко. Давай Грейнджер.

Гермионе кажется, что она бредит. Пространство вокруг нее крутится и вертится в разные стороны, как у сумасшедшего. Неужели она наконец сошла с ума. Мысль об этом заставляет ее усмехнуться, прежде чем рука толкает дверь в ванную комнату.

Здесь все слишком белое.

Она ненавидит белый цвет.

Он слишком светлый. Слишком добрый. Ангельский. Ангелы всегда белые. Даже свет в конце туннеля должен быть белым.

Но, кажется, у нее он будет черным. Обожжённым. С уголками по углам. Таких, как она не берут в Рай. Ее не ждет Райское место после всего. Ее не пустят. Таких как она даже на кладбищах не хоронили…

Рука трясется, когда она открывает небольшой шкафчик над раковиной и достает оттуда бумажную упаковку. Она старая и уже вся почти жженая. Гермиона открывает вентиль над ванной, пуская горячую воду, что слегка обжигает. Даже пар от нее почти сразу оседает на зеркале и небольшом окошке.

Она дает себе время раздеться, аккуратно снимая каждую часть одежды и складывая ее на закрытую крышку унитаза. Гермиона распутывает свои волосы, раздирая слипшиеся пряди. Она почти не смотрит в небольшое зеркало, что прикреплено к дверце шкафчика над раковиной.

Но каждый косой взгляд в него, заставляют лишь еще больше увериться в том, что все правильно. Она слишком долго этого ждала. Зачем?

Гермиона не знает.

Ей больно. Кто бы знал, что может быть так больно. Почему физическая боль не так сильно ранит. Почему? Почему?! Почему даже не открывшись ему полностью, он смог разрушить ее до основания.

Но она же знала. Знала, что не стоило этого делать. Она сама виновата. Это только ее вина. Ее…

Она берет закрытую бумажную упаковку в левую руку. Аккуратно переставляет правую ногу в ванну, лишь едва дергая ее, когда пятка касается горячей воды. Она заставит кровь течь быстрее…

Гермиона встает в ванну, обжигая водой ноги до внутренней части коленей. Делает пару выдохов, стирая правой рукой остатки слез и слюней с дрожащих губ. И лишь затем садится, опуская тело в прозрачные воды.

Горячая вода щиплет кожу, и Гермиона прикрывает глаза, борясь с дискомфортом. Ее ноги согнуты в коленях, так, что косточки едва видны на поверхности.

Она кладет правую руку на край ванны, опирается о нее головой, дотрагиваясь подбородком до края воды. Смотрит на чертову бумажку с картинками в руке.

Вода хлещет из ванны, когда она приподнимается и разрывает бумажную упаковку. Резкий рывок, и несколько острых лезвий, которыми раньше брили бороды, падают в горячую воду, медленно опадая на дно.

Ей нужно всего одно.

Гермиона выкидывает бумажку куда-то на пол и опускает левую руку в воду, беря одно из маленьких лезвий, почти порезав при этом пальцы. Достав его, она бережно перекладывает острый кусочек металла в правую руку. Пару раз вертит его при свете лампы.

Она садится поудобнее. Прижимает колени, что больше похожи на кости, обтянутые кожей, к груди. Сначала она просто примеряется. Подносит лезвие к правому предплечью и пару раз проносит его в нескольких миллиметрах от кожи, иногда почти касаясь.

Ей нужно собраться. Ей нужно…

Она приставляет лезвие в паре сантиметров от начала чертовой надписи. Прикусывает кожу на правой коленке зубами, чтобы не прикусить язык. Она не знает, насколько это больно, но на всякий случай делает это.

Раз.

Спокойный вдох.

Два.

Легкий выдох, и она надавливает на острый кончик, прорывая слой эпидермиса. Видит, как почти тут же образуется маленькая капелька крови.

Три.

Прикрывает глаза и делает резкий рывок вперед, прорывая тонкую полосу в глубину не больше полусантиметра. Крик, который тут же вырывается изо рта, смягчает сжатая зубами кожа.

Гермиона пару секунд просто сидит, чувствуя легкое жжение. Ее трясет. Опять. Снова. Слезы вновь начинают течь из глаза, и кажется, что те никогда не закончатся.

Она слегка открывает глаза, смотря на то, как с ее предплечье, сквозь перечеркнутую надпись от Беллатриссы, стекает небольшой водопад крови. Она теплая. Падает вниз ручьем, смешиваясь с горячей прозрачной водой, окрашивая ту в розовый оттенок.

Гермиона слабо улыбается. Откидывает голову на бортик. Чувствует, как с каждым вдохом тело опускается ниже, а спокойствие и тепло окружают ее.

Она ускользает. Ее сознание выключается. Ей тепло. Хорошо. Скоро все закончится. И ей не страшно. Она слишком долго этого ждала.

И Гермиона никогда не услышит, чьи-то шаги по лестнице. Она больше никогда и ничего не услышит…

Гермиона Грейнджер слабачка, но умерла она задолго до этого.