1 (1/2)
«Такие парни, как этот, на дороге не валяются», — сказал как-то Тора в порыве душевной щедрости и алкогольного опьянения.
Это был первый месяц Жизни с Куроо. Именно так, с большой буквы, будто это название целой эпохи, или страны, или — если добавить кавычки — ситкома, одной из тех стареньких выцветших комедий, которые крутят по кабельному в «пустые» часы, собирая у экранов скучающих домохозяек, стариков и домашних питомцев — последним попросту нравится следить за движениями фигур в волшебной коробке. «Жизнь с Куроо» была именно таким шоу — простым, незатейливым и бессюжетным. С ним можно было расслабиться после работы или отвлечься от оглушающего мира. Никаких драм, клифхэнгеров и хиатусов. Десятки сезонов впереди.
Но в тот день «Жизнь с Куроо» только стартовала, пилотный выпуск. Кенма всё ещё присматривался к нему, примерялся, пробовал на себе, как новую обувь — пока неудобно, но, может, растянется?..
Растянулось. На год.
Тогда Куроо приехал за Кенмой на окраину города, в душный картонный бар, дряхлой заплаткой налепленный на карту. Потому что в сообщении Кенма вскользь пожаловался на то, что ненавидит брать такси — даже минимальное общение с водителем изматывает его и действует на нервы. Несмотря на протесты (весьма наигранные со стороны Ямамото), Куроо к тому же оплатил их счёт и вызвался подбросить до дома ещё и Тору. Вишенкой на и без того диабетически приторном торте стало то, что он принёс Кенме свой свитер («Вечером похолодало, я подумал, что ты можешь замёрзнуть»). И хотя в ту ночь Кенма вешался на него, оставляя слюнявые поцелуи на шее, Куроо не остался на ночь, не воспользовался его пьяным состоянием.
Да, такие парни, как Куроо Тецуро, на дороге не валялись, но Кенме пришлось пройти долгий путь принятия, чтобы осознать, что дело тут не в кропотливой работе токийских дворников, поутру подметающих улицы.
Однако то, что было непреложной истиной в две тысячи двадцать втором, в две тысячи шестнадцатом подлежит пересмотру.
Потому что вот он, Куроо Тецуро, валяется на дороге перед забором университетского кампуса. Вдрызг пьяный в десять часов утра.
Кенма не сразу его узнаёт. Вместо привычного щеголеватого костюма с кокетливо-безвкусным галстуком на нём рваные джинсы и красная футболка с надписью «МУЖИК» (стрелка вверх указывает на лицо) и «ЛЕГЕНДА» (стрелка вниз указывает нахуй — или, вернее, на хуй). На его руке чей-то номер телефона накарябан с той же небрежной поспешностью, с которой оставлен засос на его шее.
Кенма не сразу идентифицирует чувство, разъедающее желудок. Оно, понимаете ли, ему незнакомо: Куроо будущего образца ни разу его не спровоцировал. А теперь Кенма ревнует.
«Я буду ужасным мудаком, прости за это заранее, я буду доставучим, и раздражающим, и у меня будет парень… И не один», — вспоминает он. За неделю попыток обустроиться в своём прошлом, где ему теперь нет места, слова Куроо заржавели и выдохлись, и их приходится извлекать из тумана памяти на ощупь, вслепую.
Кенма долго собирался духом, прежде чем отправиться на поиски, но знал, что выхода у него нет: за семь дней он до постыдного чудовищно успел по Куроо соскучиться.
Вот только парень, распластавшийся на тротуаре и пытающийся нахлобучить на лицо сразу две пары солнцезащитных очков, не тот Куроо, по которому Кенма скучает.
«Не только он не знает меня, — с нарастающим дискомфортом понимает Кенма. — Я тоже его не знаю».
Что там сказал Куроо в их первую встречу? «Ты меня не знаешь, но у меня такое чувство, что мы идеально друг другу подходим». Это было так самонадеянно и пошло, что Кенма лишь фыркнул в ответ и пробормотал: «Пас». Ему даже саркастичный и остроумный ответ не хотелось выдумывать — вот насколько бесперспективным ему показалось знакомство.
А теперь ему предстоит проявить инициативу самому. Сказать что-то броское, цепляющее, бросить Куроо вызов, от которого он не сможет отказаться. Как-то его заинтриговать, затмить своей помятой двадцатичетырёхлетней физиономией юного красавчика, оставившего ему номер и засос. Чтобы произвести впечатление, Кенме придётся оставить что-то посущественнее. Может, синяк на скуле?
«Найди меня», — сказал ему Куроо, и это единственная зацепка. По причинам личного характера (и чтобы нахер не рехнуться), Кенма решил воспринимать происходящее как игру. И если всё остальное (например, такие малозначительные трудности, как поиски жилья, работы и документов) — это побочные квесты, сюжетка с Куроо — самая что ни на есть основная. Может, это поможет ему вернуться домой. Может, он играет в приквел. Арка становления Кенмы как главного злодея.
Помявшись в стороне, он нерешительно делает шаг вперёд. «Это Куроо. Просто Куроо. Твой Куроо», — напоминает Кенма себе. Он не должен так волноваться — ещё неделю назад он лежал с этим человеком в кровати, позволяя ему рассеянно перебирать его волосы. Две недели назад они играли в «Монополию» с родителями Кенмы. Месяц назад они целовались в примерочной, потому что Куроо влюбился в шевиотовый жилет за семьдесят тысяч иен, а Кенма — в Куроо в этом жилете. В то, что он знал, чем шевиот отличается от габардина. В то, как он крутился перед зеркалом, поправляя воротник рубашки, теребя манжеты, то закатывая, то опуская рукава.
Тот Куроо — его Куроо — никогда не заставлял Кенму нервничать, своей уверенной улыбкой давая понять: «Что бы ты ни сделал, что бы ни сказал, я останусь с тобой, здесь, на этом самом месте, которое пустовало без меня все эти годы». Но от этого Куроо, молодого и пьяного, у Кенмы потеют ладони. Слишком уж он похож на тех придурков, от которых перекашивало лицо в университете, которые вечно смотрели на него свысока, которые гоготали со своими дебилами-дружками: «Эй, Козуме, дашь нам автограф?» и включали на всю аудиторию его старые видео. «Что за угрюмая рожа, а? Кто-то взломал твой аккаунт в Майнкрафте?»
Конечно, Куроо, которого Кенма знает, так никогда бы не поступил, но… Кто знает, каким был Куроо в две тысячи шестнадцатом? То есть какой Куроо сейчас.
Кенма коротко вздыхает. Всю неделю он откладывал этот момент, говоря себе, что есть вещи поважнее, чем найти Тецуро. Ему повезло, что в кошельке было достаточно налички, чтобы снять на пару ночей номер в отеле. За это время он не меньше сотни раз благословил небеса за Ямамото, который на втором году старшей школы познакомил его с Хинатой Шоё. Увлечение Хинаты волейболом (и Кенмы — Хинатой) позволило ему теперь вспомнить результаты парочки важных матчей и заработать на ставках. Вырученных денег хватило на первый взнос в арендованном клоповнике и абонемент в компьютерный клуб, где Кенма в первую же ночь продал свои старые аккаунты в играх. О, он помнил, как злился тогда, в восемнадцать, когда пришёл домой и понял, что его взломали. Он всё гадал, как эти мудилы получили доступ сразу ко всем его аккаунтам. Что ж, теперь он хотя бы знает правду.
Во вторую ночь он искал сайт, на котором подрабатывал в университете: нелегальную платформу, где можно было купить игровые деньги, артефакты, аккаунты, поднятие рейтинга, фарминг… Не нашёл. Конечно, он мог бы поискать другую, но та была родной и привычной, с удобным интерфейсом и надёжной системой защиты. «А почему бы и нет?» — подумал Кенма и создал её заново. То есть создал её впервые. Ирония временных петель захватила его настолько, что он на целую неделю выставил из головы мысли о Куроо, как выставляют за дверь провинившихся псов. Мысли эти жалобно выли где-то на лужайке его подсознания, скреблись в дверь, скулили на крыльце. Пришлось запустить обратно.
И вот он здесь, возле альма-матер своего будущего парня, стоит и думает: «Куда тебя ебать?»
Но что он может сказать ему? Что вообще говорят люди при знакомстве? «Привет, через пять лет ты признаешься мне в любви, а через шесть — отправишь в прошлое с невыполнимой миссией соблазнить тебя и сделать из гадкого утёнка лебедя»? Стать тем коконом, в который сворачивается гусеница, чтобы потом расправить крылья, или что? Да у Кенмы маны не хватит на всё это волшебство феи-крёстной. Он даже фонарик из тыквы вырезать не может (на прошлый Хэллоуин этим занимался Куроо), не то что в карету превратить. Он явно проебался со статами — надо было вкачивать всё в алхимию и специализироваться на дистилляции говна в золото.
В конце концов, собственное бездействие начинает так раздражать («Он твой парень, в конце-то концов! Даже если пока об этом не знает»), что Кенма стряхивает с себя оцепенение и идёт прямиком к Куроо. План его прост и изящен: быть собой. В прошлый раз сработало.
— Вставай, — говорит он, легонько пихая бедро Куроо носком кеда: так проверяют заснувших на лавках бомжей — сдох или?..
Куроо расшатанным пьяным жестом снимает чёрные очки. Затем снимает вторые.
— А то что? — тянет он. Его ухмылка похожа на красную помаду: возможно, вчера она и была соблазнительной, но после бурной ночи размазалась по губам пошло и грязно.
— Попу застудишь, — закатывает глаза Кенма и протягивает руку. Его Куроо никогда не напивался так бесстыже. Иногда он мог пропустить пару стаканчиков с друзьями или коллегами после работы, мог потягивать пиво, наблюдая, как Кенма стримит. Пьянея, он становился сонным и ласковым, лез гладиться, тёрся щекой о живот. От воспоминаний всё внутри поджимается — жалостливо как-то, испуганно: так дворняжки реагируют на поднятые руки. Сейчас въебёт.
Куроо, вместо того чтобы вцепиться в его ладонь, как и положено утопающему, халтурно отбивает «пять». Ему, видите ли, не нужно, чтобы его спасали.
— Моя задница такая горячая, что её даже арктические льды не застудят, — парирует он. Его флирт — дешёвый, самосмеистый — так не похож на тот, что помнит Кенма. Его Тецу флиртовал иначе: не себя хвалил, а его. Его кокетство было подношением на алтарь, а не липким шлепком по ягодицам. В первую их встречу он сказал: «Не люблю драматизировать, но, если ты не согласишься выпить со мной чашечку кофе, мне придётся стать президентом мира и запретить кофе вообще, потому что в нём больше не будет смысла. Я выжгу все плантации, снесу заводы, введу смертную казнь за упоминание капучино всуе. Миллионы людей потеряют работу, хаос, анархия, гражданская война… Скажи, тебе это нужно?» Тецуро, конечно же, соврал: драматизировать он любил. — А что у тебя за дела к моей заднице? Имеешь на неё какие-то планы?